В тот же день Кенина вместе с матерью и братом вытащила из тайника автоматы, винтовки, пистолеты, бинокль, оставленные ранеными, и с непосредственной искренней гордостью отдала нам это богатство
Нет, я поступил правильно: Кенина хорошо знает Буду, Ваське нужен был второй человек и я послал их обоих в разведку. Здесь нет ошибки. Но почему они задержались?..
По-прежнему воет ветер за окном, гудит в трубе, будоражит нервы.
Захар Богатырь сидит рядом со мной, готовит пулемет к бою.
Рева волнуется. Ему хочется двигаться, хочется что-то делать, пусть ненужное, но отвлекающее от мысли, что сегодня мы не успеем в Зерново, и он то мечется по бараку, то выходит на дорогу и на чем свет стоит клянет Ваську Волчка.
А ну его к бису с его разведкой! Хоть обстреляем станцию и то добро.
Сень примостился за столом и при свете коптилки чертит план Буды. Он отмечает две школы, где расположился штаб фашистского полка, вчера прибывшего в город, комендатуру, городскую управу, полицию. Все это выглядит на плане, надо полагать, очень точно и во всяком случае аккуратно, но Сень ничего не знает о гарнизоне на станции, о том, где расположен склад бензина, как далеко он от караульного помещения. А без этих сведений мы не можем идти на Зерново. Надо ждать Ваську и Кенину. А их нет
Открывается дверь. В барак входит боец, сменившийся с поста. Он отряхивается на пороге и ворчит:
Зима, а мы в пилотках. Сапоги истрепались. Снег. Теперь никуда не уйдешь от своих следов
Рева набрасывается на него. Отчитав бойца и успокоившись, Павел насмешливо говорит:
Не горюй, браток. Не дрожи. Я тебе волчьи лапы к подметкам привяжу: волки по волчьим следам никогда не ходят.
Ревина шутка сразу же меняет настроение в бараке. Уже раздаются бодрые голоса, уже кто-то смеется. Только Филипп Стрелец, мрачный, стоит, прислонившись к стене, и смотрит, как за окном ветер кружит снежинки.
Чему радуетесь? резко бросает он. Чему? Наши под Москвой бьются, а мы сидим здесь как истуканы и ждем у моря погоды.
И снова замыкается в себе.
Неблагополучно со Стрельцом, товарищ комиссар, тихо говорит мне Захар Богатырь. Не верит он в наше дело. Операцию считает бессмыслицей, мучается, рвется к фронту
Вот это действительно моя ошибка. В суете последних дней я не смог побеседовать с ним, узнать, чем он дышит, что у него на сердце.
Подхожу к Стрельцу. С ним уж говорит Ваня Федоров.
Пойми, Филипп, это не армия. Здесь нет ни тыла, ни флангов. Здесь нет артиллерии и танков, которые тебя поддержат. Ничего этого нет. А воевать надо. Понимаешь надо.
И ты обязан показать друзьям и врагам, добавляет Богатырь, что воюешь на родной земле за великое правое дело и что наша горстка советских людей сильнее фашистского гарнизона.
К тому же вы командир и комсомолец, товарищ Стрелец, говорю я, и должны быть впереди
Нет, все это не то. Не то, с болью вырывается у Стрельца.
Не то? вскипает Рева. Да якой тут может быть разговор, комиссар? Снять с него шинель, отобрать оружие и бывай здоров!..
Спокойно, Рева, останавливаю я. Товарищ Стрелец, доложите командованию, в чем дело.
Стрелец молчит. Все ждут.
Вы слышали мое приказание?
Стрелец поднимает на меня хмурые глаза.
Товарищ комиссар, наконец, говорит он. Разрешите мне и военфельдшеру Приходько пойти к фронту. Здесь я не вижу своего места. Мое место в армии. Там я принесу больше пользы.
Мне нечего возразить. Но я не ждал этого. Снова поднимается давно решенный вопрос. Как это некстати именно сейчас, когда вот-вот сорвется операция и у людей колеблется вера в наше дело. И в то же время я понимаю Стрельца: трудно, очень трудно на первых порах кадровому командиру быть бойцом-партизаном, трудно идти на операцию, которая кажется никчемной. Да и кто смеет задержать его, раз он решил занять свое место в армейском строю?
Тихо советуюсь с Бородавко. Он согласен со мной.
Хорошо, идите, разрешает Лаврентьич.
Стрелец вытягивается, и его только что хмурые глаза сияют.
Разрешите выполнять?
Не успевает Бородавко ответить, как к нему обращается Чапов:
Прошу и меня отпустить к фронту, товарищ командир.
Опять? Ведь вы же пробовали и вернулись.
Теперь другое дело. Мы знаем, где фронт. Мы пойдем наверняка. У нас есть проводник.
Кто?
Я их провожу, говорит Анатолька Скворцов. Тут все дороги мне известны. Когда же пойдут новые места, я опять к вам, и он улыбается такой добродушной, такой спокойной улыбкой, будто в мирное время собрался проводить своих друзей в соседнее село.
Значит, они уже заранее договорились
Тяжело отпускать их. От нас уходят два боевых командира Тяжело И все же, может быть, это даже к лучшему. Конечно, к лучшему. С нами останутся только те, кто крепко верит в наше дело, окончательно нашел свое место здесь, во вражеском тылу
Идите, говорит после короткого раздумья Бородавко.
Так як же начинает Рева, но, перехватив мой суровый взгляд, смолкает.
Стрелец уходит в угол, где стоит его автомат. Все молча расступаются, давая ему дорогу. Слышно, как шумит ветер и скрипят сосны в лесу
Неожиданно за окном раздается бодрая, радостная песня:
А ну-ка песню нам пропой, веселый ветер,
Веселый ветер, веселый ветер!
Моря и горы ты обшарил все на свете
Широко распахивается дверь, и в барак входят Васька и Мария Кенина.
Все бросаются к ним, все засыпают их вопросами. Стрелец, Чапов, Приходько и их проводник Анатолька Скворцов, начавшие было собираться в дорогу, в нерешительности топчутся в углу. По их взглядам я понял, что тяжело у хлопцев на душе нелегко уходить из отряда, когда идет он на боевое дело.
Разрешите нам участвовать в операции, а потом уйти, обращается к Бородавко и ко мне Стрелец.
Но тут некстати вмешивается Рева:
Обойдемся и без них! Нехай топают
Мы с Бородавко молчим, и Стрелец воспринимает это как отказ
Проходя мимо Ревы, Чапов пытается проститься с ним, но Рева холодно бросает:
Не мешай! Занят.
Когда хлопает за ушедшими дверь, в бараке на мгновение становится тихо
Васька Волчок садится к столу и рассказывает.
Он пришел на станцию под вечер, отправив Кенину в Буду. Пришел открыто, не скрываясь, и начал прогуливаться по перрону, словно дачник в ожидании пригородного поезда.
В небольшом, наскоро сколоченном бараке (прежнее станционное здание разрушено) расположен гарнизон, но барак пустовал: все солдаты выгружали из вагонов бочки с бензином.
Офицеру, очевидно, надо было отправить поезд дотемна, с выгрузкой не ладилось, и он горячился, приказал всех на перроне поставить на выгрузку. Погнали и Ваську. Он упрямился, но грузить все же пришлось.
Поезд ушел. На станции остался только гарнизон, и Ваське предложили убраться вон. Но он не собирался уходить. Правда, ему уже было известно, что на станции примерно сто тонн бензина, что в гарнизоне семнадцать солдат и толстый усатый офицер, но Волчок не знал главного: как ведут себя фашисты ночью.
Отойдя шагов двадцать, Васька разложил костер, подобрал черствые корки хлеба и начал поджаривать их на костре. Офицер внимательно наблюдал за ним. Волчок грыз противный подгорелый хлеб, когда подошел к нему гитлеровец. Васька вынул из мешка гитару и стал напевать немецкую песенку, известную ему еще со школьных времен:
Zwei Löwen sind spazieren
In einem wilden Wald.
Офицер слушал, улыбался, потом спросил, кто он такой. Васька врал вдохновенно: он артист, у него голодает больная мать, и он едет в Хутор Михайловский может быть, удастся выступить в концерте для господ, германских офицеров.
Толстяк поверил, угостил его сигаретой, предложил спеть, и Васька вполголоса мурлыкал какой-то романс.
Громче пой!
Нет, Васька громко петь не может, он артист, он сорвет голос на морозе, а голос его единственное богатство.
Офицер забрал Ваську в барак и Волчок пел, пел до изнеможения.
Наступила ночь, и снова его выгнали вон. И снова упрямился Васька: он боялся ночью пристрелят часовые. Махнув рукой, офицер разрешил ему переночевать в коридоре барака.
Васька лежал и наблюдал.
До двух часов ночи по станции ходили патрули, и у бочек с бензином стоял часовой. Потом все собрались в бараке, пожарили картошку, поужинали и улеглись спать. До утра на станции ни души.
Наступило утро. Проснулся офицер. Сонными, ничего не понимающими глазами смотрел он на Ваську. Потом вспомнил его вчерашние песни, но все же вышвырнул из барака: скоро придет первый поезд, и постороннему русскому не место на станции.
На этот раз Волчок не упрямился. Захватив гитару, он медленно побрел в лес и на условленном месте встретился с Кениной.
Потом роли поменялись: Волчок отправился в Буду, Кенина дежурила на станции. Она пробыла там до десяти часов вечера. Правда, из-за этого они опоздали к нам, но в десять часов приходит последний поезд из Хутора Михайловского, и надо было проследить, не изменилась ли обстановка после его прихода.
За сегодняшний день на станции ничего не изменилось: гарнизон не пополнился, солдаты выгружали бензин и прессованное сено.
О самой Буде Кенина рассказывает скупо. Волнами проходят через нее с юга немецкие части. Офицеры клянут итальянцев и румын: их союзники сдаются в плен, в атаку их надо гнать пулеметами. «Теперь везде должен быть немец», заявил один из офицеров. Вчера немецкий полк пришел в Буду он движется в направлении Тулы. Офицеры сумрачны: судя по репликам, на подступах к Москве идут ожесточенные кровопролитные бои.
Вот все, что принесли наши разведчики.
С помощью Волчка и Кениной набрасываю схему станций. Надо торопиться: нам предстоит пройти четыре километра лесной дорогой. Мы ударим по Зернову глухой ночью, когда гарнизон будет мирно спать. Операцию проведем как можно быстрее: этот полк в Буде может прийти на помощь зерновскому гарнизону
Сень ведет нас глухой лесной дорогой. Морозная ночь. Луна то выглянет из-за туч, то снова скроется. Изредка налетит ветер и зашумит вершинами деревьев.
Издалека доносится неясный звук будто мотор гудит. Или это лесной шум?
Звук все ближе, все отчетливее Нет, это не лес шумит это гудят фашистские самолеты. Они уже летят над головой. Мы не видим их луна снова спряталась за тучи, но, судя по шуму моторов, в воздухе несколько эскадрилий.
В небе вспыхивает белая ракета. Она не падает на землю она замирает в воздухе, слегка покачиваясь на ветру. За ней загорается вторая, третья. И уже яркая светящаяся цепочка тянется по темному ночному небу.
Флагман путь прокладывает, тихо говорит Пашкевич.
Через час они будут под Москвой, откликается Федоров.
Невольно вспоминается Москва, какой я видел ее этой весной Рассвет. Спокойная, молчаливая Красная площадь. Замерли часовые у Мавзолея. Как в тумане, купола Василия Блаженного. Зубцы на кремлевской стене. И высоко-высоко красные звезды на башнях
Над нами идет новая группа фашистских бомбардировщиков и новая мерцающая дорожка тянется по небу на северо-восток, к Москве.
Наша цепочка без приказа прибавляет шаг.
Подходим к станции.
Метров двадцать, и кустам конец, шепчет Сень.
Через заснеженное поле выдвигаемся вперед, к одинокому сожженному дому. Отсюда смутно виден небольшой станционный барак и в стороне бочки с бензином. Пути и перрон безлюдны ни постов, ни патрулей.
Пора начинать. Бородавко молча лежит шагах в трех от меня.
Лаврентьич! тихо окликаю его.
Бородавко вплотную подползает ко мне.
Комиссар, ты разрабатывал операцию, шепчет он. Командуй.
Раздумывать некогда. Отправляю Реву, Сеня и четырех бойцов к бочкам с бензином. Ваня Федоров и Язьков ползут к бараку со связками гранат. Мы сами лежим у железнодорожной линии метрах в пятидесяти от барака.
Первым должен начать Рева разлить бензин, поджечь его, и только после этого Федоров и Язьков швырнут гранаты в караульное помещение.
Наши гранатометчики ползут. Луна, как нарочно, вышла из-за туч их отчетливо видно на снегу. Наконец, они попадают в полосу тени от барака, и теперь можно видеть еле движущиеся темные пятна.
Неожиданно приоткрывается дверь. Из нее высовывается чья-то голова. Фашист загораживает свет, но все же сейчас ясно виден Ваня, неподвижно лежащий у двери.
Что делать? Мы даже не сможем прикрыть наших огнем непременно заденем их.
Лаврентьич! К Реве. Поторопись!
Бородавко не успевает отползти и двух шагов, как яркое пламя взмывает ввысь.
Федоров с Язьковым поднимаются и швыряют гранаты. Взрыв. Гранатометчики отскакивают в сторону.
Огонь!
Огня нет. Оружие отказало: замерзла смазка на морозе.
До сих пор отчетливо помню чувство бессилия, обиды, гнева
Первым заработал пулемет Захара Богатыря. Словно откашливаясь, он дает два-три прерывистых выстрела и уверенно заливается длинной очередью. За ним вступает автомат. Еще. Еще Это длилось секунды, на тогда казалось часами
Ответной стрельбы нет. Над Будой вспыхивают ракеты, и трассирующие пули бороздят небо.
Мы бросаемся к бараку. Первым вбегает в него Ваня Федоров и первым выходит обратно. В руках у него пистолет.
За Васькины песни. От офицера, царство ему небесное.
Проверить, приказываю Пашкевичу.
А пламя уже ревет. Оно слепит глаза, но так трудно оторваться от него
Комиссар, докладывает Пашкевич. Там только тринадцать.
Рассыпаемся по станции. Залитая лунным светом, она как на ладони, но четверо фашистов исчезли.
Ну и черт с ними, спокойно говорит Рева. Потом добьем.
Над Будой по-прежнему ракеты и густая сеть трассирующих пуль.
Трусят. Оборону держат, смеется Богатырь.
Вдруг с той стороны, где должен быть Хутор Михайловский, доносится нарастающий шум подходящего поезда: надо полагать это Буда вызвала подкрепление.
Даю сигнал отхода. Сень ведет по снегу, без дороги, через густой кустарник. Ямы, колдобины. Рева ворчит. Но вот уже наша старая знакомая дорога.
Бородавко идет рядом со мной. Он шагает молча, лишь изредка бросая на меня быстрый, настороженный и, мне кажется, немного сконфуженный взгляд. Очевидно, он смущен своим отказом от командования там, у станции. Почему Лаврентьич сделал это?.. Поговорить с ним?.. Нет, не стоит. Во всяком случае не сейчас: на сердце так радостно. Операция удалась. Блестяще удалась. Такое чувство, словно мы опять в боевом строю, локоть к локтю с армией. Хорошо!
Гаснут звезды. Скоро рассвет. Позади полыхает пламя и раздается суматошная стрельба.
Пусть, пусть стреляют!
С победой, товарищи!
*
Через два дня Бородавко, Богатырь, Пашкевич, Рева и я наш «командирский совет», как в шутку называет нас Лаврентьич, приходим в небольшой поселок Челюскин, что над рекой Неруссой. С трудом находим «сержанта с реванолем». Он сразу же узнает нас, рекомендуется Иваном Ивановичем Шитовым и ведет к своему «мудреному старику».
Зовут его Григорием Ивановичем Кривенко, рассказывает по дороге Шитов. Старый член партии, участник гражданской войны. Организатор и бессменный председатель колхоза. Когда наши части проходили через Челюскин, командование поручило ему группу раненых. Кривенко расселил их по хатам, вылечил, и сейчас почти все на ногах.
На крыльце крайнего дома стоит высокий старик в длинном распахнутом тулупе.
Кого вам надо? сурово спрашивает он.
Хозяина этого дома.
Я хозяин. Зачем пожаловали?
Велено переночевать в вашем доме.
Велено?.. Скажи, пожалуйста. Значит, с хозяином дома уже договорились?
Это свои, Григорий Иванович, смеется Шитов.
А-а, Иван Иванович. Не приметил тебя. Кого привел?
Те самые товарищи, о которых я вам рассказывал, когда ходил в Буду за лекарством.
Так бы сразу и сказал. Ну, прошу, прошу.
Приглядываюсь к хозяину. Высокий, худой. Черная редкая борода обрамляет его длинное узкое лицо. Внимательные умные глаза. Резкие движения. И во всей фигуре, в манере говорить, держаться, двигаться властность и внутреннее достоинство.
Мы знакомимся. Григорий Иванович начинает придирчиво расспрашивать нас, но тут же перебивает себя:
Воевать надо. Фашисты на Москву лезут. Ходить сейчас по лесу некогда. Вот два дня назад партизаны грохнули станцию Зерново. Хорошо грохнули. Пусть теперь комендантики подумают, как на советской земле сидеть Слышали про Зерново?