Но на всякий случай надо принять меры.
Пока Глухой здесь, ничего не бойся.
Не надо играть с огнем.
Мы же договорились, как держать себя.
Да, все в порядке. А что было только что?
Я забыл. Покажи.
Нет, нет, Бора Когда поправишься.
Чтоб скорее поправился, покажи
Я ласково привлек девушку к себе, и мы обнялись снова. В этот момент возле двери послышался старческий голос:
Можно войти? Чего вы заперлись среди бела дня?
К раненому? Можно, почему бы и нет. Только сначала прочитай, что написано на двери, Глухой говорил громко, чтобы мы его слышали.
Смерть оккупантам и здешним предателям
Где ты читаешь, старая? спросил Глухой.
Лозунг, сынок, над дверью. Везде это пишут.
Здесь такого нет. Разве не видишь тиф!
Какой тиф, бога ради? Все беды на нас. Особенно на него. Как ему, тяжело? А эта болезнь заразная?
Заразнее некуда!
Ко мне, старухе, не пристанет. Не бойся. Да и невелика беда, если заболею. Но так и быть, послушаюсь тебя. А как он? Бредит?
Бредит. А тебе он зачем? Что передать, когда придет в себя?
Ничего, хочу взглянуть на него. Кто бы подумал и тиф еще! А еще хотела пожаловаться ему на наш комитет. Я просила дать мне две рамы из дома Сильного
Ну и что, не дают?
Не дают. Сильный построил дом для дочки. Знал, что делает. Они боятся возвращения Сильного.
Весна дрожала всем телом. Она прижалась ко мне, свернувшись в клубок, словно намереваясь одним прыжком выскочить в окно и скрыться где-нибудь на Витуне. И мне казалось, что эта незнакомая старуха видит нас, испытывает нашу совесть, следит за нами. Я обнял Весну, как испуганного ребенка, стараясь успокоить ее.
Конечно, могли бы тебе, бабушка, дать эти две рамы.
Могли, сынок. До вчерашнего дня и сами проклинали его. А теперь, добравшись до власти, все забыли. Хотят подлизаться к Сильному и к его дочке. Говорят, может вернуться. Скажи Испанцу, заклинаю тебя, что я приходила. Он меня знает, вместе были на торжестве.
Скажу, конечно. Жалко, что его свалил тиф.
В наше время все беды на хороших людей. Прошу тебя, когда ему полегчает, скажи об этих рамах.
Раз они тебе нужны, бери и без Испанца.
Эх, если бы это было можно!
А как у тебя с мебелью? спросил Глухой.
Никак Помоги тебе бог, как ты заботишься о бедняках. О мебели я боюсь и слово сказать. Грубо разговаривают со мной. А сами бьют себя в грудь: все, мол наше, народное. А если оно наше, почему не дают? Добра из этого дома хватило бы на все село. Не знает Испанец, что они там делают. Все ему расскажи. Перестрадала я этой зимой, как никто другой. В моей хатенке ветер гуляет, как в какой пещере.
Все ему расскажу. Он им покажет.
Так, так, сынок Скажи ему и о нескольких стульях. У меня просто не на что сесть.
Едва кончился этот разговор, вспыхнула ссора Глухого с новым посетителем. Дело чуть не дошло до драки. Глухой говорил и о тифе, и о высокой температуре, но посетитель не обращал на это никакого внимания, яростно рвался к двери, кричал, что тиф пустяковая болезнь, она ничто в сравнении с наступлением, о котором ему надо лично поговорить с Испанцем.
Весна вырвалась из моих объятий и испуганно отбежала в угол комнаты.
Успокойся, Глухой его сюда не впустит! Я был уверен, что и на этот раз Глухой выйдет победителем.
Когда за дверью все стихло, девушка снова села возле меня на кушетку. Нервы ее были напряжены. Ей казалось, что кто-то следит за ней и что она не выберется из мышеловки, в которую попала.
Ты сказал, что этот день все еще длится, произнесла она сломленно. Почему за любовь приходится так дорого расплачиваться? Только бы не было еще хуже. Страх отнимает у меня все силы. В бою я другая.
Успокойся, ты трепещешь, как листочек. Я снова привлек девушку к своей груди. Успокойся, Весна, больше сюда никто не придет. Теперь мы одни.
Одни? Наступит ли день, когда мы по-настоящему будем одни?
Может быть, еще рано думать об этом, Весна, но ясно, что этот день не за горами.
Мудрые слова! заметила она с иронией.
Возможно. Но давай больше об этом не будем.
Что бы ты сделал, Бора, если бы кто-нибудь нас застал здесь?
Этого не случится. Ну, а если Сказал бы, что ты моя. Разве это не так?
А я бы пошла навстречу смерти в первом же бою. Ты не имеешь права изменить себе же.
Изменить? Я не считаю, что мы совершили какой-то проступок.
А другим разве ты позволил бы подобное?
Вопрос этот попал в самую больную мою рану. Об этом я старался не думать, а сейчас Увидев, что я разволновался, Весна крепко обняла меня, как бы раскаиваясь. Больше мы уже ничего не слышали: ни Глухого, ни его наставлений, ни спора, ни шагов в коридоре. Для нас словно наступил какой-то новый день, тот далекий день, который только что казался нам недосягаемым. Молодость брала свое.
Мы с трудом расстались. Договорились, что опа придет сюда завтра.
Я хотел записать все это в дневник, находясь под свежим впечатлением от всего происшедшего в этой комнате. Но тетрадка, которую я вел, бесследно пропала. Как в воду канула. Ее пропажа подняла меня на ноги. Я перевернул все, что мог, но дневника нигде не было. Утешала меня только мысль, что в комнату никто не входил, кроме Весны и Глухого, а его спрашивать мне не хотелось.
Беспокойство наполнило меня. Мысль, что Глухой отдал дневник Весне, не прогнала страх, охвативший меня ночью. Я плохо спал. Только теперь я по-настоящему понял, какие тайны скрывает в себе эта тетрадка, в какое трудное положение ставит меня ее содержание, какую большую ошибку я сделал, начав вести дневник и записывать в него все, что касается нас двоих. Не хотелось, чтобы все эти записи попали в чужие руки. Мысль о потере была для меня тяжелее боли от раны, от температуры, от дум о предстоящем наступлении.
Рано утром Весна вернула мне радость. Я уже подумал, что следует немного рассердиться на нее, но она опередила меня необычной нежностью. Улыбаясь еще в дверях, она вынула из-за пазухи мою тетрадь и прижала к груди.
Прости, Бора, но мы не могли противиться искушению ни я, ни Глухой. Этой ночью я не сомкнула глаз. Благодарю тебя за нее, за бессонную ночь. За эти часы я узнала тебя лучше, чем за все прошедшее время. Эти страницы меня приводят в восторг и вселяют страх. Разреши и мне принять небольшое участие в твоем писании. Не сердись, я уже кое-что в этом отношении сделала сама. Только прикрыла нас двоих, и больше ничего. Скажи, что не будешь сердиться.
Не буду, Весна.
Ты это сказал как-то нехотя.
Обещаю не сердиться, даже если ты сожжешь тетрадь.
Этого я не сделаю никогда. Просто кое-что исправила, чтобы нам не так бояться. На всякий случай, если тетрадь попадет в чужие руки или ее украдут. Она стала перелистывать тетрадь. Вот, взгляни. Изменила все имена. Как тебе нравится твое новое имя? Правда, красивое?
Очень нравится. Особенно потому, что ты мне дала его.
И меня зовут по-другому. Так все изменила, что никто не догадается, о ком идет речь. И Витуну назвала по-другому. Что ты об этом думаешь?
А что ты сделала с Белым Верхом?
Его я пощадила. Ничего для него не могла придумать. Долго мучилась. Хотела назвать его Черным Верхом, но ты так много говоришь о его белизне, да и очень уж я его люблю. Он такой белый, что ему никак не подойдет черный цвет. Ничего, по нему нас никто не узнает. Каждая гора имеет какую-нибудь белую вершину.
А как с отцом, Весна?
Он остался в целом таким же, только имя ему я тоже изменила. Звучит не хуже прежнего прозвища.
Вот и хорошо. А наши имена звучат красиво. Только к ним надо привыкнуть.
Теперь никто ничего не узнает. Каждая гора может так называться. И на каждой ведется борьба. И молодость такая же. Что ты думаешь об этом? Она показала на обложку тетради и первую страницу. На них крупными буквами было написано: «Не для опубликования».
Согласен с этим. Да я и не думал об опубликовании.
Нет, Бора, позднее можно.
А позднее кто поверит всему этому? Молодые нас просто не поймут. Мы покажемся им слишком наивными. Им было бы просто непонятно, почему мы с тобой считаем себя грешниками. Мы сейчас и в самом деле грешники. А может быть, и нет? произнес я неуверенно. Наши товарищи по борьбе осудили бы нас. Мы ведь их обманываем. Вот почему все это не для опубликования ни сейчас, ни после.
Хорошо, оставим это пока для нас, а там посмотрим.
Зачеркни, Весна, эту надпись. А внизу на всякий случай напиши: «Только для архива».
Весна уже приходила ко мне смелее. В наших отношениях мы становились все свободнее и старались как можно больше взять от жизни, так не похожей на войну. Но рана заживала слишком быстро. Должен признаться, я не радовался такому скорому выздоровлению.
Такая раздвоенность удаляла меня больше, чем я мог предположить, от всего, что творилось вне этого дома, от того, чем жили мои сверстники, мои товарищи по оружию. Иногда я чувствовал неловкость, на душе было тяжело. Я старался отвлечься, притупить боль, не думать ни о чем, что могло бы помешать этим минутам радости, украденной у суровой действительности. Я находил оправдание своему поведению в том, что мне пришлось пережить, и в том, что еще ждет меня. Счастье никогда не бывает полным, если приходится боязливо озираться, а со мной было именно так.
За несколько дней до того, как я встал на ноги, Глухой принес мне пачку писем, скопившихся в доме попа за все это время. Раньше он их не давал мне, чтобы я не разволновался. Писем было много, я распечатывал их одно за другим, всматривался в подписи. Читал я их до вечера, разбираясь в неразборчивых почерках, фразах без точек и запятых. Время за чтением проходило незаметно. Два письма, которые мне особенно понравились, я отложил для Весны. В одном из них говорилось о ней, о каком-то сражении, где она отличилась. Раз так пишут, значит, ничего не подозревают. Я пожалел, что девушка не здесь: из осторожности мы решили, что она сегодня не придет.
На следующий день я читал остальные. Мне попалось письмо, в котором говорилось об одной молодой паре. Поняв, о чем речь, я решил не углубляться в письмо, чтобы не узнать в нем нас двоих. Но слова письма притягивали меня и, словно нарочно, заставили остановиться как раз на том, чего я хотел избежать:
«Мы убедились, что они часто встречались тайно, искусно устраивая так, чтобы вместе идти в разведку и в деревню Речь идет о тех двоих, которые, помнишь, подожгли танк. Ты их тогда похвалил. По-видимому, с того все и началось. Но честь отряда выше всего. Мы в недоумении, не знаем, что делать. Что, если и другие возьмут с них пример? Помочь нам может только твой совет»
Я схватил другое письмо:
«У нас наказан боец, распространявший слух, что Бора-Испанец лечит свои раны в объятиях Весны»
В других письмах, которые я даже не стал читать, наверняка были подобные слова. Все словно подстроено, чтобы, обвиняя других, осудить меня. Люди спрашивали моего совета и суда. Чтобы ответить, мне нужна была смелость. Я не видел пути ни вперед, ни назад, словно сорвался в какую-то глубокую пропасть, из которой не выбраться. Снова во мне столкнулись два человека, и в беспощадной борьбе одерживает верх то один, то другой.
Я должен был сделать то, чего требовал от других. К этому меня обязывали полученные письма и завоеванный здесь, на Витуне, авторитет. Мне надо было судить самого себя по тем законам, какие я применял в отношении других. Но не было сил произнести приговор.
Можно ли заставить себя перестать любить? Запретить себе? Есть ли что-нибудь тяжелее моего положения? Но на нас с Весной смотрит вся Витуна. Я не находил себе оправдания: ведь на Витуне все молоды. Каким же должно быть истинное решение в этом столкновении двух противоположных личностей? Примирения между ними быть не могло.
Мои муки, как и эти письма, по сути своей и были приговором. Но у меня не было сил сказать Весне, что мы должны пожертвовать нашей любовью ради той, другой, которой мы обязаны отдать всего себя. Я выбрал несколько писем, самых суровых, и положил их на стол. Им я предоставлю последнее слово.
Весна опоздала на день, а он мне показался целой вечностью. Я не заметил, как она вошла, услышал только ее испуганный голос:
Что с тобой? Ты чем-то взволнован? Побледнел, осунулся, словно в тебе не осталось ни капли крови. Лицо в морщинах. Доктор приходил?
Эту болезнь доктора не лечат.
Опять бред. Иду за доктором.
Нет, ни в коем случае, Весна! Я взял ее за руку и усадил.
А это что? спросила она, запустив пальцы в мои волосы. Седина! И сколько их, белых!
Весна поднесла к моему лицу большое зеркало. Я не узнал себя. Просто не верилось, что это я, что это мое лицо и волосы, так я изменился за эти два дня. Я оттолкнул зеркало. Как я был бы счастлив, если бы это был бред: пройдет приступ, и все исчезнет и письма, и моя омраченная совесть, и привидение из зеркала.
Тебе идет седина! Но седеть еще слишком рано!
До сих пор и я думал, что рано.
И теперь должен так думать. Эта седина не от возраста. Да и не так уж их много, седых волос. Но как они неожиданно появились!
Виноваты последние две ночи.
И правда, не тиф ли у тебя?
Тяжелее тифа.
Температура?
Да. Только другого сорта.
Не понимаю. Скажи, что это за болезнь.
Болезнь совести. Лучше не спрашивай. Если бы могло быть так, чтобы ты ничего не узнала! Вот письма. Они тебе объяснят все.
Она взяла их и начала читать. Я смотрел на нее, оживляя в памяти наш недавний разговор. Она сказала тогда, что пошла бы искать смерть в бою, если бы кто-то застал нас здесь. Только теперь до меня дошел смысл ее слов.
Весна прочитала два верхних письма. Другие только просмотрела. Затем снова вернулась к двум первым. На ее лице больше не было очарования юности, которым я столько раз любовался в этой комнате. Смелость и гордость девушки в окне исчезли. На письма теперь боялась смотреть.
Те двое встречались тайком, тихо промолвила она. А какое наказание для нас?
Именно то, что мы переживаем. Разве может быть что-нибудь тяжелее? Время и борьба принесут нам помилование.
Или накажут еще строже?
Не может быть наказания тяжелее того, какое мы себе определим сами.
А легче?
Это зависит только от нас.
Для всего этого надо быть слишком сильным, Бора.
Она глубоко задумалась. Странное выражение застыло на ее лице. Взгляд стал суровым, замкнутым, словно она надела на себя маску. Я смотрел на нее, стараясь отыскать на ее лице прежнее выражение.
Такой конец пришел не по нашему желанию. Слишком рано мы встретились, тихо сказала она как бы про себя, продолжая держать руку в моих волосах.
Не будет же, Весна, вечно длиться это тяжелое время.
Мы двое останемся в нем, пока живы. У нас нет иного пути. Один раз мы убежали от него, изменили ему. Оно нас нагнало и теперь требует расплаты.
Может, снова убежим от него, но не изменим ему.
Лучше бы ты ничего не говорил! Если бы человек мог забыть то, что хочет забыть!
А я не хочу ничего забывать, Весна. Такие уж мы есть, и изменить нас нельзя. Стать другими мы не можем.
Не помню точно, чем все это кончилось. Не помню, что я еще говорил, чтобы убедить себя и ее. Мысль о расставании, о минуте прощания смущала меня. Я боялся, что решимость покинет нас и, что страшнее, вернется снова все, от чего у нас не было сил отказаться. Мы оба молчали. Я прикрыл руками глаза, боясь взглянуть на девушку, потом протянул руку, не открывая глаз, чтобы поймать руку Весны, но наткнулся на пустоту. Вскочив с дивана, я бросился к двери. Казалось, меня ничто не может остановить, пока я не догоню Весну. Если бы не Глухой, я выскочил бы из дома и побежал за ней.
Знаешь, как люди становятся святыми, Испанец? Для этого тебе не надо читать жития святых.
Я вернулся в комнату и свалился на диван.
IX
Наступил самый подходящий момент, чтобы восстановить нарушенное душевное равновесие: противник начал наступление. Разве может в такой момент человека тяготить что-то личное, не связанное с общечеловеческими страданиями? Разве сила человека не в том, чтобы подняться над эгоистичными требованиями собственной личности?
И все же я не чувствовал себя достаточно сильным, чтобы стать именно таким, каким требовала создавшаяся обстановка, и поэтому я искал лекарство, которое заставило бы меня стать таким. Я старался найти его в этом адском урагане, который обрушился на Витуну. Искал избавления от личных страданий, с которыми вступил в страшную битву. Но разве мои личные страдания так уж мелки? Излечит ли меня эта решающая битва?