«Знаю, дорогой, что это неприлично, что ты рассмеешься, но Глухой торопится, и мне не остается ничего другого, как вырвать этот лист из книги. Прими его как мое письмо оно в действительности мое. В нем мои слова и моя любовь. Люди умели любить и раньше, но не так, как мы с тобой. Другого способа передать тебе мои чувства я не нашел».
Опять ошибка в роде.
Ты это замечаешь, Глухой? я показал ему ошибку.
Интересно. Не знаю, заметил ли ты у нее это в разговоре?
Я ведь разговаривал с ней всего один раз и, признаюсь, был в таком, состоянии, что не заметил бы и более грубых ошибок.
И ее, видно, не минула наша партизанская болезнь. Каждая девушка хочет стать мужчиной. У всех одинаковые штаны, одинаковая винтовка, пояс, ботинки, а что самое важное женщина не смеет быть женщиной. Не имеет права и влюбиться.
Преувеличиваешь.
Ничуть не преувеличиваю. Разве вы оба не доказательство тому? И вот, раз мы их превратили в мужчин, не удивляйся и их манере разговаривать.
Не зная, что ему возразить, я замолчал.
VII
Землю покрыла тяжелая пелена снега. Огромные вершины Витуны из темно-зеленых превратились в снежно-белые купола. Ночь ясная, светлая, с полной луной, какая может быть только на такой высоте. Настоящий полуночный полдень.
Три колонны лыжников с трех сторон приближались к окруженному местечку. Мы с комиссаром шли с самой сильной частью отряда. Наша партизанская цепочка растянулась и чернела на снежной целине, как караван в пустыне. Из уст бойцов вылетал пар. На бровях, ресницах, прядях волос, на девичьих косах и платках осела изморозь.
Глухой еще не вернулся. Если бы я мог остановить колонну и задержать нападение, я бы это сделал, чтобы только дождаться возвращения связного. Зная характер Глухого, я считал невозможным, что он может появиться после того, как прогремит первый выстрел.
Вскоре после полуночи, за час-два до начала атаки, я увидел лыжника, спускающегося по крутому склону прямо к нашей колонне. Я узнал его это Глухой. Он летел как на крыльях, и за ним клубилась снежная пыль. Он спускался по крутизне, как бы желая поразить невольных зрителей своей ловкостью и смелостью на лыжне. У подножия горы он свернул чуть влево и устремился прямо к голове отряда, ко мне. В двух шагах от меня он круто повернул, резко затормозил, осыпав мое лицо снегом.
Глухой пристроился к цепочке сразу же позади меня. Я почувствовал его нетерпение и беспокойство. Он наезжал на мои лыжи, обгонял, толкал меня вперед, давая понять, что несет какое-то сообщение.
На первом коротком отдыхе он прошептал:
Тебя ждет большая новость, как только займем это местечко. Постарайся!
На следующей остановке Глухой повторил эти слова. Что это за новость? Почему «постарайся»? Что он мне скажет? Чем обрадует? Эта ночь не сулит ничего хорошего. Вот-вот начнется бой. Я чую его нюхом. Перед схваткой всегда так.
Все ближе осажденный гарнизон. Надвигается боязнь неуспеха, страх за жизнь людей, которых веду, страх за эти колонны молодых партизан, змейкой ползущие по снежной целине. Завтра они продолжат свой путь, но не все кто-то останется здесь навсегда. Так было до сих пор. И может ли быть иначе?
Все три колонны, используя укрытия, тени, глубокие сугробы, незамеченными вошли в селение и заняли деревянные дома неподалеку от зданий, где укрепился противник.
Рассматривая возвышающиеся передо мной укрепленные здания, бойницы и торчащие из них дула, я сравниваю их с нашими деревянными домишками, которые заняли мы. Я смотрю на снежную поляну, по которой придется идти на штурм, и меня все сильнее одолевает беспокойство. Мысль о неуспехе гнетет меня. О таком исходе не хочется думать, но боязнь неудачи сама лезет в голову. Знаю, уверенность половина победы, особенно для того, кто командует. Но не всякая победа дается легкой ценой. Разве можно обойтись без жертв?
Я сам выбрал для нападения это местечко и поставил задачу занять его. Комиссар согласился. Нам никто не давал приказа мерзнуть здесь. Но мы обязаны были бороться непрестанно. Я каждый день думаю об этом. Нет времени даже на отдых.
Наш сегодняшний противник должен понимать, что он окружен и отрезан от своих. Напрасны его надежды на помощь. Тогда почему он не сдается? Мы заслужили того, чтобы хоть одно сражение выиграть без крови. Эта мысль захватила меня и толкает к действиям. Ничто, в сущности, мне не мешает после первого залпа предложить гарнизону сдаться. Пригрожу ему пушками. Может, удастся взять на испуг. В страхе и винтовка становится пушкой.
Начинаю верить в свой план. Посоветовался С комиссаром. Он одобряюще улыбнулся. Если не получится, будем атаковать. Для этого мы здесь..
До начала остается минут десять. Комиссар и я стоим возле окна и тихо разговариваем. Несколько связных уснули позади нас на полу, словно эта война их и не касается. Устали. Их сну не мешает мысль о трухлявых деревянных стенах дома, которые пули будут дырявить, как тесто. Восхищаюсь ими и шалею, что я уже не тот юноша, который во время войны в Испании использовал для сна каждую минуту передышки. Тогда я отвечал только за себя и так же, как и они, верил в жизнь, предаваясь сну в такие моменты, когда многие засыпали, чтобы уже больше не проснуться.
Глухой непрестанно вертится возле меня и, улучив минуту, указывает мне глазами на соседнюю пустую комнату.
Говори скорей, повернулся я к нему, не сводя, однако, глаз с укрепленного здания напротив.
Завтра на встречу с тобой приходит Весна.
Какую встречу, ты свихнулся?
Личное свидание.
Ты что, меня дураком считаешь? Пойми, я не хочу быть дураком. Во мне есть и что-то более сильное, нежели желание и слабости. Прежде всего наша борьба.
Верно, мой Бора. От сегодняшнего боя зависит и приход Весны. Она придет, если мы займем это местечко.
Ты говоришь о ее приходе, как о совсем обычной вещи, хотя сам прекрасно понимаешь, что я не могу с ней встретиться. Говори прямо, какую кашу ты там заварил?
Я не завариваю, я проясняю. Пригласил ее от твоего имени прийти сюда.
Ты что же, раскрываешь наши планы?
Ничего не раскрываю. Разве это тайна, что мы где-то нападаем? Каждый знает, куда идем. К тому же я ей не назвал это местечко. Временно окрестил его буквой А. Через несколько часов она сама узнает, что означает эта буква. Она спросила: «А вы его займете?» «Не беспокойся, Весна, если уж Испанец возьмет кого-нибудь на мушку, у него не сорвется. Ты же, когда попалась на глаза, не устояла? Узнает, что ты придешь, возьмет наверняка, голову даю на отсечение».
Так и сказал?
Честное слово.
Будет лучше, если ты займешься ею. Люби вместо меня.
Знаешь, Испанец, давно я не слышал от тебя более умных слов. Поверь, уж я крутил бы любовь как следует. Согрешу, треснет меня эта твоя мораль по голове, и пускай, если есть за что. А какая польза от вашей любви? Приласкай девушку, обними, поцелуй у революции от этого, поверь, не упадет ни волоска с головы. Встряхнись завтра
Тебе хорошо говорить встряхнись. А как?
Как? Смотри сам. К тебе же она придет. Ты ведь сам об этом мечтаешь?
Как видно, ты нас решил поженить.
Боюсь, что ты ее из-за своих принципов потеряешь.
Ну подумай сам, Глухой, разве могу я сделать хоть один шаг дальше, не оскорбив того, что для нас сейчас самое святое?
Ты слишком много говоришь об этом.
Но я же не могу обманывать своих бойцов!
Неужели ты думаешь, что все придерживаются твоих предписаний?
Ты думаешь, она завтра придет?
Уверен. Ты ее когда-нибудь видел в лыжном костюме?
Нет. Тогда еще не было снега.
Загорела, будто только что вернулась с моря.
Ты, случайно, не принес письмо? спросил я, краснея.
Нет.
Ты веришь, что она придет?
Абсолютно.
И что мы займем местечко?
Если бы ты был таким командиром, как любовником, никогда мы его не заняли бы.
Она что-нибудь передала?
Видишь ли, совсем забыл Спрашивала, умеешь ли ты танцевать.
Зачем ей это?
Вот чудак зачем! Думает, что после освобождения села здесь будут танцы.
Ты не сказал ей, что не умею?
Сказал, что умеешь. Недаром же прошелся по всей Европе. Весна подрезала себе волосы. Немного. Чтобы выглядеть еще красивее. Это для тебя. Красивым все прощается.
Со стороны противника послышался кашель.
Это домобран, заметил Глухой. Наш кашель. Кашляет громко, не прикрывая рот ладонью.
Не ждут нападения.
Раз так кашляет не боится.
Еще несколько минут «закашляем» и мы.
Люблю я твое спокойствие, Испанец.
Спокойствие Разве это спокойствие?
Не могу привыкнуть к мысли, что сегодня мы увидимся. Быть рядом, что может быть лучше? Почему я ей ничего не сказал о своей любви? Почему не ответил хотя бы на одно письмо? Было бы спокойнее ждать встречи. Что сказать ей? Она рискует всем, а я ничем. Зачем такие вопросы лезут мне в голову накануне боя? Не хочу ли я прикрыть ими страх за жизнь?
Разве жизнь всегда состоит из ряда лет, медленного роста, созревания, старения, умирания? Может быть, сегодняшний день заменит многие годы жизни, о которых не буду жалеть? Только придет ли она?
Сегодня я не смею погибнуть. Пусть в этом дне воплотится целая жизнь. Но война есть война.
Все получилось даже лучше, чем я представлял себе. Мне даже не удалось договорить до конца тех нескольких фраз, которые я приготовил. Меня прервал гомон домобранов и итальянцев. Они выскакивали с поднятыми руками из окон и дверей, словно состязаясь, кто опередит. Лучшего противника я не встречал в обеих войнах. Я даже не обиделся на них за несколько истраченных мною пуль. И за пулю, пробившую мою шинель, когда я держал речь. Не придется, видно, услышать татаканье пулемета и брать на прицел пулеметчика.
Будут ли у нас еще такие дни? Ни одних носилок для раненых, ни одного убитого. Все три колонны без потерь. До сих пор у меня не было настоящего праздника. Я не могу веселиться в полной мере, когда в отряде есть убитые. Привык стоимость победы измерять количеством жертв. Сегодняшнее торжество чистое таких не знает война. К тому же и Весна придет. Хорошо, что мы напали на гарнизон ночью. Если бы мы сделали это раньше, не обошлось бы без потерь. Не жалею, что не ждал приказа.
С последним выстрелом и криком сдавшихся в плен жители вышли на улицы. Началось веселье, словно на дворе сияло летнее солнце, а не лютовала зима сегодня я записал в дневник: тридцать градусов ниже нуля. Небо, наш большой неприятель, сразу вдруг подобрело к нам: опустилось на Витуну тяжелыми тучами. Только тот, кто переживал ярость самолетов и под их налетом приникал к земле, словно прося у нее защиты, тот этим утром способен поблагодарить бога за такой подарок.
Подходили люди из окрестных сел. Они радовались подаренному им этим утром первому часу свободы. Древний свободолюбивый край, привыкший к таким торжествам, не обманул нас и в этот день. С двух концов по шоссе в местечко вливались два каравана саней, запряженных лошадьми и переполненных людьми, чтобы в центре слиться, как две реки, и образовать людское озеро.
И когда я уже был уверен, что и для меня этот день пройдет в неомраченной радости, что станет и моим праздником, я вдруг заметил в охваченной восторгом толпе несколько плачущих женщин в черном. Их вид убедил меня еще раз, что на войне не бывает чистой радости.
Чем веселее становились люди, чем больше их охватывал восторг, тем печальнее делались глаза этих женщин, словно торжество разжигало боль, словно ими не признавалась та частица радости, ради которой они принесли жертву. Совсем недавно эти женщины ехали под флагами в повозках и шли рука об руку с поющими односельчанами. И глядя на них сейчас, я не могу думать о будущих праздниках, которых будет немало, когда многие из веселящихся сейчас тоже наденут траур. Песни и веселье умолкают для меня. Их уносят слезы этих женщин, волнующееся людское море их не замечает. Две из этих женщин со слезами бросились ко мне. Они обняли меня, прильнули мокрыми щеками к моему лицу.
Будь счастлив, сынок, шептали они сквозь слезы.
В этом их напутствии чувствуется горечь и радость, но мне тяжело. Кажется, будто они спрашивают: «Почему пуля нашла их, а не других?»
Но и в эту печальную минуту я не забывал о Весне. Я искал ее глазами, надеясь, что она скрывается где-то в толпе. Я почувствовал бы, если она была бы близко. Ее я узнал бы среди тысячи.
А день проходил, унося время, которое я считал моим. Празднество разгоралось, но мой праздник, которым началось это утро, быстро шел к концу. Все было против моих желаний, шло мимо моей радости, которую я мог бы ощутить. Веселящаяся, танцующая улица уже больше не влекла к себе, как утром.
Перед атакой меня радовала одна только мысль, что Весна здесь, в местечке. Теперь мне этого было мало. Как все изменилось во мне! Это ведь наша единственная возможность. Если уж суждено мне отступить от моих принципов, то только сегодня. Есть почему.
Часы до полудня отняли у меня не только половину дня, но, кажется, полжизни. Но если нам повезет, наверстаем то, что упущено. Каким будет момент, когда я ее увижу? Случись это утром, во время сегодняшнего неистового торжества, я расцеловал бы девушку перед всеми. Разве кто посмел бы меня упрекнуть за это? Эх, почему она не пришла тогда? Теперь я уже не сделаю этого. Разум сдерживает мои порывы.
Большое помещение лесопилки Сильного, самой крупной на Витуне, к полудню было битком набито народом. Меня удивило, что сделали с этим цехом: из запущенной мастерской он превратился в праздничный зал. Кто не видел его утром, никогда не поверил бы, что это помещение было забито пилами, станками, инструментами для шлифовки, маховиками, длинными и широкими ремнями, которые шли от пола до потолка. От всего этого не осталось и следа. Его новый пол из белых ясеневых досок, хорошо оструганный и вымытый, был бы к лицу многим образцовым залам. Деревянные стены украшали крупные лозунги и флаги.
Я узнал свои же слова, которые часто любил повторять: «Мораль наше самое сильное оружие», «Слова подтверждаются делами». Кому пришло в голову повесить их на стену как раз сегодня, когда я готовлюсь к испытанию? Не хватало еще, чтобы написали: «Испанец, ты помнишь эти свои слова? Верен ли ты им?» Если бы я случайно вошел в зал раньше всех, ручаюсь, эти лозунги наверняка там не висели бы, несмотря на их ценность. Сейчас уже не начало мы на пороге сорок второго года.
На помосте, сколоченном наскоро, возвышающемся на метр над полом, расположились сельские музыканты. Они держали разные инструменты. Двое музыкантов были в поношенной форме пожарников, третий в форме стражника, еще один в черном одеянии трубочиста, остальные были одеты еще смешнее: наполовину в штатском, наполовину в военном. По своему внешнему виду они резко отличались от остальных людей в зале. Инструменты тоже были под пару им. Настоящего инструмента, как я понимаю, и не было: латаная гармошка, два почерневших барабана, несколько ржавых труб и прочие духовые инструменты, с которых словно только что смахнули пыль. Каждый музыкант имел по меньшей мере два инструмента, из которых один он держал в руках, а другой поставил у ног. Но что меня больше всего удивило это их ноты, самые настоящие ноты. В ожидании начала торжества музыканты брали то один, то другой инструмент, рассматривали его, прилаживали, пробовали, листали нотные тетради, о чем-то договаривались. Возле них почему-то вертелся Глухой. Ну конечно! Разве что-нибудь могло обойтись без него?
Я и сам не знаю, когда началось празднество, что предшествовало моему выступлению, было ли о нем объявлено? И вообще было ли какое начало? Помню только, что я неожиданно очутился на трибуне, сколоченной из ящиков. Там простоял я несколько минут над толпой, ожидая, пока она немного утихнет. Но люди еще с утра так расшумелись, что их, казалось, уже ничто не могло утихомирить. Шум все усиливался. Но вот несколько раз в зале прозвучало мое имя. Я решил не ждать и начал говорить, стараясь перекричать стоящих в зале. Вначале я почти не слышал себя среди сотен голосов. Я напрягался, чтобы перекричать дружный гомон людей и заставить их слушать меня. Чем дольше я говорил, тем отчетливее слышал свой голос. Люди успокаивались, и вдруг неожиданно наступила тишина. Это смутило меня, я остановился, чтобы подобрать фразу. И вдруг увидел Весну. Я замахал руками, как дирижер, и соскочил с трибуны.
Как вести себя дальше, что делать? Боюсь ее близости и в то же время счастлив, что она здесь. Неужели сегодня мы будем отделены друг от друга толпой? С этим я не могу примириться. Подойти к Весне не смею. Просто подойти и остановиться возле нее, когда люди не спускают с меня глаз? Чувствую, что снова начинаются мои старые терзания.