За линией фронта - Сабуров Александр Николаевич

За линией фронта

Глава первая

В предрассветном сумраке 29 сентября 1941 года у границы полтавских степей, неподалеку от Большой Березани, наш батальон, оторвавшись от врага, медленно, с трудом переходил широкую болотную топь, перебираясь через реку Трубеж.

На западе, слева от нас, в районе Барышевки, где вчера мы уничтожили железнодорожный мост, стояло зарево. Оно то разгоралось ярким мерцающим полымем, то снова никло, окрашивая горизонт лишь еле уловимым розоватым отблеском.

Сзади неожиданно загремела канонада. Она нарастала с каждой минутой. Под низкими, темными дождевыми тучами вспыхивали огни орудийных выстрелов, и разрывы снарядов заглушали пулеметную и оружейную трескотню.

Надо полагать, это фашисты штурмовали только что оставленный нами хутор.

Так вот почему вчера так легко удалось занять его, почему всю ночь сковывали нас мелкими беспрерывными стычками: гитлеровцы ждали рассвета, чтобы полностью уничтожить батальон.

Я стоял на шершавой спине большого камня, выступавшего над водой посреди реки, и следил, как вброд переправлялись бойцы. Некоторые  вдвоем или вчетвером  осторожно несли на плечах носилки с ранеными.

Орудийные выстрелы на юге резко оборвались. Теперь тишина нарушалась лишь приглушенным говором, плеском воды, монотонным шумом дождя да редкими глухими стонами раненых.

Все это невольно напомнило мне ту недавнюю ночь, когда наш батальон, выполнив особое боевое задание, оказался во вражеском тылу. Тогда за Борисполем, который мы обходили болотами, уже затихали последние залпы, а над занятым фашистами Киевом на полнеба раскинулось зарево.

В тот момент мне думалось  наш отход кратковременен, вражеский прорыв на Козелец и Чернигов случаен. Только спустя день-два я воочию убедился, какую силу сдерживала наша армия под Киевом, и понял, наконец, настоящие гигантские масштабы борьбы.

Будто плотину прорвало, и гитлеровские войска, овладев столицей Советской Украины, лавиной катились на восток. Все дороги, поля, населенные пункты были запружены автомашинами, танками, бронетранспортерами, орудиями.

После десятидневных беспрерывных боев мы ослабли, выдохлись, отяжелели, и для меня было ясно: надо вывести людей в лес, дать им отдохнуть, в надежных руках оставить раненых

Пожар в Барышевке затихал. Шел дождь, и казалось, что он постепенно смывал ярко-красную полосу на горизонте. Тучи, как тяжелый темный занавес, закрывали багровые сполохи.

Переправа подходила к концу. Уже последний боец скрылся в прибрежных камышах. Я спустился с камня в холодную осеннюю воду. Дружеские руки протянулись ко мне и втащили на крутой берег.

Шел по ровному лугу. Намокшая шинель была непомерно тяжелой. Усталость сковывала тело: свинцом налились ноги, трудно было повернуть шею, смыкались веки.

Наткнулся на группу бойцов. Голые, под дождем, они выжимали промокшую одежду.

 Быстрей одеваться! На месте не стоять!  приказал им.

Подошел исполняющий обязанности начальника штаба батальона капитан Феденко и, выпрямившись, доложил:

 Товарищ комиссар! Налицо сто двадцать бойцов, из них двадцать семь раненых. Связь с Березанью и комбатом пока не установлена.

Потом тихо добавил:

 Патронов в обрез.

Я подсчитал в уме: у комбата восемьдесят семь человек  значит, всего двести семь.

 Как Островский?

 Плох,  еле слышно ответил Феденко и низко опустил голову.

Но когда он повторял мое распоряжение, голос его был четок:

 Людей ввести в лес. Выставить дозоры. Послать разведку в Березань Разрешите выполнять?

Повернулся кругом, сделал несколько шагов и будто растворился в сумраке.

Пока я приводил себя в порядок после перехода через Трубеж, наступило утро. Правда, на западе было еще темно, но на востоке горизонт посветлел, впереди показался лес, и в тумане голые деревья вырисовывались смутными силуэтами, подернутыми пеленой мелкого дождя.

Мы стояли с капитаном Ревой и смотрели, как медленно шли бойцы, один за другим исчезая за деревьями.

Я впервые видел их такими. Усталые, измотанные, потерявшие прежнюю выправку, они брели нестройной толпой.

А Рева шутил:

 Гляди, комиссар, як славно хлопцы идут: ну, прямо курортники с пляжа

Нет, не знал Рева, что связывало меня с этими людьми. Вместе с ними принял я свое первое боевое крещение на подступах к Киеву. Бок о бок мы обороняли столицу. Вместе выполняли задание командования во вражеском тылу и вместе прошли от Киева до Полтавщины

Очевидно, почувствовав, как неуместна его шутка, Рева оборвал себя и мягко сказал:

 Ну, пошли, комиссар, к хлопцам.

И зашагал размашистым шагом

Павел Федорович Рева присоединился к нашему батальону несколько дней назад, вскоре после того, как немцы захватили Киев. Мне запомнились его первые слова:

 Вот и добре. С вами доберусь до своей части, товарищ комиссар. Не журитесь: пассажир я не тяжелый  транзитный.

О себе капитан докладывал отрывисто и кратко, словно анкету заполнял:

 Родился в Донбассе, в Донецке. Учился в Харькове. Работал на Днепропетровщине, в Широковской МТС инженером-механиком. Воевал на Киевщине

Тут Рева замолчал, смущенно улыбнулся и добавил:

 Це, товарищ комиссар, дуже громко сказано  воевал. Якой из меня вояка,  и он с грустью поведал свою историю.

В армию его призвали два месяца назад и поручили руководить автомобильной ротой. Он так и сказал: «руководить». Очевидно, понятие «командир» никак не соответствовало его представлению о самом себе.

Вначале все шло благополучно: Рева вывел свою колонну из Киева, без потерь переправился на левый берег Днепра. Но в Борисполе обнаружил, что нет машины с запасными частями. Никому не докладывая, очертя голову ринулся обратно. В Киев не пробился, отстал от своей дивизии и, тщетно проискав ее сутки, пристал к нам.

Участвовал в боях, трусом себя не показал, но и храбростью особой не отличился. Был Рева человеком сугубо штатским  шинель висела на нем мешком, вечно нараспашку, пилотка держалась на макушке. И капитан свято верил, что если не сегодня, то уж во всяком случае завтра он с нашим батальоном непременно пробьется через линию фронта и найдет свою дивизию

 Товарищ комиссар,  обратился ко мне Рева, когда мы подошли к лесу,  увидишь комбата, напомни ему, чтобы приказом зачислил меня в батальон. Пусть хоть временно. А то в беспризорных хожу. Це не гоже

Но сейчас мне некогда говорить с Ревой: надо прежде всего устроить людей.

*

Просыпаюсь оттого, что по спине ползут холодные струйки дождя.

Только что перевалило за полдень, а в лесу тихо и сумрачно, словно поздний вечер опустился на землю. По небу бегут серые рваные тучи. С ветвей падают тяжелые капли, глухо ударяются о плащ-палатку и мелкой водяной пылью покрывают лицо. Ну прямо как в родном Ижевске в глухую осеннюю пору. За десять лет моей жизни на Украине впервые здесь такая ранняя осень.

Просыпается Рева и начинает возиться с сырыми ветками. Рядом шевелится плащ-палатка. Из-под нее высовывается помятое лицо сержанта Ларионова. Он неторопливо оглядывается вокруг и снова завертывается в плащ-палатку.

Рева нагибается над кучкой наломанных веток. Тонкой струйкой вьется серый дымок. Уже язычки пламени бегут по подсохшим ветвям. Огонь разгорается все ярче, и вокруг разносится запах горящей влажной хвои.

 Кто костер разжег? А ну, быстро туши!  гремит рядом голос Феденко.  Ты, Рева? Что это тебе? Табор? Тракторная бригада?

 Ни, якой табор,  спокойно отвечает Рева.  Це забота о человеке, товарищ Феденко.

Пожалуй, прав Рева: надо дать людям погреться, просушить одежду.

 Товарищ капитан, костер разожгли с моего разрешения,  замечаю я.

 Вы разве не спите?  и Феденко быстро подходит ко мне.  От комбата начхоз Козеницкий пришел с колхозниками. Ждут вас на заставе. Наши в Березани.

Выхожу на опушку.

 Откуда, хозяева?  спрашиваю двух мужчин, что сидят с Козеницким.

Чуть поодаль на старом пне примостилась закутанная в платок молодая женщина.

 Были хозяева, а теперь не знаем, кем будем,  отвечает тот, который помоложе.

Ни одна морщина не бороздит его смуглое продолговатое лицо, обрамленное молодой бородкой,  он явно только что начал отращивать ее, но взгляд серых глаз не по возрасту суров.

Меня настораживает этот ответ. Кто он? Почему не в армии? Что помешало эвакуироваться? Можем ли мы вручить ему судьбу наших раненых?

Второй мужчина значительно старше: ему, пожалуй, уже давно перевалило за пятьдесят. В руках большая связка веревок.

 Это зачем, отец?  недоумеваю я.

 Как зачем?  и в глазах чуть хитроватая улыбка.  Спросят, не ровен час  куда идешь? Попробуй-ка с пустыми руками ответ держать. А вот соломки прихватим вязку-другую  оно вроде и поспокойнее.

 Ой, деда, много же тебе придется соломы перетаскать!  неожиданно вырывается у молодой женщины, сидящей на пне, и в голосе ее столько непосредственной искренности и добродушной иронии, что невозможно удержаться от улыбки.

 Товарищ комбат приказал мне остаться здесь,  доверительно докладывает Козеницкий.

Значит, комбат уже говорил с ними, проверил их.

 Толково приказано,  рассудительно замечает старик.  Они, видать, с опытом,  и он кивает головой в сторону Козеницкого.  А по теперешнему положению такие нам вот как нужны. Прямо сказать  до зарезу.

Он, видно, наблюдателен, этот старик: Козеницкий действительно подпольщик гражданской войны.

Договариваемся, что сегодня же ночью они распределят наших раненых по верным людям из окрестных сел.

 Только с медицинским персоналом у нас небогато: в армию все ушли,  замечает мужчина с бородкой.

 Оставим вам медсестру, Наташу Строгову,  и я показываю на стоящую поодаль нашу общую любимицу Наталку.  Не смотрите, что молода: лучшая в санбате, в боях проверена.

 Вот и хорошо!  радостно подхватывает женщина, сидящая на пне.  Будешь у меня жить, Наташа. За материну племянницу. Вместе фашистов бить будем.

 Погодите, погодите, товарищи. Видать, вы уже успели своим подпольем обзавестись?  спрашиваю.

Старик отвечает не сразу. Неторопливо разбирая связку веревок, медленно говорит:

 Как тебе сказать Суди сам. Десять с лишним лет в нашем колхозе партийная ячейка работала. Корнями народ с Коммунистической партией сросся. Не оторвешь нас от нее

 Что же надумали?

 Как все, так и мы Когда Гитлер еще к Киеву подходил, в нашей ячейке людей собирали и рассказывали, что народ на Правобережье делает, под фашистами. Думаю, не отстанем от других: слово партии и для нас закон

 Слышал, товарищ комиссар?  перебивает молодая женщина.  Слово партии никогда не забудется: что она скажет  всегда сбудется!

Женщина поднимается, откидывает платок, и я вижу большие, синие глаза, густые брови, яркий румянец на загорелых щеках. Она еще совсем молода: едва ли ей можно дать даже двадцать лет.

 До чего же ты шумлива, Катерина!  с добродушной укоризной говорит старик, явно любуясь ее юной горячностью.

 Не знаешь, где фронт, отец?

 Фронт?  помрачнев, переспрашивает он.  Фронта близко нет, сынок. Люди говорят  две недели назад наши Полтаву отдали.

Как тяжелые камни, падают его слова: вот уже два дня мы слышим одно и то же. Значит  правда

 Ну, спасибо за помощь. Помните, оставляем вам самое дорогое,  и мы крепко жмем друг другу руки.

Возвращаюсь в лагерь. Костер уже пылает. Вокруг него бойцы, командиры, политруки. Заметив меня, вскакивают, привычным жестом оправляя шинели. Будто не было тяжелых боев, ночного перехода через болото, нестройной толпы, входившей в лес Нет, они все те же  боевые друзья-кадровики!

Но почему некоторые жмутся, смущенно переглядываются?

Впереди всех стоит сержант Ларионов. Распялив на палочках свои брюки над костром, он конфузливо прикрывает колени полами мокрой шинели. В руке бережно держит небольшую серую книжечку. Рева положил сапоги у костра, набросил на них портянки, подобрал под себя голые ноги и сидит покуривает, стараясь делать вид, что ничего не случилось.

Я, наконец, догадываюсь, в чем дело, и, чтобы разрядить общую неловкость, спрашиваю:

 Что у тебя в руках, Ларионов?

 Сушу комсомольский билет, товарищ комиссар.  В голосе сержанта смущение и досада.  Вот башку спас, а билет не сберег, дурья голова

Боец Абдурахманов сует в костер сухую ветку и задевает за палочки. Сержантские брюки падают в огонь. Ларионов бросается за ними. Под распахнувшейся шинелью на мгновение мелькает нательное белье. Сержант нечаянно спотыкается о Левины сапоги  и они летят вслед за брюками.

Смех, суета, веселая перебранка.

 Капитан,  обращаюсь к Реве.  Хочу поговорить с тобой.

 Сию минуту.

Рева торопливо обувается, но у него что-то не клеится.

 Скаженный!  с досадой бросает он, резко сдергивая сапог.  Не на ту ногу лезет, бисов сын

Опять громкий смех у костра. Только Ларионов стоит особняком, осторожно разглаживая руками мокрые листки комсомольского билета

Наконец, Рева приводит себя в порядок, и мы, отойдя в сторону, садимся на сваленное бурей дерево.

 Павел Федорович, Козеницкий остается с ранеными Может, примешь его хозяйство?  предлагаю я.

 Начхозом быть?.. Ни!  решительно заявляет Рева.  Хозяйствовать и после войны успею Ни, ни!  упрямо повторяет он.  Слухай, комиссар,  и Рева, волнуясь, начинает рассказывать свою биографию.

Вначале мне кажется  она ничего общего не имеет с темой нашего разговора, тем более что основное мне уже известно.

Рос Рева с раннего детства без родителей. Стал инженером. МТС, в которой работал, держала первое место в Днепропетровской области. Перед войной  он уже депутат областного Совета трудящихся

Капитан нервно потирает ладонью высокий лоб, потом, помолчав, продолжает, и только тут я начинаю понимать его мысль.

 Дивись, комиссар, як погано получилось. До войны вроде человек человеком. А попал на войну  и вот. Якого дурня свалял. Черт знает что Скажи, как меня сейчас в дивизии считают? В плену? Дезертиром? Без вести пропавшим?.. Да ведь такое мне даже дети родные не простят, не то что парторганизация! Розумиешь?

Рева торопится, словно боится не успеть сказать всего, что его волнует.

 Вот и прошу зачислить меня в батальон. Только не на хозяйственную работу. На боевую. На передний край. Чтобы в боях вытрусить дурость свою. Чтобы и здесь никто не смел сказать  Павел Рева в хвосте тянется

 Какое же назначение ты бы хотел?

 Какое?

В глазах мелькает растерянность, быть может, боязнь высказать затаенное желание и получить отказ. Но только на мгновение.

 Вот якое Политрук Топоров ранен. На его место.

Рева встает, снимает пилотку и проводит рукой по редким белокурым волосам  так усталый человек стирает пот после тяжелой работы.

Не сразу отвечаю Реве  надо подумать, но капитан, очевидно, не в силах ждать.

 Верь, комиссар: трусом меня не увидишь Детям моим, избирателям моим стыдно за Павла Реву не будет Клянусь!..

 Хорошо. Передай начштаба Феденко мое распоряжение о твоем назначении. Он скажет, что делать дальше.

Рева стоит передо мной и, кажется, не верит своим ушам. Потом, быстрым движением надев пилотку, вытягивается:

 Есть передать начштаба Феденко!

Неловко повернувшись, уходит, и долго еще мелькает среди деревьев его широкоплечая высокая фигура.

Проводив Реву, разворачиваю карту и снова изучаю маршрут на Яготинскую дамбу.

Тревожит отсутствие комбата. Еще вчера на хуторе мы договорились, что он возьмет роту, раньше меня перейдет Трубеж, ночью выведет из строя железнодорожную станцию у Большой Березани и, захватив с собой верных людей, которым можно было бы поручить раненых, утром придет сюда, в лес, чтобы ночью вместе выйти на Яготин. Это наш «первый вариант»

Порывисто, как всегда, подходит доктор Ивашина. Красные от бессонницы глаза ввалились, щеки серые, землистые: последние дни для нее были особенно тяжелы.

 Майор Островский умер, товарищ комиссар. Бумаги остались. Вот они, в сумке. Перед смертью просил вам передать.

Еще вчера я понял, что Гриша Островский обречен: тяжелая рваная рана в полости живота, его несли на руках через овраги, болота. И все же не верится, что не услышу его голоса, не увижу до удивления ясных Гришиных глаз

Раскрываю сумку. В ней карта и обычная ученическая тетрадь, залитые кровью. Листы тетради слиплись. Бурые пятна мешают читать.