По-видимому, дежурный сразу позвонил в санитарную часть, потому что не успели мы перенести Крума на скамейку, стоявшую у стены, и положить его на спину, как появился полковой врач Цыбульский, невысокий пожилой человек. Он задыхался от быстрого бега.
Что случилось? спросил он, ни к кому не обращаясь, и тут же, схватив руку Крума, начал искать пульс.
Жив? спросил Евлахов. Он не обращал внимания на полученную в борьбе с Брюннером глубокую ссадину на лбу, из которой по бровям и щекам текла кровь. Доктор, он жив?!
Цыбульский медленна положил руку Крума ему на грудь и молча пожал плечами.
Эх, не уберегли! воскликнул Евлахов и махнул рукой с какой-то мучительной досадой.
Брюннера и Ругге под конвоем отправили пока на гауптвахту, они прошли мимо нас, надменно улыбаясь, развернув плечи и подчеркнуто твердо ставя ногу.
За окном уже наступило утро, тихое и солнечное утро 20 июня 1941 года. Вдалеке, в поле, паслись коровы. Из рупора, укрепленного на столбе, невдалеке от штаба, донеслись звуки ритмической музыки, и диктор, поздравив о добрым утром, весело произнес:
Теперь приступим к утренней зарядке!..
А для нас уже началась война
ПАМЯТНИК ДЮКУПовесть
Глава первая
«Как жить дальше?!»это был любимый вопрос полковника Савицкого. Он задавал его себе всегда, когда предавался размышлениям, и в зависимости от настроения и обстоятельств вкладывал в него самое разнообразное содержание. Он мог задать себе вопрос, потягиваясь и мурлыча: «Как будем жить дальше, дорогой Мишенька?»это значило, что он собой доволен. «Михал Михалыч, а как же ты будешь жить дальше?!»в этой интонации уже проступало некоторое недовольство, значит совершена какая-то ошибка, пока известная ему одному. И наконец, когда он произносил: «Товарищ Савицкий, подумай, как ты будешь жить дальше?!»недовольство собой достигало крайнего предела, тут уж следовало действовать. Было много других, промежуточных оттенков, но они не имели столь существенного значения.
Савицкому далеко за сорок. Жизнь его и трепала и миловала. В тридцать седьмом году он воевал в Испании, в бригаде генерала Лукача. Однажды целую ночь провел с Хемингуэем, бродя по ночному Мадриду. Хемингуэй, высокий и подвижный, что-то весело говорил коренастому, моложавому испанцу. Первый раз в жизни Савицкий в полной мере ощутил горечь от того, что с юности не изучал иностранные языки. Ему очень хотелось поговорить с Хемингуэем, но, черт побери, они словно только что слезли с Вавилонской башни.
Вдруг они оказались рядом с круглой ареной цирка, видевшего не одну яростную корриду. Савицкий остановился и крикнул:
Фиеста!.. Но пасаран!.. «Фиеста»так назывался роман Хемингуэя, который он читал, а «но пасаран»это были первые испанские слова, которые он твердо усвоил. В общем, получилось непосредственно и смешно. Хемингуэй засмеялся и шутливо потрепал его за плечо.
Но пасаран!.. Камарада засмеялся он.
А потомбой, тяжелое ранение! На одном из последних кораблей его отправили на родину. В госпитале он узнал, что его наградили орденом и присвоили звание полковника.
Через полгода, когда выздоровел, его направили в разведку. Почему?! Может быть, потому, что он за время болезни написал обстоятельный доклад о своей деятельности в Испании, старался глубоко проанализировать обстановку, сложившуюся в тылу у республиканцев, подробно рассказал о «пятой колонне». И вот теперь он был разведчик со стажем. Со стажем! Как-то он шутливо сказал, что стаж для разведчика надо исчислять со дня, когда ребенком он в первый раз сыграл в прятки.
Да, так как же, Михал Михалыч, ты будешь жить дальше? проговорил Савицкий, тяжело вздохнув. Он стоял у окна и смотрел в темное, отяжелевшее от пятидневного непрерывного дождя поле. Вдалеке, у рыжего оврага, трактор тащил пушку. «Какой-то идиот нарушил маскировку штаба», зло подумал он, прервав течение мысли, но тут же, взглянув на серые, низкие, по-стариковски взлохмаченные тучи, успокоилсяпогода нелетная
Решение не приходило. Этот сукин сын Дьяченко сумел-таки заронить в него сомнение. Как поступить?! Конечно, Тоне уже давно пора действовать.
Егоров! Вот о ком нужно думать!.. Конечно, разлучить ихничего нет более легкого. Тоню отправить на задание, а Егорова в распоряжение штаба фронта Но нужно ли это?! Ах, собака Дьяченко, ну и задачу ты задал. Уже все документы готовы: и румынский паспорт, и удостоверение, свидетельствующее о том, что Егоров коммерсант. И легенду о своей биографии он уже вызубрил. Если Тоня обладает надежными справками, подтверждающими ее рождение в немецкой колонии под Одессой, то Егорова страхуют не менее надежные старые акции компании Черноморского пароходства; ссылка на богатого дедаодин из аргументов, который должен подкреплять версию, что коммерцией Егоров, а по документам Иван Константинович Корш-Михайловскийзанимается по сложившейся в семье традиции.
Савицкий усмехнулся. И надо же придумать фамилиюКорш-Михайловский! Ну, опять Дьяченко! Это ведь, кажется, он старался, чтобы фирма новоявленного коммерсанта звучала солидно: «Оптовая торговля фруктами Корш-Михайловского».
Так что же делать, черт возьми? Что теперь получится, если все оставить по-прежнему, и он ничего не знает, и Дьяченко ничего не видел? Ну, целовались!.. Еще не известно, любовь ли это Или так А еслилюбовь?! Еслилюбовь?! А еслитак?! Что лучше, что хуже?.. Фу, дьявол! Конечно, самое лучшее, если бы этой проблемы вообще не было
То, над чем ему пришлось думать сейчас, вызывало досаду, смешанную с раздражением. По законам жизни, он должен был бы радоваться, что два человека встретились и полюбили друг друга в этом пекле. Оба молоды, и кто знает, доживут ли до конца войны. Ошибкаи только небольшая группа друзей будет помнить твое имя. Нет!.. Нет!.. Нет!.. Он не должен вмешиваться, не должен.
Ну, а если все же взглянуть на это с другой стороны? Они оказываются в Одессе, в окружении врагов. Надо будет принимать решения, подчас крутые, даже жестокие. Не будет ли Егоров скован, да и Тоня тоже? Вместо того чтобы заниматься делом, идти, если нужно, на крайний риск, они станут охранять друг друга. Нет, с этой точки зрения Дьяченко не так уж неправ. Тут действительно таится опасность Эх, и надо же, чтобы это случилось в самый ответственный момент!
Приходили и уходили люди, Михаил Михайлович выслушивал доклады, подписывал разведсводки, изучал допросы пленных. Начальник оперативного отдела переслал ему шифровку с запросом о том, как осуществляется директива 17 СК.
Как осуществляется?.. Уже почти неделю Савицкий не имеет покоя. У группы «Вихрь», засланной в Одессу еще в сентябре прошлого года, кончились деньги, нет батарей для рации. И это в дни, когда вблизи города, за линией фронта, должен быть высажен воздушный десант. Нужно срочно посылать связных, но уже пятый день не взлетают самолеты. И даже для выполнения особого задания нет условий: слишком высок фронт туч.
Только неосведомленному человеку кажется самым простымпосадил разведчиков на самолет, выбросил их по ту сторону линии фронтаи дело сделано. Нет, тысячи мелочей, если о них не подумать вовремя, если их не предвидеть, могут погубить разведчиков и сорвать операцию.
А командование торопит. Как выполняется директива?! Скорее, скорее!.. А в таком деле нужна прежде всего дотошность и осмотрительность! Лучше на пару дней задержать операцию, чтобы еще раз проверить, все ли подготовлено и учтено, чем потом днями и ночами сидеть у радиостанции, ждать вызова, который никогда не прозвучит в наушниках радиста.
Товарищ полковник, разрешите?
Савицкий снял очки и поднял от сводки глаза. В дверях стоял подполковник Корнев, невысокий, сутуловатый, он всегда щурился, когда смотрел на собеседника, как бы всем своим видом показывал, что видит его насквозь. Савицкого всегда смешила манера этакого провинциального Шерлока Холмса, и он подтрунивал над Корневым, который любил даже о самых обычных вещах сообщать таинственным полушепотом.
Сегодня в пять тридцать утра, товарищ полковник, взято в плен пять румын и два немца. Допрос ведется, протоколы будут представлены
О том, что пленены пять румын и два немца, известно уже всему штабуутренняя сводка распространена не только по всем отделам, но и вручена корреспондентам газет.
Но Корнев морщит широкий с залысинами лоб и говорит об этом, как о совершенно секретном деле, о котором никто не должен знать. Впрочем, о делах действительна секретных он говорит также. Это его извиняет. В конце концов у каждого свой характер.
Корнев неторопливо прикрыл дверь плотнее и, кашлянув, нагнулся над столом. Его круглое лицо выражало глубокую серьезность; казалось, он тщательно следил за тем, чтобы никто и заподозрить не мог, что он когда-нибудь улыбается.
Товарищ полковник, проговорил он негромко, веско расставляя слова, Петреску во всем признался.
Савицкий никогда не слышал этого имени, но сразу догадался, что, вероятно, это один из пятерых, взятых в плен.
В чем? спросил он, стараясь погасить в глазах улыбку, чтобы не обидеть Корнева.
Немцы знают, что мы готовим воздушный десант!
Несколько мгновений Савицкий изучал лицо Корнева. Ему захотелось крикнуть: «Чего ты стоишь, как истукан! Ведь это же тяжелый удар!.. Как они, черт их возьми, могли догадаться?..» Но он промолчал и только досадливо стукнул пальцами о край стола.
Предполагают или знают? глухо спросил он.
Знают! также ровным голосом ответил Корнев и, вынув платок, вытер голову, на которой кое-где сохранились редкие кустики рыжеватых волос; так в выжженной солнцем степи с удивлением видишь влачащий жалкое существование кустарник. Знают! повторил он. Вот почитайте!.. и он быстрым движением положил перед Савицким уже перепечатанный на машинке протокол допроса майора Петреску.
Наметанным взглядом Савицкий сразу отметил, что раз Корнев принес ему второй экземпляр, значит, он уже пустил протокол в оборот. Как, однако, он любит торопиться, когда дело касается выслуживания перед начальством.
Уже передали начальнику штаба?
Вручил!
Не сказал «сам отнес», а применил довольно емкое словцо «вручил»вручить можно и через посыльного. Однако сейчас действительно не до тонкостей субординации. Какой-то неизвестный майор Петреску, которого перехватили на одной из тыловых дорог разведчики, выбалтывает на первом же допросе о том, что так тщательно пряталось от противника.
Да, протокол красноречиво это подтверждает, но все же Петреску ни одним словом не упоминает ни о месте предполагаемой высадки десанта, ни о времени.
На столе загудел телефон в желтом кожаном чехле.
Савицкий взял трубку и невольно взглянул в окно, за которым уныло нависали серые облака. И пока слушал то, что ему выговаривал начальник штаба, все время смотрел мимо Корнева в далекую степь. Он умел, когда ему это было необходимо, словно выключиться. Кричи не кричиположение серьезное. И надо как-то выходить из него. Если даже майор Петреску блефует и все его показания сплошная выдумка, чтобы показной чистосердечностью спасти свою жизнь, то и тогда положение не намного легче. Значит, противник настроился, понимает, что в этой, крайне тяжелой для него обстановке воздушный десантсовершенно реальная операция, которую нужно ждать со дня на день. А коль скоро это так, то, несомненно, противник внимательно изучает все участки дороги, прикидывая, где с наибольшей вероятностью может произойти выброска. А если это такто переправлять разведчиков на самолете опасно.
Да, сообщение майора Петрескусигнал хотя и неприятный, но крайне важный и своевременный.
Вот что, Корнев, сказал Савицкий, откладывая протокол допроса, Егорова и Тоню завтра отправлять не будем!.. Над их заданием надо будет еще подумать
Корнев повернулся и быстро вышел. Савицкому показалось, что на его лице промелькнула улыбка.
Когда дверь за Корневым закрылась, Савицкий поднялся с места, подошел к окну и глубоко вздохнул.
Товарищ Савицкий, произнес он угрюмо, как ты будешь жить дальше?
Он не заметил, что боец, охранявший дом, услышал, поражено взглянул в окно на своего начальника и быстро завернул за угол.
Глава вторая
Ему довольно сильно досталось, когда сраженный автоматной очередью шофер упал ему на плечо, а неуправляемая машина на полной скорости съехала в кювет и перевернулась. Что произошло потом, Леон смутно помнил, так как от сильного удара потерял сознание. Иногда приходя в себя, но оставаясь в полузабытьи, он чувствовал, что его несут, но кто несет и кудаон не понимал, у него не было сил даже открыть глаза.
Окончательно он пришел в себя в какой-то землянке, открыл глаза, и его взгляд устремился в черноту. Ослеп! Боже, как он испугался! Но тут же услышал, что рядом говорят по-русски, скосил взгляди у него сжалось сердце: он в плену.
То, что ему показалось тьмой, на самом деле было черным земляным сводом землянки. Но сквозь раскрытый дверной проем падал неяркий свет занимающегося утра, и одного быстрого взгляда хватило, чтобы заместить высокого немолодого офицера, склонившегося над столом с разложенными на нем флаконами лекарств и пакетами марли.
Рядом с нарами стоял солдат с автоматом, небрежно висевшим на плече, и закуривал папиросу. Петреску крепко зажмурил глаза. Еще хоть несколько минут вырвать у смерти, чтобы обдумать свое положение. Как ломит голову! Он даже не может застонать, чтобы дать выход чувствам. Как он несчастен и беспомощен!
Он лежал с закрытыми глазами, выигрывая время. Саднило лоб и остро ныл правый висок, которым он ударился, когда перевернулась машина. Что-то теплое давило на грудь. И он перевел дыхание.
Солдат, стоявший рядом, вдруг засуетился.
Ожил! воскликнул он мальчишеским звонким голосом. Слава тебе мать, Мария Гавриловна!.. Не зря тащили!..
Тише, Карасев! проговорил строгий голос.
Леон услышал шаги. К нему подошел офицер и взял его руку, нащупывая пульс. Ощутив на своей руке чужие пальцы, Леон едва сдержался, чтобы не выдернуть руку.
На несколько мгновений в землянке наступила полная тишина. Очевидно, врач считал пульс. В раскрытую дверь донеслось лошадиное ржание, где-то с курлыкающим звуком несколько раз ударила зенитная пушка, прогудел самолет, и снова все смолкло.
Пульс нормальный, проговорил врач, осторожно отпуская его руку, скоро, наверно, окончательно придет в себя! Сотрясение, конечно, получил основательное, но жить будет.
Так можно сообщить в штаб, что все в порядке? спросил солдат и звякнул автоматом.
Сообщай, Карасев! сказал врач, заскрипев пером. Он что-то писал. Постой, вдруг окликнул он, и Леон услышал, как удалявшиеся шаги солдата вдруг затихли. Это какой твой «язык» по счету?!
Седьмой, товарищ капитан!
Орден полагается!
Да, за майора могут навесить, а за тех только медали давали Лейтенант Дьяченко знаете какой! Лишнего не даст, твое отнимет
Врач усмехнулся и вернулся к своему столу. Снова, удаляясь, застучали кованые сапоги, и все стихло.
Шумно пульсировала в висках кровь. Он даже не предполагал раньше, что она может так шуметь. Минуты тянулись, как годы. Наконец, чтобы умерить его страдания, вмешался сам бог. Врач встал и вышел из землянки.
Стереги пленного! Сейчас вернусь! сказал он кому-то, и стало совсем тихо. Леон чутко прислушался. Часовой, очевидно, находился у входа, и его не было слышно.
Приоткрыв глаза, оглядел землянку. Врытый в землю, грубо сколоченный стол, медицинская сумка висит на гвозде, полотенце со следами крови брошено в угол, в другом углу пара стоптанных сапог, прикрытая газетой, поверх которой лежит начатая буханка хлеба, немудреный военный быт. Его собственная землянка немногим отличалась от этой. И вдруг он заплакалот боли, одиночества и бессилия. Он не сомневался, что его расстреляют, что все это гуманное к нему отношение лишь уловка. Как только допросят и он станет не нужен, его тут же уничтожат.
Им овладело ожесточенное, мстительное чувство. «Нет, вы не получите меня живым! Ты не получишь за меня орден!..» Он рванулся с нар. Острая боль пронзила голову. Он покачнулся и прислонился к стене. До стола не больше трех шагов, но ему показалось, что он идет вечность. Глаза застилал темный туман. Он боялся только одногопотерять сознание. Звякнули пузырьки. Неверным движением он опрокинул какой-то флакон, разлетевшийся вдребезги у его ног; остро запахло эфиром. Леон вздрогнулзвук удара мог привлечь внимание часового. Тогда, чтобы успеть, во что бы то ни стало успеть, он схватил два первых попавшихся в руки пузырька, наполненных какой-то жидкостью, и, выдернув из одного пробку, опрокинул в рот. Нестерпимым жаром обожгло грудь, и он повалился ничком на стол.