Брат мой, застеснявшись, отвечает Таня.
А ну-ка, побачим, якой брат у Татьяны. Рева берет карточку, смотрит на нее и, улыбаясь, протягивает мне. Дивись, комиссар.
На фотографии Никитские ворота в Москве. Высокий юноша стоит у высеченного из камня Тимирязева, закутанного в докторскую мантию. Под фотографией подпись:
«Смотри, Татьянка: даже Климентий Аркадьевич и тот тоскует без тебя. Ждем оба Тимирязев и твой Иван Смирнов».
Нияк в толк не возьму, глядя с хитринкой на Татьяну, говорит Рева, отдавая ей карточку. Твоя фамилия Кутырко, а родного брата Смирновым кличут?
Таня краснеет и опускает глаза.
Можно взглянуть? неожиданно поднимается учительница.
Таня неохотно протягивает фотографию.
Як же так получилось, товарищ Таня? пристает Рева.
Да ты не стесняйся, Татьяна, улыбается хозяйка. Какой же в этом грех Нет, Иван не брат ей. Это ее нареченный
Знаю твоего Ивана, говорит учительница, кладя фотографию на стол. Знаю, уверенно повторяет она. Он в лагере сидел, в Хуторе Михайловском. Сама вывела его оттуда.
Ты?.. Ваню?.. Как же? и Татьяна даже приподымается на стуле.
Как? Это уже мое дело Ну да ладно, скажу: о нем у меня особое письмо было Одним словом, девушка, вместе с твоим Иваном дошла я до Подлесного. Здесь он упросил остаться дня на три
Погоди, погоди, не путай, взволнованно перебивает Татьяна. Ваня не мог дойти. Он тяжело ранен.
Пустяки. В левую руку. Ходит не угонишься.
Вот как Значит, одни бьются, умирают, а другие мужей себе добывают?
Нет, девушка, не для того выводила я из плена лейтенанта Смирнова, и брови учительницы сходятся над переносьем. Поважнее у него дела есть.
От кого же у вас было письмо о лейтенанте Смирнове? спрашивает Пашкевич.
От Иванченко, старосты Смилижа.
С каких же это пор сельский староста получил право приказывать коменданту лагеря?
Это было заранее договорено с Павловым, бургомистром Трубчевска, неохотно отвечает учительница.
Так странно. Что-то уж больно ловок ваш Иванченко, если он в таких тесных отношениях с фашистским комендантом и бургомистром, резко замечает Пашкевич.
Прежде чем говорить о человеке хорошее или плохое, в свою очередь вспыхивает девушка, надо хотя бы немного знать этого человека.
В таком случае кто же, по-вашему, Иванченко?
А вы приходите в Смилиж да сами посмотрите на него.
Перестань, Муся! останавливает Ева: Пожалуйте ужинать, товарищи.
Хозяйка пропускает всех в соседнюю комнату. Мы остаемся втроем: Пашкевич, Ева и я.
Сама ничего толком не знаю об Иванченко, говорит хозяйка. Сейчас все так перемешалось. Только сердце почему-то подсказывает: Иванченко наш, советский человек.
В таких делах сердце не советчик, товарищ Павлюк, сурово замечает Пашкевич. Этим Иванченко надо заняться.
Только не сейчас Скажите, Павлюк, вспоминаю я. Нам Таня рассказывала, будто у вас жил какой-то друг вашего мужа.
Как же, как же Капитан-артиллерист Илларион Антонович Гудзенко. Он был ранен в районе Буды, подлечился и пришел ко мне. Дней пять жил. Хотел организовать здесь партизанский отряд, да каратели нагрянули, и он пока ушел в Хинельский лес, отсюда километров тридцать-сорок.
Ну, а больше к вам никто не заходил? спрашиваю я. К примеру, такой же, как Гудзенко? Или вроде него? Скажем, подпольщик?
Ева вскидывает глаза. В них явное смущение. Она внимательно смотрит на меня, словно решает, смеет ли поведать нам то сокровенное, о чем никому не должна говорить. И, наконец, решается.
Ева, рассказывает, что дня три назад приходил к ней какой-то человек, ночевал у нее, настойчиво, расспрашивал о Гудзенко и ушел в Новгород-Северский. Сказал, будто работает там по важному заданию из Москвы. Обещал еще зайти и научил ее выкладывать на дорожке особый знак из холста: не хотел, чтобы его кто-нибудь видел у нее.
Серьезный такой, обходительный, замечает хозяйка. Еще в гражданской войне участвовал. У него от тех времен метка осталась: осколок снаряда щеку повредил. До сих пор шрам виден
На левой щеке? перебивает Пашкевич.
Мне тотчас вспоминается большак, бродяга, его признание о вербовке у коменданта Новгород-Северского, рассказ о человеке со шрамом на щеке
На левой, удивленно подтверждает Ева. Неужто знакомый ваш?
Одно могу сказать, отвечаю я. Он наш враг. Будьте осторожны, хозяйка.
Враг?.. Не верится что-то. Такой обходительный, серьезный, повторяет она. Не знаю. Ничего не знаю Свои, чужие Тяжело. Муж мой, Михаил, в первый же день войны в армию ушел. За месяц до прихода фашистов письма перестал слать Все может быть Решила занять место мужа. А что я умею? Вот и иду ощупью, как слепая. Бывало, лежишь ночью и ворочаешься до света с боку на бок. Страшно. Ой, как страшно! А надо сердце велит. Иначе, как людям в глаза взгляну, что Михаилу отвечу?..
Тетя, картошка стынет, приоткрыв дверь, напоминает Таня.
Входим через темный коридор во вторую комнату Что это? В углу, на сене, лежат люди.
Кто такие?
Беженцы Из Киева.
Люди на полу приподнимаются. Ближе всех к двери сидит старик худой, давно не бритый, с ярким болезненным румянцем на щеках. Рядом с ним мужчина в сером ватнике. В углу мальчик лет семи. У него бледное, землистого цвета лицо. Из-под расстегнутого ворота рубашки резко выдаются тонкие ключицы. Рукой, такой худой, что она кажется неестественно тонкой и маленькой, он обнимает за шею молодую девушку. Мальчик пристально, не мигая, смотрит на мой автомат, и в его широко раскрытых глазах нечеловеческий ужас.
Мама! Опять Не надо! Не надо! кричит он, прижимается к девушке, прячет лицо на ее груди, и все тело его трясется частой мелкой дрожью.
Девушка гладит мальчика по голове и тихо говорит:
Вася Хороший мой Это свои. Это наши пришли.
Пашкевич садится перед ним на корточки.
Ну что ты, Вася. Успокойся. Мы тебя никому не отдадим. Никому. Понимаешь, малыш? и в голосе Пашкевича такая несвойственная ему ласка. Смотри, красная звезда у нас, и он протягивает мальчику пилотку. Да посмотри же, чудак.
Мальчик поднимает глаза. В них все тот же ужас. Потом проводит по лицу рукой, словно хочет отогнать от себя навязчивое, страшное, и нерешительно тянется к пилотке. Еле касаясь своими тонкими пальцами, он трогает красную звезду, вскидывает глаза на девушку и чуть слышно спрашивает:
Звезда?.. Значит, наши, мама?
Ну, конечно, наши Наши, Васек, и по лицу ее текут крупные слезы. А мальчик осторожно гладит красную звездочку и улыбается. Но улыбка у него не детская улыбка взрослого, много испытавшего, много пережившего человека.
Что с ним? тихо спрашиваю я.
Он видел то, что не вяжется с обычным человеческим разумом, отвечает старик, сидящий на полу. Он видел «новый порядок». И он уже побывал там, на том свете
Да кто же вы такие, друзья? нетерпеливо спрашиваю я.
С пола поднимается мужчина в сером ватнике.
Разрешите доложить, товарищи. Моя фамилия Кухаренко. Я киевлянин. Член партии. Остался с группой в киевском подполье. Нам удалось провести несколько операций. После одной из них я ушел на квартиру вот к этому старому учителю, и он показывает на седого старика. К нему должны были принести кое-какие фашистские документы и записи доклада Эриха Коха
Що це такое Эрих Кох? недоумевает Рева.
Как? Вы не знаете Эриха Коха? удивленно спрашивает старый учитель. Вы не осведомлены о столь известном имени?.. Хотя, что я говорю! Ведь вы лесные жители, и до вас еще не докатилось все это. Извольте, готов объяснить Итак, приказом Адольфа Гитлера повелителем всех занятых восточных областей назначен рейхсминистр Адольф Розенберг. Полновластным же хозяином Украины, ее генерал-губернатором, диктатором, сатрапом, палачом называйте, как угодно, волею все того же фюрера стал рейхскомиссар Эрих Кох. Теперь вам понятно?..
Документы с вами? перебивает Пашкевич.
Кухаренко роется в своей котомке, передает Пашкевичу бумаги, завернутые в рыжую клеенку, и продолжает:
Взял документы, иду на явочную квартиру, где предполагала собраться наша группа, и вдруг вижу: у ворот шпик. Оказывается, провал вся группа арестована. Пришлось уходить из Киева. Я захватил с собой старого учителя и вот эту девушку с Васькой, которые чудом вышли из могилы, и пошел на восток, к фронту Здесь мы остановились на перепутье: завтра отправляемся дальше.
А ну сидай, землячок, сидай, усаживая Кухаренко на лавку, говорит Рева. И все по порядку рассказывай. Мы ведь Киев с июля обороняли. Последними ушли.
В Киеве то же, что всюду, мрачно отвечает Кухаренко. Виселицы, расстрелы, кровь. Море крови. И в то же время жестокая, непримиримая борьба Но лучше прочтите сами Эриха Коха тогда поймете, что они делают и что собираются делать.
Кухаренко подходит к Пашкевичу и берет из пачки бумаг ученическую тетрадь.
Здесь записан его доклад. Правда, только отрывки. Но из них можно понять многое Слушайте.
«Дважды за это столетие победоносный германский меч завоевывал украинские земли. Дважды чистая немецкая кровь заливала эти поля. Дважды, ибо в роковой 1918 год мы допустили непростительную ошибку.
Тогда некоторые считали: сто́ит даровать завоеванной земле самоуправление и поезда с сокровищами Украины, посланные гетманом Скоропадским, сами пойдут в Германию Жалкая романтика! Из-за нее мы потеряли то, что было завоевано нашим мечом и нашей кровью
Нет, на сей раз этого не будет. Ныне над Германией реет знамя вечной Германии. И Украина не плацдарм для романтических экспериментов, о которых еще сегодня мечтают беспочвенные фантазеры и некоторые полуживые эмигранты. На Украине нет места для диспутов теоретиков о государственном праве. Ибо нет Украины: это название осталось только на старых географических картах мира, который мы властно перекраиваем своим мечом. Вместо Украины есть жизненное пространство, неотъемлемая часть германского райха, которая должна стать житницей великой Германии. И нет украинцев. Есть туземцы. Они должны или унавозить своими трупами эту землю, или работать на этой земле на своих господ и повелителей, пока не придет время их полного уничтожения»
Украины нема? еле сдерживая себя, перебивает Рева. И украинского народа нема?.. Нет, брешет, собака!
И великого древнего Киева нет, неожиданно раздается голос старого учителя.
Шо ты казав? грозно переспрашивает Рева. Киева нема?
Приказом рейхсминистра Розенберга Киев уже не столица Украины. Его заменил город Ровно местопребывание рейхскомиссара Эриха Коха.
Ровно? А Киев?
Вы не улавливаете логики, молодой человек, отвечает старый учитель. Тем не менее она налицо. Вы ведь слышали Коха. Украины как страны, как государства не существует. Есть всего лишь «жизненное пространство». И украинцев нет. Есть «туземцы» своеобразный вид рабочего скота. А раз нет ни страны, ни народа, значит, нет и столицы. Есть только «местопребывание» рейхскомиссара на этом «жизненном пространстве». И вот для того, чтобы «туземцы» прочно забыли о столице Украины, о древнем Киеве, этим местопребыванием выбран маленький городок Ровно Теперь вы понимаете эту нелепость, бред, сумасшествие?.. Какая чудовищная глупость! Украина, советская Украина и советский украинский народ жили, живут и вечно будут жить!.. Мне кажется, даже сам Кох какой-то извилиной своего фашистского мозга сознает всю бессмыслицу своих утверждений и в животном страхе кричит о массовых казнях, о крови Дайте сюда его доклад.
Старый учитель берет тетрадь и читает:
«Всей мощью нашей немецкой энергии мы раз и навсегда должны заглушить бандуру Шевченко. Железом и кровью обязаны мы утвердить наше господство. В бессловесный рабочий скот, в трепещущих от ужаса рабов должны превратить тех, кому пока дарована жизнь
Больше крови, господа! И не просто крови. Мы имеем дело с особой породой людей: советский строй превратил их в фанатиков. Смерть сама по себе не страшит их. Поэтому надо сломить их волю такой казнью, которая и не снилась до нас человечеству. Больше суровой изобретательности в уничтожении непокорных, и тогда казнь одного поработит десятерых. Повторяю: больше крови и больше изобретательности, господа!..»
Да, морем крови залили они наш Киев, задумчиво говорит Кухаренко. Морем крови Уже пятьдесят тысяч убитых. А казни идут, идут каждый день И какие казни Если бы вы слышали Галину, и он кивает головой в сторону девушки, сидящей в углу, если бы вы только слышали ее Но ей трудно говорить: слишком близко пережитое, слишком остро
Нет, я расскажу! решительно говорит девушка.
Она поднимается и бережно прикрывает Васю: он мирно спит, обняв обеими руками пилотку Пашкевича.
Я расскажу, взволнованно повторяет Галина, подходя к нам. Пусть знают товарищи. Пусть все знают
Нас привезли на рассвете к Бабьему Яру, начинает она, смотря в темный угол, словно видит там этот страшный рассвет. Нас были сотни, тысячи людей. Женщины, дети, старики Погнали поодиночке живым коридором: по обе стороны в два ряда вплотную друг к другу стояли солдаты с дубинками. У каждого на поводке овчарка. Огромные разъяренные собаки, рычат, рвутся, хрипят. Солдаты гонят нас, бьют, толкают. Не различишь, где зверь, где человек
Передо мной шла женщина. Ее ударили. Она упала. Солдат спустил собаку. Овчарка вцепилась ей в горло. Потом подняла морду. Кровь с нее капала на землю, на мертвую женщину, а солдаты смеялись
Он был бесконечным, этот коридор. Помню только звериный оскал, собачьи клыки, злобный лай, крики, плач, истерический смех. Все смешалось. А в голове одна мысль: только бы не упасть, как та женщина. Только бы не упасть
Галя отрывает глаза от темного угла и, словно впервые, оглядывает нас.
Не надо, Галя Потом, тихо говорит Пашкевич.
Нет, нет, я все расскажу. Все Нас подвели к краю обрыва. Велели раздеться. Чуть в стороне от меня стояла группа людей, пришедших до нас. Одна женщина уже разделась, а маленькая девочка не могла расстегнуть пуговицы. Фашисты вскинули автоматы. «Подождите! закричала девочка. Я умру вместе с мамой!» Она рванула застежки, подбежала к матери и обняла ее. Так, обнявшись, они упали в овраг Не помню, что произошло со мной. Я видела дула автоматов, направленные на меня, но или сама на какую-то долю секунды раньше залпа упала с обрыва, или они промахнулись Не знаю Пришла в себя уже ночью. Темно. Тихо. Вокруг такой приторный сладковатый запах. И вдруг неподалеку жалобный детский голос: «Мама! Мама!..»
Сразу все вспомнилось: коридор, собаки, овраг. И эта девочка, обнявшая мать. Я поползла на крик. Хотелось одного: в этой громадной страшной могиле увидеть живого человека. Но когда Вася схватил меня за руку, я невольно вскрикнула. А Вася прижался ко мне и шепчет: «Молчи, мама. Молчи. Они опять придут. Уйдем отсюда скорей» Не знаю, как выбрались мы из этой могилы, как не наткнулись на патрулей. Видно судьба Я постучалась в первую хату. Открыла старушка. Она все поняла. Вымыла нас в кухне. Уложила на чердаке. А через два дня Кухаренко вывел нас из Киева Вот и все С тех пор Вася зовет меня мамой. Я не знаю, кто он и где его мать. Боюсь спрашивать. Пусть будет так. Теперь он мой сын. Мой единственный родной, любимый мальчик
Не береди себя, голубка, не береди, обняв ее, ласково говорит хозяйка. Ну ложись, ложись, отдохни. Умаялась, небось
Галя послушно ложится рядом с Васей
Так живет Киев, чуть помолчав, говорит Кухаренко. Сплошной ад. И каждый день они придумывают новое Мне рассказывали очевидцы о страшных казнях Одних заставляют взбираться на дерево, а других подпиливать его. Люди падают вместе с деревом и разбиваются В яме разжигают костер, а над ним на заранее поставленной виселице подвешивают грудного ребенка. Мать бросается к нему, и они сгорают вместе Но разве только казни? Они хотят сломить киевлян голодом. Под страхом смерти в город запрещен подвоз продуктов. Базары пусты, магазины тоже. Выдают по двести граммов на неделю какой-то темной массы, испеченной из кукурузы, проса и ячменя. На улицах сутками лежат трупы умерших от голода. Никто не убирает их. В Киеве ни хлеба, ни воды, ни крупинки соли одна кровь