Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои не знаю на что и похожи.
ПО СТАРЫМ СЛЕДАМ
Наш батальон разместился в одном из пригородов Караганды. Разбили большие, длинные палатки, прямо в открытом поле. Из дерева сколочен только один домик для медпункта. В нем Шура. Я ее вижу очень редко.
Здесь мы тоже роем. Котлован. Под фундамент для завода.
Вечерами, после нелегкого трудового дня, мы обычно собираемся и поем. Все больше грустные песни.
В одной из палаток устроили нечто вроде клуба-читальни. И меня снова сделали заведующим. Я развесил плакаты и лозунги, разложил книги. Стал выпускать стенгазету, сразу на четырех языках: на русском, армянском, азербайджанском и грузинском.
Как-то ко мне подошел боец. Я не знал его.
Не разживусь ли у тебя бумагой для курева?.. спросил он.
Это был довольно высокий человек, лет тридцати тридцати пяти.
Я протянул ему целую газету. Он удивился:
Такой богатый?..
Не очень-то, ответил я. Просто ты мне понравился, дружище.
Он усмехнулся.
Чем бы это?.. Однако будем знакомы. Моя фамилия Сахнов. Запомни, может, пригожусь. Я штукатур.
Это твоя профессия?
Профессия у меня совсем другая. Просто я научился этому. Стоящее дело.
Почему-то он показался мне странным. А в общем обыкновенный боец Александр Михайлович Сахнов, родом из западных краев России. И сложением, и речью он какой-то весь кряжистый, от земли. И вид у него внушительный.
Мою деревню фашисты захватили, сказал он. Я в ней тогда не был, слыхал только. Да хоть и был бы, что бы я сделал? Почему все так получается, ума не приложу? Ты хоть что-нибудь понимаешь?
Думаю, причина в том, что враг очень сильный
Это и дед мой может засвидетельствовать из могилы, буркнул Сахнов. Я спрашиваю тебя: почему он сильный? А мы, значит, нет?
Так мы с ним и не пришли к единому мнению. Но одно было ясно обоим: неравенство сил не может быть долгим, очень скоро наша чаша на весах станет еще тяжелее. В нас вселяло веру и то, что страна напрягает все силы, чтобы остановить врага. У нас есть союзники. Эмигранты-чехи создают свое войско в пределах нашей страны. И поляки тоже. Они, как пишут газеты, скоро отправятся на фронт.
Тоже сила, говорю я Сахнову, тоже помощь!
Для верности ты лучше надейся на свои кулаки, усмехается Сахнов. Я вот, браток, удивляюсь, почему нас не отправляют на фронт, меня, тебя? Штукатурить ведь и бабы могут. К тому же завод вполне можно разместить и в неоштукатуренном здании
У всех одно на уме. Все мы с тревогой следим за событиями на передовой. Ребята нашей части, едва придут с работы, бросаются ко мне в читальню: какие новости с фронтов? По приказанию комиссара я регулярно отмечаю на карте города, которые оставляют наши, отходя на восток. Это очень тяжелая обязанность, но ничего не поделаешь. Бойцы долго разглядывают захваченные гитлеровцами города и области и молча отходят от карты. И кажется, будто они присутствуют на погребении близких. Черные кружки, которыми я отмечаю передвижения наших войск на карте, уже поджались к Москве. Неужели мне еще предстоит окружить черным и столицу!.. Нет, не верю в это!
* * *
Я зашел к Шуре в медпункт. Голова, говорю, у меня болит Но Шура поняла, что моя головная боль только предлог.
Она в белом халате, в белой косыночке.
Досыта наглотался пыли в пустыне?
В голосе у нее тревога
А ты, спрашиваю я, зачем пошла в армию?
Она смело и прямо глянула мне в глаза и вдруг неожиданно тихо проговорила:
А что же мне, в тылу ржавчиной покрываться?.. Голова, говоришь, болит?
Да нет.
Живот?
Нет.
Я сердито посмотрел в ее синие глаза.
Ничего у меня не болит, и никакая твоя помощь мне вовсе и не нужна.
Она закрыла лицо ладонями. Я вышел.
Едва я, переступив порог читальни, притворил за собой дверь, слезы невольно полились у меня из глаз. Отчего бы?..
* * *
У нас в батальоне полный комплект бойцов и командиров. Все, как один, поднимаются в шесть утра, по команде дневальных. Умываются, делают зарядку, в семь завтракают, после чего строем отправляются на работы. Возвращаются вечером в девять. В палатках остаются только дневальные, больные и я.
Я написал письмо Маро:
«Знаешь, Маро-джан, мы еще не на фронте. Живем, можно сказать, как на курорте. Но это очень плохо. Я очень хочу на фронт. И поскорее. Ведь проклятые фашисты топчут нашу землю. Но ты, наверно, все знаешь из газет и радио слушаешь. Я спросил у нашего комиссара, почему мы не отправляемся на фронт, он сказал, что тыл тот же фронт. Но в этом я ему не верю. Я хочу на самом ответственном и трудном участке фронта воевать с врагом. Я с нетерпением жду, когда наконец нас повезут на запад, на передовую»
Написал письмо и отправил. Свои треугольники мы отсылаем без марок. Это специальная льгота для бойцов.
Серож пишет химическим карандашом. Послюнявит грифелек и пишет. И язык у него от этого подолгу остается синим. Сложив письмо в треугольник, он обычно протягивает его мне, просит адрес надписать
Я чувствую себя придавленным. Все думаю, зачем же нас призвали в армию, если оружия не дают, не готовят к бою? Немцы ведь уже Киев заняли, под Ленинградом стоят. И натиск их продолжается. Мое горячее желание воевать с фашистами не сбывается.
Я хочу на фронт! говорю Серожу.
Я тоже, отвечает он. Но нас не отправят
Почему?
Он пожимает своими узкими плечами.
Откуда мне знать!..
Я решаю покончить с этим и рвануть на фронт. Интересно, Шура согласилась бы уйти со мной? Но я и словом не обмолвлюсь с ней о своем решении.
* * *
Холода наступили ранние, очень ранние.
Ночами мы в наших палатках промерзаем до костей. Шура изредка приносит мне немного спирту. Разведет водой и говорит:
На, пей.
Эту отраву?
Пей, согреешься
И я понемногу привыкаю пить спирт. Шура требует, чтобы я еще и ежедневно, утром и вечером, обтирался холодной водой.
Знай, что чистое тело меньше мерзнет.
Я с удовольствием выполняю ее советы. Но все равно холодно. Я написал маме:
«Милая мама, пришли мне стеганую душегрейку. И теплые носки, если есть шерсть»
От холодов свалились трое ребят-азербайджанцев. Один из них из нашей соседней деревни. Отличный парень, скромный. Я давно его знал. Он привозил к нам в городишко черешню, виноград, персики и всякие фрукты на продажу. Погоняя навьюченного корзинами осла, с весами-тарелками через плечо, он проходил по улицам и выкрикивал по-армянски:
Отборные персики, персики!.. Самый лучший виноград!..
Вскоре он умер. Мы похоронили его
«Самый лучший виноград!..»
А у него двое детей. Там, в наших далеких ущельях
Я выменял на толкучке свою пайку хлеба на вату. Сошью себе стеганку, надену, чтоб спина не мерзла. Хотел Шуре отдать, чтоб она мне сшила, да постыдился. Шура смотрит на меня с такой грустью, с такой жалостью, что плакать хочется
Разорвал я одну из своих рубах и с грехом пополам выстегал подобие душегрейки. Надел, и сразу стало теплее. Смастерил такие же штуки Андранику и Барцику тоже. Оставался только Серож. Ваты на черном рынке больше не попадается
Встретил Сахнова.
Не замерзаешь? спросил он.
Пока терплю.
Нагревай кирпич и на ночь подкладывай его себе под ноги, посоветовал он. И следи за тем, чтоб портянки у тебя всегда были сухие и чистые. Морозы будут еще сильнее.
Сегодня первое октября. Через два месяца и двадцать семь дней мне будет восемнадцать лет. Записи мои неспокойны.
ОЛЕДЕНЕЛАЯ ЗЕМЛЯНКА
В холод работать под открытым небом истинное бедствие. Парни-то все ведь с юга!.. Руки коченеют. Носы и уши отморожены.
Каждое утро растираюсь до пояса снегом, как советовала Шура. Она-то знает, как уберечься от холодов.
Не стало хватать хлеба И, надо сказать, голодная жизнь пострашнее морозов. Ужасные дни.
Шура все учит меня:
Смотри пей только кипяченую воду
Мы вырыли себе землянки и перекочевали в них из палаток.
Стены очень скоро сковало морозом. И с топливом беда. Спим, укрываясь чем можем.
Кто-то вдруг кричит из угла:
Братцы, замерзаю!..
Боец-грузин, сидя на заиндевевшей доске, напевает по-своему что-то жалобно-тоскливое
* * *
В Москве завершились переговоры глав правительств трех великих держав Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании, на которых обсуждались вопросы о совместной борьбе с гитлеровской Германией и об оказании материальной помощи Советскому Союзу. Я знакомил бойцов подразделения с сообщениями о ходе и об итогах переговоров, часто читал им вслух газеты. Все эти новости вселяли надежду. Но тревожило то, что на подступах к Москве в эти октябрьские дни шли тяжелейшие бои. Я расчертил карту красными стрелами к западу и югу от Москвы, указывая предполагаемое направление контрнаступления наших войск, хотя они пока еще всё оборонялись.
Слух о том, что большинство наших правительственных учреждений эвакуировано из Москвы в Куйбышев, подействовал на бойцов подавляюще.
Неужели нашим войскам придется и столицу оставить?!
Эти слова, тяжелые и горькие, были у всех на устах. Никто больше не улыбался.
Серож Зарелян припал ко мне:
Давай сбежим?..
Куда? спросил я.
Сбежим на фронт, под Москву! Почему не отправляют нас воевать! Чего оружия не дают?!
Комиссар нашего батальона Тоно Надоян, очень смуглый и очень добрый здоровяк. Он лично руководит моей читальней.
Как-то вечером я говорю ему:
Товарищ комиссар, разрешите обратиться к вам с просьбой?
В чём дело? спрашивает он.
Прошу направить меня на передовую!..
И много таких желающих?
Много. Почти все.
Это хорошо! кивнул он. Но ты все же подожди, дорогой. Командование помнит, где мы есть. И раз не отправляет на фронт, значит, и здесь мы тоже очень нужны.
* * *
Я по-прежнему сплю и во сне вижу, как бы мне оказаться на фронте. Тут чувствуешь себя каким-то ничтожным. Такое в мире творится, а ты отсиживаешься в тылу!..
Шура время от времени приносит немного спирту, для бодрости духа. Но мне уже все не впрок. Я пропадаю.
Город полон эвакуированных. Все они из западных областей. За хлеб и сахар отдают все, что имеют, костюм, кольцо, часы
Ночь. Серож разбудил меня, сунул в ладонь краюху хлеба.
Откуда?
Не спрашивай, вздохнул он. Я теперь хлеб в часть доставляю
Он поспешно отошел от меня. Зажимая в ладони хлеб, я чуть не заплакал. Ведь этот кристально чистой души парень украл его?! Боже праведный!..
* * *
Я еще из дому прихватил с собой две книжки «Песни и раны» Исаакяна и сборничек «Западноармянские поэты». Записные книжки я уже исписал и отправил их матери. Теперь все свои заметки делаю на полях «Песен и ран».
Смерти я не боюсь.
* * *
Артист из Батуми, Каро Зананян на год старше меня. Я помню его по сцене. Он был очень хорошим Пепо, Сейраном. Его красивое лицо сейчас как бы погасло, плечи обвисли. Втянув руки в рукава, она едва передвигает ноги.
Как-то спрашивает меня:
Смерти боишься?..
Не знаю.
Боишься! сказал он с гамлетовской улыбкой. По глазам вижу. Все мы боимся. Все, как один
* * *
Вечер: Каро говорит мне:
Я познакомился с двумя женщинами, эвакуированными. Пойдем к ним?
Мне даже слушать его страшно. Он захохотал, как Мефистофель.
Надеешься домой живым вернуться? Э-эх!.. Я свою жену, Аиду, знаешь как люблю? Но я уже мертвый! Слышишь, мертвый?..
Я попробовал было усадить его рядышком, ну хоть бы в шахматы, что ли, сыграть, успокоить. Он снова захохотал.
Меня пожалеть надо и тебя тоже Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..
И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.
Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.
ЛЕДЯНЫЕ ПОЦЕЛУИ
Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!.. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»
Октябрь. Снежные сугробы. Морозно.
* * *
Лейтенант Арам Арутюнян вызвал меня к себе.
Я уезжаю, сказал он.
Куда?
На фронт.
Я с мольбой уставился на него. Он собирает вещи. Подтянутый, стройный, бравый. Начищен до блеска, все так и сверкает пуговицы, пряжка, сапоги. Протянул мне брюки и пару белья.
Это от меня на память.
Я почувствовал себя совсем осиротевшим.
Значит уезжаете?
Родина в опасности. Надо, брат, ехать. Надо фашистам показать!..
А я? кричу в отчаянии. Меня тоже возьмите с собой, умоляю!..
Это не от меня зависит
Но на прощанье он вдруг сказал:
Желаю тебе от всей души попасть на фронт.
Я обнял его, как когда-то отца обнимал маленьким и беспомощным.
Возьмите и меня! Возьмите!..
Лейтенант высвободился из моих объятий. Что он мог сделать? Я не заплакал, только зубы сжал. Встречу ли еще его? Едва ли
* * *
Сегодня мы похоронили двух бойцов. Шура принесла мне спирту.
Берегись морозов!..
Пришло письмо от Арама Арутюняна. Из Чкалова.
«Мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты, пишет он. Направляюсь на передовую»
Морозы стоят отчаянные. Арам уехал сражаться. А я в этой промозглой землянке. За что?..
Зашел Каро.
Что поделываешь, дорогой? спросил он.
Мозгую, как бы рвануть на фронт.
Он засмеялся. Попросил махорки. У меня ее не было. Хлеба спросил тоже не было. Увы, и воды у меня не было. Он шмыгнул носом и пробурчал:
С ума вы все посходили!..
Я предложил ему вместе махнуть в Караганду, в военкомат, на фронт проситься. Он спрятал свое изборожденное морщинками лицо в обмороженных ладонях и прохрипел:
Псих!
* * *
Вечером Серож дал мне кусок хлеба.
Один из наших упал и ногу сломал. На льду поскользнулся. Его домой отправляют сказал он.
Несчастный, посочувствовал я. И тяжелый перелом?
Серож зашептал:
А он очень даже рад
Чему?
Что домой едет.
* * *
После отъезда Арама командиром нашей роты назначили старикана. Первым долгом он прикрыл мою читальню.
Какие еще тут книги? Чушь собачья! Отправляйся-ка лучше землю копать.
И я пошел землю копать.
На бетономешалке работаю. Стараюсь не обморозить лица и рук. Шура волнуется:
Ты ведь такой хлипкий, не выдюжишь.
Чему быть того не миновать, говорю я.
И Шура вдруг придумала просить начальника санчасти взять меня санитаром.
И не вздумай! рассердился я.
Шура плачет.
* * *
Седьмое ноября. Двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской революции. Наш батальонный комитет комсомола принял решение работать в этот день на строительстве, ознаменовать праздник двухсотпроцентным выполнением плана. Наше подразделение сейчас на важном задании: мы строим помещение для эвакуированного сюда предприятия. Наш лозунг: «Все для победы родной Красной Армии!»
С шести утра мы уже на стройке. Вернемся только в десять вечера. Так было решено на ротных комсомольских собраниях. Про себя все невольно задаемся вопросом: будет ли и на этот раз парад на Красной площади, как во все мирные годы? Бои ведь идут уже на подступах к Москве?.. Гитлер бросил на Москву свои отборные силы, приказав войскам Гудериана именно седьмого ноября пройти по Красной площади.
Ах ты, оголтелая тварь! взъярился Сахнов. Смотрите-ка, каков у него аппетит!..
У нас на стройке еще вчера установили громкоговорители. Комиссар уверяет, что парад обязательно состоится и мы услышим голос Москвы
Так оно и случилось. Ровно в десять наши громкоговорители все, как один, разнесли над стройкой знакомый родной голос Красной площади.
Сахнов прослезился.
Москва не сдается, братцы! Вы слышите ее?