Сама Фруза была тринадцатая. За стол она не садилась, прислуживала едокам, подавая миски со щами и картошкой. Только когда беженки, с неутоленно блестевшими послескудной трапезы глазами, вставали со скамеек, вытаскивали из-за стола детишек, Фрузаробко, будто и не хозяйка здесь, пристраивалась к уголку столешницы и ела свою, еще более скудную порцию.
Каждое утро Толик ждал. Он рассеянно жевал картошку, привычно-скупо откусывал от хлебной краюшки и все поглядывал в окно. Порой ждал напрасносолдаты не появлялись. Но чаще из-за поворота дороги, как всегда внезапно, показывались фигурыи незнакомые, и вместе с тем знакомые выражением лиц, одеждой, всем своим обликом, диковинным и жутковатым. Их хата стояла крайней на деревне, у самой дороги, и не было случая, чтобы солдаты прошли мимо. Раздавался скрип крылечных ступенек, слышалось осторожное топтанье в сенцах, хрипловатое, простуженное покашливание, и, наконец, еще за дверью, несмело звучали вопрошающие голоса: «Можно?»
Это были солдаты, очутившиеся в глубоком тылу врага, которых разметало в разные стороны немецкое наступление, вырвавшиеся из больших и малых котлов, бежавшие из колонн по пути в лагеря военнопленныхили уже оттуда, из-за колючей проволоки. Те, кто отчаялся, пал духом, оседали в тихих деревнях, куда редкозаглядывали немцы, шли в приймаки к одиноким женщинам и спасались, пережидали трудное время. Другиетаких было большинствоупорно пробирались на юг, к дремучим лесам, чтобы там сбиться в отряды ипродолжать борьбу. Шли и на запад, к уже неблизкомуфронту, надеясь проскочить за огненную черту и снова воевать в частях регулярной армии.
Обычно двигались подорогам по двое, редкопо трое. В деревни заходили поесть и погреться. Переступив порог хаты, снимали пилотки, терли остуженные холодом, заросшие щетиной щеки, переминались с ноги наногу и долго ничего не говорили, лишь взглядами выражая покорность и просьбу.
Толика передергивало от жалости, когда он видел низко опущенные головы, тяжелое смущение этих молодых, а часто и не молодых людей, которые, став на пороге, как бы просили прощения сразу за всеи за то, что пустили немцев в самую глубь страны, и за то, что на солдат уже не похожибез звездочек на пилотках, без винтовок за плечами, и за то, что кормятся не изротных котлов, как положено честным бойцам, а побираются в крестьянских избах, забитых детьми, стариками, женщинами, где и своих ртов хватает.
Тетка Фруза порой вздыхала:
Где-то теперя они, Толик, сынок мой и твой батя? Как входят солдаты, у меня и сердце обрываетсяне они ли?..
Толик хотел и боялся прихода отца. Он помнил еговеселым, красивым, подтянутым. И было боязно, что он может войти вот таким изможденным, с согнутойспиной, потухшим взглядом.
Уговор у деревенских был: кормить, солдат по очереди. Если, скажем, ты накормил двоих, отсылай двух следующих к соседям. С гордостью за тетку Толик видел, как радовалась она первым путникам, которых можно было и за стол усадить, и пожалеть по-матерински. Но даже добрейшая тетка Фруза не кормила солдат дважды в день: мука уже почти вся вышла, все меньше оставалось в подполье картошки. Надо было думать, как самим прокормиться. Тем более, что появился теперь у них постоянный солдат-едок, шалашный сиделец Сережка.
После завтрака Толик спешил к нему. С тайным страхом совал голову в шалашуж не мертв ли? Сережка вымученно улыбался: «Ты?»«Я,облегченно вздыхал Толик.На вот тебе, тетка Фруза прислала». И ставил на Сережкины ноги узелок со снедью. «Ну что у порога стал, садись, гостем будешь»,невесело шутил солдат и от великой слабости закрывал глазамедленно-медленно натягивал на них желтые пленки век.
Иногда Сережка приподнимался. Уперев руки в солому, сидел, нахохлившись, втянув в плечи взъерошенную голову. У него круглые светлые глаза, загибающийся книзу нос. В такие минуты солдат походил на большую печальную птицу, которая знала, что ей уже никогда не летать.
Стрекот все нарастал, усиливался. На этот раз он был шумом мотоциклов, нелепо переваливавшихся в глубоких колдобинах проселка. В головной машине за рулем сидел немец с унтер-офицерскими нашивками, рядом, в коляскегрузный, небритый малый, судя по шинелирусский. Немец хранил неподвижность, он был частью машины. Русский нервно ерзал в коляске.
Эти двое молчали. Восемь немцев, ехавшие следом, громко бранились. Они ругали русские дороги, хуже которых нигде не видели, русское небо, еще вчера безоблачное, а сегодня сменившее милость на гнев, сыпавшее мокрый снег, ругали всю эту плоскую, скучную, несуразную страну. Крылья их пилоток были опущены, воротники шинелей подняты, над воротниками торчали крупные, покрасневшие на холоде носы. Немцы ругались, чтобы согреться.
Ругали они и небритого русского, по милости которого их подняли ни свет ни заря. Но русский не понимал немецкой речи.
Вайтер?спросил унтер, не глядя на русского.
Тот догадался, о чем спрашивают, ткнувгрязнымпальцем, отозвался шепотом:
Скоро... Вон за тем кустом.
Руих!вполголоса приказал унтер не в меру гомонившим солдатам, впрочем не надеясь, что будет услышан.
Приказывал он так, ради порядка. Вовсе не обязательно было соблюдать тишину, нарушаемую к тому же шумом моторов. Операция предстоялапустяковаявзять бродячегорусского солдата, прятавшегося в шалаше. По сведениям небритого, бежать солдат не могобессилел от голода и болезней, стрелять тожене имел оружия. Поэтому можно было бы и не брать ссобой такую ораву, но порядок есть порядок, а душа порядкапредусмотрительность...
Они пришли втроем. С порога вразнобой роняли привычное: «Здравствуйте, хозяева», дожидаясь приглашения проходить и садиться. Тетка Фруза с суетливой готовностью загремела печной заслонкой. Оля потянулась к полкедостать миски. А Толик быстро, украдкой(боялся обидеть любопытством) оглядел всех троих.
Самым видным среди них был тот, что сел на лавкуу ведра с водой,рослый блондин с тяжелым подбородком, поросшим медной щетиной. Он сохранил еще выправку кадровика, тело держал жестко и прямо. Диагоналевые брюки, видневшиеся из-за откинутой полы шинели, давали повод отнести его к командному составу. Толик отметил про себя дородную полноту блондинане знал еще тогда, что люди пухнут не только от обилия пищи, но и от нехватки ее.
С другого края скамьи сидел неприметный, тщедушный человек неопределенного возраста, в не по росту просторной шинели. На него Толик не обратил бы особого внимания, если бы внезапно не встретился с ним взглядом: уНеприметного были колючие, щупавшие самую душу глаза.
Эти двое поддерживали плечами третьегосовсем молодого парня, почти мальчика, понуро обмякшего, облизывавшегомедленным кругообразным движением языка запекшиеся,обметанные болячкамигубы. Его ноги без башмаков были толсто завернутывкакое-то странное, с мелкими пуговицами тряпье. Большая тыквенная голова парня нетвердо держалась на тонком стебле шеи, на шее болталось грязное вафельное полотенце, завязанное узлом. И казалось, оттого, что узел был затянут слишком туго, парень задыхался, тяжело носил грудью, гулко, надрывно кашлял в кулак.
Откуда будете, милые?спросила тетка Фруза.
Известно откуда,нехотя откликнулся Неприметный.
С сынком моим случаем не служили вместе? Ваней кличут, а по фамилииДавыденков.
Что-то не припоминается...
А, можа, брата моего зналиМиколая?.. Видный собой мужик, в летах уже...
Неприметный и блондин промолчали.
Нет, н-не знаем,с трудом выговорил парень с полотенцем на шее и зашелся в приступе кашля.
Хворый?жалостливо спросила тетка Фруза, обернувшись от стола, куда ставила глиняную миску с похлебкой.Можа кипятку ему дать для сугрева?
Дородный, не спрашивая разрешения, зачерпнул кружкой воды из ведра, сделал несколько звучных глотков, вытер подбородок ладонью.
Кипятку можно,сказал он.Только вода она и есть вода. А вот молочка у вас не найдется?
Какое там,сокрушенно отмахнулась тетка.Корову еще летом немцы порешили.
А если у соседей пошукать?не отступался блондин.Девушка сбегала бы... А?Он кивнул на Олю, которая раскладывала на столе ложки.
Ишь настырный какой,не то удивилась, не то одобрила тетка Фруза и поправила на волосах платок.Ладно, коли так, я сама схожу.
Не надо!остановил ее Неприметный.А ты бы помолчал, Сухов... Этих вон видишь? (С полатей любопытно посматривали детишки.) Думаешь, им меньше твоего молока хочется?
А я чтодля себя прошу?огрызнулся дородный.Сережка бы грудь полечил...
Молчать!крикнул Неприметный жестким скрипучим голосом.Опять за старые штучки?
«А командир-то у нихон»,подумал Толик.
Будя вам,примиряюще сказала тетка.Сидайте за стол, чем богаты, тем и рады.
Сережка задергался, пытаясь подняться. Его повели к столу, под руки. Шинель у Неприметного распахнулась, обнажив голуюбез гимнастерки и нижней рубахиребристую грудь, желтую лунку впалого живота... Теперь Толик понял, чем были обернуты ноги парня.
Тетка положила перед каждым по куску хлеба. Неприметный разломал свой хлеб надвое и половину придвинул Сережке. Хмуро уставился на блондина. Тот помедлил, громко сглотнул слюну и тоже отломил.
Да что вы, братцы,хрипло запротестовал Сережка.Сытей меня, что ли?
И низко нагнулся над миской. С темно-русой головы о свесилась на лоб седая прядь.
Толик обернулся на осторожное, сдерживаемое всхлипывание. Это у полатей, уткнувшись в занавеску, плала Оля...
Оле было шестнадцать лет. Толик помнил первую встречу с ней. Он считал себя уже старожилом в Фрузиной избе: был на исходе месяц с тех пор, как он распрощался с отцом и остался наедине со своей печалью.
И вот однажды в избу пришла девочкабосоногая, с икрами, заляпанными грязью, с мешком, горбившим спину. Стала на пороге и жалко дрогнула уголками губ.
Олька!Тетка Фруза кинулась к ней, принялась торопливо снимать мешок, с тревогой спрашивая:Ай случилось что?
А случилось вот что: Олиного отца призвали в армию, в опустевшей хате стало тоскливо, страшно, и Оля решила просить приюта у родственников.
Все кинула, все как есть,сокрушалась Фруза.Ведь растащут добришко-то!
Не растащут, я Стукалиху попросила, она. Прилядит.
А скотина?
И курицы не осталось, все сожрали немцы.
И у нас!весело подхватила Фруза.Ну хоть бы животинку кинули на развод!
У тетки Фрузы был легкий характер, и в горе утешала она себя просто: что людям, мол, то и нам...
Коли так,сказала она Оле,и жалеть нечего. Садись вечерять.
Будучи родственницей Фрузе, Оля была в родстве и с Толиком. Но каком именно? Толковали об этом за ужином громко и долго, но во мнениях не сошлись: то ли троюродная сестра, то ли двоюродная тетка.
С тех пор Толик мучился вопросом: можно ли любить свою родственницу? Троюродную сестру, наверное, можно. А вот двоюродную тетку... Не стыдно ли?.. Удручала его и разница в годах. Мог ли он, двенадцатилетний мальчишка, что-нибудь значить для почти взрослой девушки?
Оля понравилась ему сразу. Чемна это Толик вряд ли мог бы ответить. Он лишь почувствовал: за столом стало по-непривычному уютно, как-то покойно и радостно, когда Оля, стесняясь, опустилась на краешек скамейки и подперла рукой щеку.
После ужина стали укладываться спать. «Ну а тебя куда?озаботилась Фруза.Вот разве рядком с Толиком...»«А не слюбятся?»грубо пошутил Антон.
Видно, Оля очень соскучилась по людям. От ее подавленности, угнетенности не осталось теперь и следа. И все же Толик, уже забравшийся под одеяло, удивился и огорчился: Оля приняла шутку как должное, даже откликнулась на нее. «Подождет еще лет пяток.И, нагнувшись к Толику, натянула ему на голову одеяло:А ну не подглядывать, жених!»
Оля вся была тайной. Утром, замирая, он приподнял с носа уголок одеяла. Желтый свет керосиновой лампы заплескался в веках. Толик слегка приподнял дрожащие ресницы. Оля сидела на своей постели так близко, что до нее можно было дотронуться. Подняв к голове руки, она собирала в узел волосы. Колени, не прикрытые короткой рубашонкой, были крепки и круглы...
В своем зеленом мальчишестве Толик едва ли разбирался в тонкостях девичьей красоты, но ему казалось, что не может быть ничего лучше широко расставленных темных глаз Оли, ее подбородка с доброй ямочкой, маленьких розовых ушей.
И нрава она была покладистого: с охотой помогала тетке Фрузе по хозяйству, мыла полы, стряпала, присматривала за детьми. Толик не помнил, чтобы она с кем-нибудь повздорила, сказала кому-либо грубое слово. Благодаря ее хлопотам у трех женщин-беженок, нашедших приют в этой избе, было достаточно времени ссориться и плакать, перебирать в чемоданах тряпки, вздыхать, воскрешая в памяти мужей и городское свое житье-бытье.
Заскрипела дверь, в хату вошел Антон, недовольно покосился на застолье. Нарочито долго стягивал с себя стеганку, с подчеркнутой аккуратностью повесил ее на гвоздик и лишь потом буркнул из-за спины: «Хлеб да соль гостям».
Трудно было поверить, что Антон всегда бывал рад солдатам, дорожа возможностью потолковать с серьезными, понюхавшими пороха мужчинами.
Оглаживая бороду, Антон опустился в низкое, обитое цветастой материей кресло. Куплено оно было в городе еще задолго до войны, чтобы удивлять соседей.
Откуля бредем?спросил насмешливо, словами и тоном давая понять, что иного обращения гости пока не заслуживают. (Мол, сами себя вы, может, и считаете солдатами, а мы погодим трошки, подумаем.)
Антону никто не ответил.
Ай военная тайна?
Неприметный споро, но не жадно хлебал теткино варево. С угрюмой торопливостью работал массивными челюстями блондин. Сережка нервно подергивал белую
прядь.
А я ее знаю, тайну вашу. Из-под Вязьмы вы. В самую точку?
Допустим,сказал Неприметный и насторожился, опустил ложку.
Ты ешь, ешь,ехидно-ласково закивал Антон.Сколько ж вас там, интересуюсь, окружили? Бают, полста тысяч, а?
А тебе что, в радость?колюче усмехнулся Неприметный.
Зачем же в радость? Не русский я, что ли? И сын у меня в армии. Только зачем было похвальбу пущать на всю державу, что будем бить врага на его же земле? Небось сам пел: «Если завтра война, если завтра в поход...» Пел?
Антон выжидающе подался вперед.
Ну пел.Неприметный вдруг улыбнулся, показав по-молодому крепкие зубы.
Вот так-то!Антон, торжествуя, откинулся на спинку кресла.
Вредный ты, вижу, хозяин, да не вредней меня,сказал Неприметный почти весело и стукнул ложкой о край миски.Вот ударю посильней, и разлетится эта посудина вдребезги, хотя толстая и на вид крепка. Придет срокв хвост и гриву немца гвоздить будем. И у себя дома, и на его фашистской земле!
Ой ли?
Вот тебе и ой ли, хрен старый!
Толик боязливо зажмурился: буен бывал Антон в ярости, скор на руку. Но взрыва не произошло. Толик разлепил веки. Антон по-прежнему спокойно сидел в кресле, дружески щурился на Неприметного.
А ты на много ль млаже меня? Сколько годков-то?
Ну сорок пять.
А мне на полтора десятка боле. Разница, конечно, есть, но не больно великая.
Не великая?.. Это как судить, хозяин. Значит, великая, коли к своему креслу прилип. Или... Неприметный испытующе-холодно глядел на Антона.Или душой слабоват? Или из тех, чья хата с краю?
Толик видел, как крупно задрожала лежавшая на подлокотнике рука Антона. Спускаясь от высокого лба с залысинами, лицо заливала багровая краска. Тяжело, по-медвежьи сутулясь, поднялся Антон, шагнул к столу и, как глыба, навис над маленьким, тщедушным солдатом.
Будя вам, будя,слабо охнула тетка Фруза.
Блондин заерзал на скамье, втянул голову в плечи.
Неприметный воззрился на Антона с каким-то злым и веселым любопытством.
Врешь!крикнул Антон и грохнул кулачищем по столу. Подпрыгнули миски, жалобно звякнули ложки.
Это почему вру?спокойно, лишь чуть побледнев, спросил Неприметный.
Опомнись!метнулась Фруза к Антону и оттеснила его от стола.Ведь гости же!
Антон, шумно дыша, снова опустился в кресло.
А тебе грех, солдат,сказала тетка Неприметному.Хата наша и в самом деле на околице, только с краю мы никогда не были. Антон мой коммунию здеся делал. Чуешь?.. Ты попроси-ка его, солдат, плечо показать. Метина там, от пули. А пулял в него кулак Фомка...
Так, так!радостно встрепенулся Неприметный, будто ему очень приятно было, что в Антона стреляли.В плечо, говоришь?
В левое плечико. Чуток пониже да поправее Но оборонил господь
Ну спасибо тебе, хозяюшка,сказал Неприметый.Камень с моего сердца сняла. Только и меня поймилюдей-то не вдруг распознаешь... Что не так сказалось, простить прошу... Слышишь, хозяин?