Хочу украдкой взглянуть на Весну, но и это мне не удается. Мы с ней окружены и отделены друг от друга многими людьми. Каждый мой взгляд, слово и движение на глазах всего зала.
Какой-то местный житель, взявший на себя роль распорядителя, объявил о начале танцев в честь освобождения их местечка и выразил желание честь открытия танцев предоставить мне, как храброму командиру и первому бойцу Витуны.
Толпа освободила середину, плотным кольцом сбилась вдоль стен. Пожилые крестьяне разошлись по домам. После их ухода стало просторнее, веселее.
Люди смотрели на меня, я на них. Музыка гремела, звала. К ее ритму мы с трудом могли приспособиться. В другом месте и в другое время трудно было бы придумать более удобный случай, когда парень может подойти к своей девушке и пригласить ее на танец.
Но для этого, мой дорогой Испанец, надо обладать исключительной смелостью. Если бы ты очутился на вершине Витуны, то и там побаивался бы своей совести и чужих глаз!
Возможно, на этот раз я решился бы пригласить Весну, будь она ближе, но нас разделяла толпа. Судя по словам распорядителя и поведению собравшихся, открытию танцев придавалось особое значение. Весь зал внимательно смотрел на меня. Глаза девушек словно звали: пригласи меня. Если выбрать одну, обидишь другую. Поэтому нельзя выбирать. Но пригласить кого-то надо. Я решил пригласить самую близкую ко мне. Ею оказалась маленькая шустрая партизанка. Зал зааплодировал нам. Едва мы сделали несколько поворотов, за нами в круг устремились другие пары. Мы кружились все быстрее, подчиняясь музыке и настроению зала.
Я не спускал глаз с того места, где стояла Весна. Туда я упорно тянул свою партнершу, порой сталкиваясь с другими парами. Меня не покидает уверенность, что она там, что ждет меня. Еще несколько поворотов и я увидел ее. Весна стояла в группе молодых людей, разговаривала с ними. Я потянул свою девушку еще сильнее, чтобы быть еще ближе к Весне. Едва окончится этот танец, я встану возле Весны.
Рядом с Весной стоял Глухой, оживленно что-то рассказывал, держа ее за руку, словно собираясь начать танцевать. Он следил за мной взглядом и подмигивал, но я не мог понять, что он затевает. А он что-то готовит. Но вот он потянул Весну как бы на танец, но танцевать не стал, а втолкнул Весну между мной и моей партнершей, которую обхватил руками за талию и оторвал от меня. Весну он бросил прямо в мои объятия. Отступать мне было некуда.
Мы стояли смущенные, не понимая, что, в сущности, произошло, как получилось, что мы оказались в объятиях на виду у всех. Танцевать мы начали боязливо, совсем медленно, просто топчась на месте и повинуясь внутренней музыке, звучавшей в нас. Не нужны были слова, они только испортили бы неожиданное счастье.
Такое счастье приходит раз в жизни, и в течение нескольких мгновений наверстывает все потерянное время, которое не было и не будет благосклонно к таким, как мы. Я держал девушку в объятиях, прижимал к себе. Просто не верилось, что это она. Впервые я чувствовал такую близость женского тела. Я прижимал ее к себе все нежнее, слышал, как ее сердце бьется возле моей груди. Ее щеки обжигали меня своим огнем, ее длинные волосы щекотали мою шею и лицо, и я, закрывая глаза, старался поймать их губами. Мои глаза искали ее глаза, в которых скрывалось нечто большее: та девушка в окне, чей взгляд разбудил меня. Но она держала свои глаза закрытыми, и я видел, как подрагивают ее веки.
Если бы хоть на короткое время прекратилась война, освободила нас от всех обязанностей, дала немного вкусить жизнь!
Непреодолимое желание поцеловать Весну мучило меня. Я забывал обо всем, что нас окружало. Мое желание было сильнее моего сознания и осмотрительности. Пусть не умолкает музыка, она станет моим союзником. Волнение все сильнее и сильнее захватывает меня. Я пропустил несколько удобных моментов, когда ее волосы касались моих губ. Храбрость оставляла меня, да и Весна отстранила голову. Она словно догадалась о моих намерениях. Когда танцующая молодежь плотным кольцом окружила и завертела нас в вихре танца, я приблизил губы к ее голове и поцеловал девушку возле уха как бы случайно. Весна вздрогнула, чуть отстранилась и посмотрела на меня с укоризной, удивлением и милой улыбкой.
Большой ребенок, прошептала она.
Большой и маленький, но не суди строго.
Здесь не место для этого. Не забывайся.
А время?
Время тем более. Может, больше место, чем время.
Можем немного поиграть со временем.
С ним никак. Как бы оно не поиграло с нами.
Даже сегодня, в такой день?
Не сегодня и не здесь.
В таком случае никогда. Перестанет играть музыка, и будет поздно. Ждать другого случая? А будет ли он?
Будет. Надо ждать.
Когда? Где?
Не будем говорить об этом. Шепни мне что-нибудь на ухо, Бора. Только не целуй. Не трогай мои волосы губами. На нас смотрят. И ослабь руку, не прижимай меня.
Я у тебя в большом долгу. О многом надо рассказать. Я виноват перед тобой. Спасибо тебе за все.
Успокойся, ты весь дрожишь. Ты как во сне
Да, Весна, все это как сон. Это же просто незабываемо.
Ты, наверное, принимаешь меня за другую, за какую-нибудь испанку. Расскажи, я не ревнива.
Другой нет, Весна. Моя только ты. Та, которая меня поцеловала и которую я поцеловал.
Я тебя поцеловала? Когда?
Через Глухого.
Она рассмеялась:
Глухой передал тебе мой поцелуй? Как?
Так, как ты ему сказала. Когда пришел, поцеловал меня. Это, говорит, от Весны. Как видишь, Глухой честный парень.
Даже слишком, засмеялась она. Вот не думала, что ты такой наивный!
Ты что, отрицаешь?
Нет, Бора, мне нечего отрицать. Глухой просто пошутил. Несерьезная шутка. Тем, что принадлежит только тебе, я не могу делиться ни с кем. Только с тобой.
Я подумал, что она просто стыдится. Наверное, в ней пробудился девичий стыд или она подумала, что я ревную ее к Глухому.
Ты защищаешься, будто я тебя в чем-то обвиняю. Почему стыдишься своего поступка?
Говорю тебе, что это только шутка Глухого. Я никогда не стыдилась любви к тебе. Но поцелуй не письмо, его нельзя ни переслать, ни передать. Это не слово, которое пишется на бумаге. Поцелуй не терпит посредников. Это, мой Бора, не письмо.
Упоминание о письмах я воспринял как укор. Я понимал, что должен был ей отвечать, но не думал, что она заведет об этом речь сегодня. Что ей ответить, как отложить разговор, который она начала? Она поставила на карту все, а я ничего. Никакие слова не могут служить оправданием того, чего я должен стыдиться. Оправдать мой страх, который не позволил ответить ни на одно ее письмо? А ее письма были для меня такими желанными. Мне хотелось получать их каждый день. Я считал их почти обязанностью с ее стороны. И мне казалось, что своим молчанием я обидел ее.
Не будем говорить о письмах, Весна. Не вспоминай о них. Я могу быть тебе только благодарен, но ничего, ничего
Я больше всего боялась таких слов. Не иронизируй, говори откровенно, сердись на меня, ругай, я этого заслужила.
Скажу тебе все. Твои письма достойны тебя. Больше, чем слова, идущие от сердца. Даже если бы я никогда не видел тебя, я полюбил бы тебя за такие письма.
Оставь, Бора, прошу тебя. Я заслуживаю самого тяжкого порицания, но не такой иронии. Ты, конечно, не примешь моих слов в защиту, но все же я попытаюсь объяснить. Я понимаю, ты в обиде. Но все это потому, что я люблю тебя. Я не отвечала на твои письма только потому, что люблю тебя. Это смешно, правда? Но можно понять. Моя боязнь за тебя сильнее страха войны. Что случилось бы, если бы мое письмо попало кому-нибудь в руки? Ты ведь принадлежишь этим людям с Витуны. Без них ты не был бы таким, каков есть. Если для этого надо чем-то пожертвовать, то лучше принести в жертву нашу любовь. Если понадобится, ты сам это сделаешь. Получая каждое твое письмо, я до боли в сердце боюсь, что какое-нибудь из них затеряется. Они налагают на меня большие обязательства и ответственность. Я не смею уснуть с ними, не могу и погибнуть. Я восхищаюсь твоей необдуманной смелостью. Каждое письмо твое приносит мне огромное счастье. Но не пиши мне больше. Ради нашей любви
Шок был слишком сильным. Несколько мгновений я стоял ошеломленный, мысли путались в голове. Кто мог подумать, что я получал не ее письма? Теперь я стыдился собственной наивности. Каким я был дураком!
Что это? Игра Глухого или вмешалась чья-то другая рука? Мы с Весной были искусно вовлечены в игру, которая разожгла то, что глубоко таилось в нас и, возможно, заглохло бы. Ставить все в вину этому третьему лицу или благодарить его и восхищаться?
Открыть ей правду? Ведь я должен ей рассказать обо всем. Между нами все должно быть чистое, ясное. Мы не имели права ничем отягощать наше будущее, даже если оно длилось бы всего один день.
Но как сказать ей правду о письмах, если я сам тяжело переживаю эту правду и болезненно воспринимаю? Я не способен ни на какие выдумки. Начну так, будто письма ей написал действительно я. Придется притворяться.
Ты боишься, поэтому уничтожила мои письма?
Не смогла, Бора! Несмотря на риск, не могла на это решиться. Берегу их, чтобы они радовали меня и мучили. Разве я могу отказаться от такого счастья? Не знаю, где их прятать: ношу с собой. Мне кажется, что все время кто-то на меня смотрит. Но я никогда никому не выдам их, чем бы мне это ни угрожало. Даже тот листок из книжки берегу, словно и он написан твоей рукой. Для меня и он твое письмо. А разве не так? Есть ли в нем что-нибудь, что не было бы твоим и моим? Разве Бальзак мог бы упрекнуть нас за то, что мы этот листок у него украли?
После того что я узнал, меня уже ничто не могло удивить, даже и это сообщение о письме Бальзака, которое вместо меня чья-то рука вырвала из книги, подписала моим именем и передала Весне, вероятно, таким же способом, каким дала и мне от ее имени с «ее» припиской. Я тоже, как и она «мои», храню все «ее» письма. Они слишком глубоко врезались в мое сознание, чтобы я мог так легко примириться с тем, что узнал, и уничтожить их.
Извини, но случилось так, что должен был воспользоваться Бальзаком. У меня не было времени. Глухой торопился.
Для меня этот лист твое письмо. Но больше мне не пиши. Не надо. Я не имею права на твои письма. Я не осмеливаюсь писать тебе. А за тебя, Бора, боюсь. Мне кажется, все узнали бы об этом.
Все письма тебе передал Глухой?
Конечно. А ты ни с кем другим не передавал?
Нет. Просто так спрашиваю. Ты сохранила их? И листок из Бальзака?
Все три.
Хорошо, если бы ты их сожгла.
Конечно лучше, чем хранить, но я не могу. Неужели снова надо повторять, что они для меня значат, сколько раз я их перечитывала, сколько с ними разговариваю, как им радуюсь. Прошу, не пиши мне больше, но я буду несчастна, если ты меня послушаешь.
Я буду писать тебе, Весна. Гораздо чаще, чем до сих пор.
И я буду тебе писать. Конечно буду. Только бы какое не затерялось.
Мы должны быть благодарны Глухому, Весна.
Есть за что, Бора. Он так много делает для нас. Не будь его, мы бы так и не знали друг о друге.
Не было бы у тебя и писем.
Да, трудно бы было. А может, ты нашел бы какого другого верного человека. Хотя не так много таких умных и близких товарищей. Как он рассказывает!
А знаешь, Весна, как пишет!
Он тоже ведет дневник?
Нет, пишет только письма.
Девушке?
Да, да, девушке. Только не своей. Он пишет нам.
Нам? Это как же?
Она и не догадывалась, что я хочу ей рассказать. Но момент был самый подходящий, отступать было поздно.
Я и сам этого не понимаю, но пишет он. Все полученные тобой письма написал Глухой. Разве ты ничего не заметила в почерке?
Это не мешает. Почерк не имеет значения. Ты диктуешь, а он пишет? А я не решаюсь при нем распечатать письмо, чтобы он чего не прочел. Значит, он их знает наизусть.
Лучше, чем ты и я. Речь идет не о диктовке. Несколько минут назад и я ошибался, как и ты. Письма, которые ты получала, составлял Глухой. Я не знал об этом. Я тоже получил два твоих и одно из книги Бальзака. Глухой, как видишь, объединил наши роли и писал от твоего и моего имени.
Весна вздрогнула и отняла руку. Мы остановились.
Ты шутишь, Бора? спросила она, испуганно глядя на меня.
Нет, Весна, шутил Глухой. А может быть, и не шутил
Нет, нет, это твои письма, не отказывайся. И я их не отдам. Ты пошутил, Бора, не так ли? Пошутил? Скажи, что это так! Она снова прижалась ко мне. Я почувствовал, как она беспокойно задрожала.
Это твои письма, только твои. Ты их диктовал, а он писал. Скажи, что это так.
Но, Весна А те, что я получил от тебя, твои?
Я тебе не писала.
Они должны быть твоими. Признайся, что твои. Теперь наши роли переменились. Ты диктовала, а Глухой писал. Значит, твои?
Дай мне их прочесть.
Прочтем их вместе.
Тогда они наши. Все наши.
Наши, Весна. Но что-то надо оставить и Глухому. Есть люди, которые могут читать чужие мысли.
Мои слова о чтении чужих мыслей словно все разъяснили. Весна их восприняла как непреложные истины, которые таят в себе загадку, связанную с нашими письмами. Ее слова уже не были проникнуты страхом, она не дрожала от страха. Я больше ничего не говорил девушке не только потому, что хотел ей дать успокоиться, но и потому, что и сам поверил, будто эти письма наши. Ведь они отражают наши чувства, они возникли в наших сердцах, в них нет ничего чужого, и их достоинство заключается именно в том, как они появились. Я уверен, что эти письма правдивое отражение наших мыслей и чувств, и мы сами именно так бы их и написали.
У нас было желание хоть на момент убежать из нашего времени, скрыться, забыть о нем, всецело отдаться друг другу. Я чувствовал в себе силу и смелость сделать это, но понимал нужный момент не наступил. Ни Весна, ни я не хотели опережать время: оно определяет стоимость каждого поступка и момента и точность его оценки. Ничто не в состоянии изменить это. У нас хватило смелости только подойти к дверям, взглянуть на них и начать топтаться перед ними, словно нам осталось сделать всего лишь один шаг, а не пройти долгий путь, в начале которого мы все стоим.
Мысль о Глухом возникает у меня в голове, освещая его новым светом. Разве можно не признать его заслуги? Без него не было бы нашего дня. Глухой раскрылся передо мной как совсем новый человек, которого я знал только внешне. Поверхностное суждение о нем мешает мне сейчас увидеть и признать действительно цельного человека в нем.
Танцу не было видно конца. Казалось, молодежь здесь, на этом празднике, истратит всю скрытую энергию, которая в ней осталась от войны. Музыка соответствовала общему настроению не умолкала ни на минуту. На смену одной трубе звучала другая, стараясь превзойти в силе первую и пробиться звуком через все миры. Хотелось не видеть и не слышать ничего, только чувствовать Весну в своих объятиях, чувствовать ее теплоту и дрожь, ее глаза, шепот и дыхание. Хотелось, чтобы мы были одни, чтобы нас не видели ни одни глаза и не слышали ни одни уши.
Я заметил Глухого. Он танцевал небрежно, покачиваясь перед помостом с оркестром, двигался нехотя, как мне показалось, чтобы только обозначить свое присутствие в танце. Его не захватил восторг толпы, набегавший подобно волнам. Я увидел, как к Глухому подошел один из музыкантов и прошептал что-то на ухо. Зазвучал другой танец.
Я не заметил сначала, что Глухой теперь танцует не с той девушкой, которую отобрал у меня. Видимо, и ее кому-то передал, как мне Весну. Может быть, он пишет письма еще за кого-нибудь? И комиссар танцует с другой девушкой. Еще несколько партизан, начавшие танцевать вместе со мной, теперь кружились с другими партнершами. Как все быстро переменилось и перемешалось. Только мы с Весной словно пренебрегали каким-то нам неизвестным правилом в сегодняшних танцах. В голове у меня замутилось. Я потерял представление о времени. Никак не мог определить, в какой мы эпохе. Долгий период времени, сгустившись, прошел за несколько мгновений.
Я указал Весне на Глухого. Мы смотрели, стараясь поймать его взгляд, чтобы дать знак подойти к нам. С момента, когда я с ним расстался, словно произошло что-то очень большое, и оно длится в нашей жизни, как целые годы. Он тоже заметил это, но избегал прямо взглянуть на нас. Только когда мы начали было пробиваться к нему, он сделал знак, что сейчас сам подойдет. Глухой подмигнул музыкантам, и те перестали играть. Мы с Весной опустили руки и остановились рядом как обычно, без стеснения, словно находимся уже на каком-то другом этапе времени и жизни.
Музыканты положили свои инструменты, чтобы дать отдых и себе и им. Но веселье не утихло и не потеряло ритма. Пауза в танцах подстегнула песню: до сих пор ее заглушали барабан и трубы. Она сейчас неслась из десятка маленьких и больших групп, которые теперь состязались в силе и выборе пения. Поющие группы, словно играя, перехватывали одна от другой начатые песни, забегали на строчку две вперед или перескакивали через припев, стараясь, однако, сохранить свое превосходство. Вместо бальных танцев повели хоровод.