20 сентября. Днепр принял в свои воды пролеты последнего моста. Дым закрыл холмы Киево-Печерской лавры. До сих пор не верится, что это сделали мы, своими руками Светает. Только что получили задание от Строкача. Трудное, но почетное. Он предупредил, что о выполнении будет немедленно доложено тов. Б.».
Это Гриша Островский зашифровал фамилию секретаря ЦК КП(б)У товарища Бурмистренко.
«22 сентября. Задание выполнено. Батальон отрезан. Идем на прорыв.
27 сентября. Бои, бои, бои. Они хотят нас раздавить мы огрызаемся, сами нападаем и бьем. Здорово бьем!.. Сегодня говорил с комиссаром. Он уверен, что выйдем из кольца. А потом вдруг завел разговор о партизанах. Почему? Надо спросить. Нет, мы пробьемся! Мы»
Дальше разобрать не могу.
Да, прав Островский: и о партизанском отряде шла речь. Это наш «второй вариант» на крайний случай.
Последняя запись в дневнике датирована сегодняшним числом и написана другим, круглым ученическим почерком:
«Майор Островский умер 29 сент. 1941 г. Медсестра Н. Строгова».
Раскрываю карту. На ней Гриша нанес боевой путь нашего батальона.
Вот оборона на реке Ирпень и под Мышеловкой у Киева. Ликвидация прорыва вражеской части у Салинки. Разгром фашистской группы в Голосеевском лесу. Обведенные пунктиром условные знаки: здесь мы уничтожили вражеские танки. Красные кружки с красными треугольниками внутри: это Гриша Островский обозначил места выполнения нами задания товарища Строкача. Последняя пометка у Барышевки. И весь путь на карте от Киева до Барышевки залит кровью.
Подходят бойцы. Из-за моего плеча они внимательно рассматривают карту. Складываю ее и оборачиваюсь. Бойцы вытягиваются, будто ждут приказаний. У Ларионова крепко сжаты кулаки
Товарищ комиссар!
Передо мной связной от комбата.
Фашисты идут на Березань. Товарищ комбат приказал раненых оставить в лесу и быстро выступать в село
*
Еще в лесу мы услышали перестрелку.
Ускоренным маршем выходим на опушку. Перед нами вдоль заболоченной балки тянется с запада на восток длинная, широкая главная улица Березани. Вторая, короткая и узкая, отходит от середины села на север, к Жуковке, и обрывается у небольшого мостика, перекинутого то ли через болотце, то ли через ручеек.
В бинокль отчетливо видно, как с запада, со стороны Барышевки, в Березань втягивается фашистская часть. На восточной окраине села, у железнодорожной станции, идет бой.
Попадаем на песчаное поле, изрезанное сеткой глубоких борозд, очевидно, подготовленное к сосновой посадке. Оно голо и пусто здесь даже бурьян не растет. И тотчас же на нас обрушиваются жестокие пулеметные очереди.
Прижимаемся к сырой холодной земле. Успеваю заметить: пулеметы бьют справа, с двух ветряков, стоящих неподалеку.
Заговорили пулеметы и со стороны дороги, по которой движется вражеская колонна. С воем рвутся мины, взметая перед нами песок. Не смолкая, протяжно свистят пули. Огонь нарастает, и кажется песок вокруг вздыбился от разрывов, ожил и обрушился на нас.
Рядом раздается хриплый прерывистый голос Ревы:
Товарищ комиссар, разреши атаковать ветряки, будь они неладны.
Действуй и за нами в село.
Потом приказываю Скорбовскому выбить противника из Березани.
Поднимаемся, когда Рева с группой бойцов бросается к ветрякам.
Вперед! За Родину!
Как эхо, подхватывают солдаты:
За нашу Советскую Родину, за партию! Ура!
Гремит боевой клич, и уже не слышно ни воя мин, ни пулеметных очередей, только одно желание победить.
Мускулы напряглись, и даже не зрением, не слухом, не разумом, всем существом своим обостренно улавливаю ход боя.
Враг, очевидно, не ждал нашей атаки. Он нервничает. Мины падают вразброд то справа, то слева от нас. Пулемет на правом ветряке захлебнулся и замер. Это Рева снял его
Село все ближе. Меня перегоняет Абдурахманов. На мгновение мелькает его продолговатое лицо он кричит что-то резкое и злое.
Фашисты приходят в себя. Их мины уже ложатся точнее. Бьют вражеские автоматы с окраинных усадеб Березани. Замолчавший было пулемет на ветряке снова ожил.
Заговорил наш «максим». К нему подключаются два ручных пулемета. Скорбовский неудержимо продвигается к селу. Слышу, как он передает команду:
Беречь патроны! Штыком, гранатой гадов!..
Неожиданно впереди вспыхивают березанские хаты одна, вторая, третья. Это фашисты пытаются прикрыться от нас стеной пожара. Но Скорбовский уже зацепился за первые дома. Сейчас мы ворвемся в село и соединимся с комбатом
Нет, это, оказывается, не так просто: пожар охватил уже полсела, и огонь преграждает нам путь. Стрельба медленно стихает слышатся только отрывистые одиночные выстрелы. Мы окапываемся
Вражеский залп. Это фашисты бьют со стороны дороги на Барышевку: к ним, видно, снова подошло подкрепление.
Рядом рвется мина. Еще Еще Полчаса под таким огнем, и от нас ничего не останется
Но что это?
Справа вдруг ярко вспыхнули ветряки. Растянувшись цепочкой, бежит к нам группа Ревы. Бежит по ровному без единого кустика лугу. Кругом взрываются мины.
Скорей, Рева! Скорей! кажется, я кричу это во весь голос.
А там, где бьется комбат, бой отдаляется очевидно, и комбату приходится туго
Подбегает Рева. Глаза яркие, сияющие.
Сняли! К чертовой матери сняли!
Рева, бери взвод, приказываю я. Ползи балкой в обход. Врывайся в село с запада. Перерезай дорогу на Барышевку. Чтобы ни один фашист не прошел оттуда в Березань И больше шума. Больше шума, Рева. Быстро!
Перехожу ближе к Скорбовскому. Мой КП на бугорке, у самого края глинистого оврага. Тут же небольшая корявая ива зацепилась за откос, и ее переплетенные корни висят над обрывом.
Уже вечер, но еще светло, как днем, от пожара. Вокруг по-прежнему рвутся мины.
Фашисты сосредоточиваются на колхозном дворе. Огонь их минометов перенесен дальше: мины пролетают над головой. Сейчас противник пойдет в атаку на Скорбовского.
Начинается перебежка. Одна вражеская цепь вторая третья
Скорбовский молчит.
Фашисты все ближе. Они уже поднимаются во весь рост. Они наглеют
Скорбовский молчит.
Огонь, Скорбовский!
Он не слышит, не понимает, не хочет понимать?.. Что с ним? Растерялся?.. Сейчас сомнут его Он с ума сошел!..
И Рева пропал
Фашисты рядом со Скорбовский. Первую цепь отделяют от него метров двадцать не больше.
Конец
Вдруг бьет наш залп, за ним несется громовое «ура» и воздух словно раскалывается над головой.
Передние фашистские цепи падают как подкошенные. Задние в нерешительности мнутся на месте.
Снова залп. Снова «ура». Фашисты бегут. Их хлещут в спины короткими пулеметными очередями. Высокий, толстый фашистский офицер пытается сдержать бегущих, но солдат и офицера укладывает на землю наш пулемет
Наступает тишина.
Шпана! раздается впереди спокойный голос Скорбовского. А еще в атаку лезут.
Молодец Скорбовский! Впервые я видел такую редкую выдержку
В западной части села, у дороги на Барышевку, вспыхивает перестрелка. Это Рева, наконец, зашумел. Хорошо!..
Товарищ комиссар!
Это прибыл связной от комбата: весь в глине, глаза красные, на левой щеке кровоточащая царапина.
Товарищ комиссар! Немцы жмут. Комбат приказывает отходить. Сбор около Жуковки.
Помолчав, связной продолжает:
Комбат говорил: «Скажи комиссару «первый вариант». Если у Жуковки не встретимся «первый вариант»
Понял. Где комбат?
Прошел станцию.
Бой на станции действительно затих. Комбату, очевидно, помогли наши атаки, и ему удалось уйти, оторваться от противника.
Оглядываюсь назад. Густая фашистская цепь широкой дугой охватывает нас с севера и северо-востока, отрезая пути назад, и к станции. Впереди, на юге горящее село, занятое фашистами.
На западе Рева. Он почти рядом, но между нами пылающие дома и на усадьбах вражеские автоматчики.
Сейчас ни к Реве, ни к комбату не пробиться.
Снова обстрел. Враг бьет упорно: перелет, недолет, перелет, недолет. Вилка сужается
Рвется снаряд. С глыбой земли падаю в овраг.
С трудом выкарабкиваюсь из-под тяжелой липкой глины. Взбираюсь по крутому скользкому откосу. На самом краю обрыва исковерканная снарядом, вырванная с корнем ива. А рядом с ней Ларионов и Абдурахманов. Как они попали сюда? Ведь они были с Ревой
Захватили штаб, докладывает Ларионов. Перебили фашистских офицеров. Нас взяли в кольцо и держат. Ни туда ни сюда
Как же проскочили?
Ползком Трех «кукушек» по дороге сняли. Гады на усадьбах в картофеле сидят. Все огороды заняли. К атаке, видать, готовятся Товарищ капитан помощи просит.
Значит, мы с Ревой в двух кольцах, и прорвать их нет сил. Остается одно: ждать ночи, чтобы пробиться к Реве и с боем выходить из села.
Но фашисты не дают ждать.
Опять огонь, опять атака. Немцы отходят под защиту горящих хат.
И снова атака, и снова огонь
Стонут раненые. А время, кажется, остановилось, и никогда не кончится этот страшный день.
И все же мы не отходим ни на шаг. Да нам и некуда отходить: кольцо плотно сомкнулось вокруг нас
Наконец, спускается ночь. Догорают хаты. Пора.
Слушай команду!
Рывок. Воют фашистские мины, бьют в упор немецкие пулеметы
Нет, не прорвать этой огненной завесы, не соединиться с Ревой
Вдруг огонь стихает. В непривычной тишине возникает шум моторов. Неужели немцы решили бросить против нас танки?..
Что ж, остается только подороже отдать свою жизнь.
Гранаты!
Шум моторов все ближе
Нет, это не танки Отчетливо слышно татаканье крупнокалиберных пулеметов. Раздаются испуганные панические выкрики гитлеровцев.
Неожиданно в перерыве между очередями издалека доносится песня. Кажется, я слышу «Интернационал».
Не может быть. Это невероятно
Товарищ комиссар!
Лежащий рядом Ларионов крепко сжимает мою руку. Он поднял голову, он смотрит на улицу, и глаза его широко раскрыты.
Значит, и ему почудилось?..
Все яснее шум моторов, все резче пулеметные очереди, и уже, громко и победно гремит над Березанью:
Это есть наш последний
И решительный бой!..
По улице к нам мчится немецкая бронемашина. За ней грузовик. В кузове люди в серых шинелях. Кто-то припал к зенитному пулемету. Очереди хлещут по хатам, огородам, бегущим фашистам.
Мы бросаемся навстречу машинам и подхватываем боевой гимн
А я шо казав?! раздается торжествующий голос Ревы. Он в кабине грузовика. Пилотка, как обычно, на затылке, шинель нараспашку. Не идут на пулемет! Драпают!
Заметив меня, рапортует, но лицо по-прежнему сияет:
Задание выполнил, товарищ комиссар. На трофейных вырвался Яки будут новые приказания?
На Жуковку, Рева! На прорыв!
Есть на прорыв!.. А ну, землячки, держись крепче: больше газу меньше ям!
Взревели моторы. Снова грянул «Интернационал». С винтовками наперевес бойцы бросаются вслед за машинами
Помню только эту победную песню, сухой треск пулеметов на Ревиной машине, несмолкающее «ура», тяжелый топот ног, тарахтенье досок настила на мостике, бледное лицо фашистского солдата, через перила навзничь падающего в болото
Пробились!
*
Прошло три дня три тяжелых дня
Сейчас мне ясно: многие наши неудачи результат моей неопытности. Я не знал местности, я, оказывается, еще не научился ходить по вражеским тылам: почему-то упорно держался больших дорог, упрямо тянулся к селам. Это приводило к неизбежным стычкам, к потере людей, растрате времени.
Попытка прорваться на Яготинскую гать нам дорого обошлась. Под Сгуровкой нас ждала ловушка. Пробиться к мосту на Быков не удалось. Комбат пропал, словно сквозь землю провалился. Исчезла последняя надежда найти его. Нас осталось тридцать один человек
Помню звездную ночь на 2 октября. Сижу у брошенного полуразрушенного комбайна. Передо мной по еле приметной проселочной дороге цепочкой проходят солдаты.
К рассвету мы располагаемся на дневку в нескошенном просе.
Вспоминается небольшая лощинка и неподалеку от нее холмик, на котором разместился наш дозор. Спать не хотелось, но и разговор как-то не вязался.
Вставало солнце. Вначале на фоне розоватой зари появился полукруг расплавленного золота. Затем от земли оторвался огромный огненно-красный шар. Он быстро поднимался все выше и выше, постепенно уменьшался в размерах, приобретал свою обычную «солнечную» окраску, замедлял движение и, наконец, словно застыл на месте.
Товарищ капитан. Думаю, думаю не понимаю: как вы тогда в Березани на машинах вырвались? спрашивает Абдурахманов.
Ну вот, собрался спустя лето по малину, добродушно ворчит Рева. Яку старину вспомнил.
Чего тут не понимать? строго выговаривает своему закадычному другу-приятелю сержант Ларионов. Завели моторы, сели, поехали вот и все А ты лучше, чем товарищу капитану спать мешать, свою шинель почисти, а то ходишь, как поросенок замурзанный.
То ли скучно Реве, то ли приятно еще раз вспомнить свои березанские дела, но, помолчав, он все-таки начинает:
Так це ж не моя идея. Це Красицкий придумал Помнишь, землячок, накрыли мы с тобой фашистский штаб? Хорошо накрыли слов нет. Вижу, во дворе две машины стоят: грузовая и броневая. Веду бой, а думка о машинах. Уж такой я человек уродился люблю машину, не могу спокойно мимо пройти, чтобы не поглядеть ее, руками не потрогать. А гады не дают глядеть: взяли в кольцо и жмут ни вздохнуть ни охнуть Ну, послал вас к комиссару, а вы пропали
Как пропали? Не говорите такое слово, товарищ капитан! горячо оправдывается Абдурахманов. Ведь мы
Не тарахти, перебивает Рева. Откуда я знал, где вы? Нет ни вас, ни комиссара. Всей моей территории в Березани осталось четыре двора Вдруг затихли фашисты. Перед атакой, видно. Дай, думаю, напоследок взгляну на машины, сердце успокою. Гляжу в порядке машины. «На ходу?» спрашивает Красицкий. Озлился я: не все ли тебе равно, на ходу или не на ходу, когда сейчас умирать надо. «На ходу, говорю. Прикажете вас на тот свет доставить?» А он: «Разрешите, говорит, товарищ капитан, на броневой на прорыв пойти. Я танкист». «Це идея», думаю. А потом прикинул: нет, стой, так не пойдет. Ты прорвешься или нет, это еще бабушка надвое сказала, а я со взводом здесь останусь? «Давай, говорю, землячок, лучше вместе, колонной. Оно вернее» Ну, сели. Хлопцы «Интернационал» затянули. И все.
Как же вас фашисты выпустили?
А ты попробуй не выпусти Первое «Интернационал»: они его боятся пуще всего на свете. Второе зенитный пулемет: сам знаешь штука, браток, серьезная. От всего этого у них последние гитлеровские артикулы из головы выскочили, и они зайцами во все стороны прыснули
Посмеялись, поговорили маленько и заснули мои товарищи. Я начал было разрабатывать наш ночной маршрут, как вдруг слышу дозорные подают сигналы. Выглядываю из проса: прямо к нам идут фашистские машины с пехотой.
Тревога! К бою!
Скупо хлопают наши одиночные выстрелы. В ответ несется пулеметный огонь. Мы рассыпаемся. Машины за нами
Большой зеленоватый грузовик идет прямо на меня. Вокруг свистят пули. С трудом заставляю себя только раз спустить курок: патроны в пистолете на исходе.
На мгновение оборачиваюсь. Мотор грузовика парит: очевидно, я пробил радиатор. Круто сворачиваю вправо вдали виднеется глубокая канава.
Воет мина. Резкий удар в ногу словно острый камень с лета вонзается в тело. Падаю в канаву. Машина все ближе. Осталось два патрона. Последние два. Обороняться нечем. Уйти невозможно.
Нет, плена не будет!..
И вот бывают же на свете такие неожиданности! по какой-то странной, по сей день непонятной мне ассоциации перед глазами вырастает образ Куйбышева и еще с юности запавший в памяти прочитанный эпизод из его жизни.
Питер. В дом стучатся жандармы. Куйбышев в саду. Он не мечется он твердо оценивает обстановку: «Прыгать через забор?.. Но не рано ли использовать этот последний, такой рискованный шанс сад, может быть, окружен жандармами?» Куйбышев остается в саду. Жандармы, обыскав дом, уходят
Решаю: спускать курок рано успею
Машина совсем рядом. Резко заскрежетав коробкой-скоростей, она круто разворачивается и уходит к дороге: то ли сочли меня убитым, то ли просто не заметили.
Тишина. Лишь издали еле доносится шум ушедших машин, но и он постепенно замирает.
Опускаю пистолет. Перевязываю рану разорванной нательной рубахой. Ногу жжет. Перед глазами красные круги
Прихожу в себя, когда солнце уже начинает клониться к закату. Кругом тишина и безлюдье. С трудом бреду к холмику с высокой скирдой.