А я тут же разыскал номер телефона консерватории и позвонил. Директор отсутствовал, но, узнав, что говорят из военного училища, секретарша стала расспрашивать, по какому поводу. Я довольно сбивчиво старался растолковать ей суть дела, и наконец она поняла.
Сказали бы сразу Хотите, чтобы мы прослушали певца. Подождите
Положила трубку и как сквозь землю провалилась. Я терпеливо ждал. Наконец трубку взяли, и старческий голос проговорил:
Профессор Котельников у телефона!
Тут я уже не стал много распространяться, коротко рассказал о Горчакове и о том, как важно сейчас решить его судьбу. Неожиданно профессор пригласил нас к себе домой в воскресенье. Как удачно! Теперь мой замысел получил твердую основу.
Когда после обеда курсанты вернулись в общежитие, я сразу отозвал Горчакова и сказал, что в воскресенье мы пойдем к профессору Котельникову и он его будет слушать.
Зачем? испуганно спросил Горчаков.
Какзачем? удивился я. Мы ведь не специалисты, а вдруг вам действительно надо учиться пению?
Но как я к нему явлюсь? сказал он растерянно. Я знаю его Я не готов. Чтобы пойти к нему, мне нужно подготовиться.
Я понимал, что это серьезное дело. Сегодня понедельник, до воскресенья почти целая неделя. Я сказал ему, что освобождаю его от всех нарядов, часов самоподготовки и вечерних прогулок, договорюсь с начальником клуба, чтобы дали аккомпаниатора.
Теперь каждый вечер после занятий он уходил в клуб.
Все шло прекрасно. С каждым днем он становился веселее, а я не задавал никаких вопросов, хотя, встречая начальника клуба в командирской столовой, расспрашивал, что он думает об успехах моего подопечного.
В субботу вечером я приказал помкомвзвода, чтобы он позвонил профессору и узнал, когда можно приехать. Красильников тщательно записал телефон и пообещал все сделать в точности.
Потом я вызвал к себе Горчакова. Он вошел в канцелярию сияющий. За эти дни в его облике многое изменилось. Он стал как-то увереннее, спокойнее, пропала мешковатость, так раздражавшая меня.
Готов? спросил я.
Готов! улыбнулся он. Выучил три новые песни и романс
Завтра в час захожу! сказал я строго. Будь готов!
Всегда готов! И он поднял руку в пионерском салюте.
Я простил ему эту вольность и уехал в приподнятом настроении за город к матери. Целый вечер я рассказывал ей о своем курсанте, у которого много взысканий, а между тем, по-моему, он совсем не плохой парень, говорил о том, как я решил помочь ему.
Мать выслушала меня, потом сказала:
А по-моему, ты поступил опрометчиво. Ты можешь поставить его в крайне трудное положение.
Нет, мама, горячо возразил я, нужна полная ясность. Ведь он не может учиться, когда терзается мыслью, что гибнет его талант!..
Мать молча придвинула ко мне чашку. Она одиноко жила в большой комнате и занималась хозяйством, лишь когда я приезжал в гости.
Как славно чувствовать себя среди знакомых с детства вещей! Из раскрытых окон дома напротив доносились звуки рояля. Уже долгие годы подряд человек, которого я никогда не видел, разыгрывал одни и те же бравурные гаммы. Он никогда ничего не играл, кроме гамм. Я сидел около матери, уже седеющей, одетой в военную форму врача, и мне казалось, я прожил длинный-длинный день и никогда никуда не уезжал.
Ты великолепен! сказала мать, с улыбкой рассматривая меня. Тебе очень идут два красных квадратика! Надеюсь, дослужишься и до двух ромбов!
Она подсмеивалась надо мной, но мы были счастливы.
Нет, скажи, мама, допрашивал я, почему я не прав?
Мне думается, проговорила она, что если бы он действительно был способным певцом, из консерватории его бы не отпустили
Я возмутился:
Нет, мама! Бывают же ошибки!..
Бывают, согласилась она. Но что будет, если профессор не признает в нем большого таланта, а Горчаков ему не поверит? Ведь это очень страшно: признаться, что путь, избранный тобою, ошибка
Слова матери заставили меня о многом призадуматься. И когда утром я шел в училище, то стал сомневаться в результатах встречи. Конечно, я по-прежнему считал, что она нужна. Но если раньше, послушав Горчакова, я поверил в его дарование и хотел, чтобы он стал певцом, то сейчас я стал думать: а как же поступить, если мать окажется права?
Я пришел в половине первого. Красильников доложил, что все выполнил, с профессором говорил и тот ждет.
Где Горчаков? спросил я.
Готовится. Пришивает чистый воротничок.
Выпишите ему увольнительную до двадцати четырех часов.
Есть!.. Вы подпишете?
Да.
И вот ровно в час мы с Горчаковым вышли из ворот училища.
Был один из тех теплых осенних дней, когда Ленинград кажется особенно величественным. Вдаль уходят громады зданий, ты привык к каждому из них, кажется, что они стояли и будут стоять вечно. И все, что видишь вокруг, согрето воспоминаниями детства.
Горчаков молча смотрел в окно трамвая. В руках он держал сверток с нотами. Я сидел и с волнением думал о предстоящей встрече у профессора. Получается, что я требую экспертизы, а нужно совсем другое
Вы волнуетесь? спросил я, когда трамвай вывез нас на мост лейтенант Шмидта. Профессор жил на Васильевском острове.
Да, признался он, улыбнувшись. Попасть в ученики к Котельниковумечта многих!.. Но это редко кому удается Характер у него не дай бог!
Какой у него характер, я понял, как только переступил порог большой квартиры. Навстречу нам из дальней комнаты вышел полный лысый человек, сунул каждому по очереди руку и сердито сказал:
Слушайте, молодой человек, вы, кажется, лейтенант? Так я понимаю?.. Вас вежливости учили?..
Я смущенно взглянул на Горчакова. Но профессор круто повернулся и пошел в комнату, в которой поблескивал большой черный рояль.
Заходите, заходите! нетерпеливо позвал он.
Я вошел, пропустив вперед Горчакова.
Простите, профессор, сказал я растерянно, я не знаю, чем провинился.
Не знаете? усмехнулся он. Какой-то чудак от вашего имени будит меня телефонным звонком в семь утра и спрашивает, можно ли сегодня прийти. Нет, вы подумайте, он не мог дождаться хотя бы девяти часов!.. Я не выспался, и у меня трещит голова!
Это моя вина, профессор. Я попросил своего помощника позвонить вам, как только он встанет. А подъем в училище в семь утра. Вот он все и выполнил в точности. Простите меня, просто не сообразил
Ну ладно, сказал он, перейдем к делу.
С этого мгновения я перестал для него существовать. Он погрузился в беседу с Горчаковым. Подробно расспрашивал о преподавателе, который учил его пению. Сидя у старинного стола, на котором громоздились переплетенные в кожу толстые клавиры опер, я рассматривал комнату. Повсюду висели фотографии знаменитых артистов. А на стене, противоположной окну, из тяжелой бронзовой рамы на них смотрел портрет Глазунова.
Все в этой комнате говорило о слаженной, размеренной и основательной жизни. О том, что главное здесьрояль, рабочий станок, за которым проходит жизнь этого человека.
Котельников был спокоен, нетороплив. Они вместе просматривали ноты. Лицо Горчакова взволнованно. Он словно забыл о моем существовании, ни разу на меня не оглянулся. А я даже был этому рад
Сейчас Горчаков мне не подвластен. Я лишь свидетель, ничего не смыслящий в их большом разговоре.
Ну, начинаем, сказал Котельников. Он сел за рояль, разложив на пюпитре ноты. Горчаков, расстегнув воротник гимнастерки, встал рядом.
Первые аккорды! Знакомая песня«Полюшко-поле».
Горчаков пел свободно, придерживаясь одной рукой за край рояля, а другой обхватив пряжку своего ремня.
Едва он кончил, профессор переменил ноты.
Ну, быстро! скомандовал он. «Выхожу один я на дорогу» Начинаем!
Опять вступительные аккорды Горчаков снова запел Но почему-то в его глазах вдруг возникло выражение затаенной тревоги. Куда-то исчезли непосредственность и внутренняя свобода. Его рука напряглась, а пальцы судорожно вцепились в край рояля. Я взглянул на Котельникова. Он играл с профессиональной легкостью, но на его полном лице временами возникало выражение досады. Он был явно недоволен. Но чем?.. Я не слышал ни одной фальшивой ноты.
Вдруг Котельников резко, на полуфразе, оборвал игру и шумно встал.
Хватит! сказал он, вынул платок и вытер багровую шею. Горчаков стоял поникший, с серым от волнения лицом.
Ну, вы собой довольны? Котельников смотрел на меня, точно призывая в свидетели.
Нет, прошептал Горчаков.
Котельников подошел к окну, взглянул на голубей, круживших над крышами.
Поражаюсь, сказал он, как можно так запустить голос? Где верхнее фа-диез?
Горчаков вздохнул и застегнул воротничок. Котельников вдруг повернулся ко мне и язвительно кашлянул.
Зачем вы его ко мне привели?.. Я хочу знать, что вы хотите?..
Он стоял, широко расставив ноги и подтянув руки к груди, в позе боксера, готовящегося нанести удар. Я поднялся с кресла, сидеть мне показалось неудобным.
Его заставляют петь в строю проговорил я виновато.
Он не дал мне закончить фразу.
Это же преступление! воскликнул он яростно. Вы понимаете, что перед вами талант?.. Талант!.. повторил он. А как вы с ним обращаетесь?.. Вам нужен запевала!.. А стране нужен певец!
Его натиск был так силен, что я не знал, что ответить. Но вдруг на выручку пришел Горчаков.
Владимир Семенович, сказал он, дотрагиваясь до его руки, товарищ лейтенант тут ни при чем. Наоборот, он хочет мне добра!
Котельников тряхнул лысой головой.
Вот что, сказал он, передайте своим начальникам, что я беру Горчакова под свою опеку Он будет моим учеником! Сегодня же я напишу в Москву, чтобы его направили в мое распоряжение, в консерваторию. Прощайте!
Мы вышли на набережную Невы и остановились. Горчаков молча смотрел вдаль, где по реке в солнечных бликах плыл пароход «Республика», совершавший рейсы до Шлиссельбурга. На другом берегу уходил в небо Адмиралтейский шпиль, увенчанный золотым корабликом с вечно надутыми парусами.
Ну что ж, Коля!.. Значит, скоро уйдешь? Надеюсь, изредка будешь посылать билетики?
Он взглянул на меня, но в его глазах не было улыбки.
Нет, я не уйду, проговорил он. Я не уйду!
Старик, видно, упорный!.. Его послушают. Придет приказ, и скажут: «Собирайте, товарищ Горчаков, свои личные вещи и уходите Командира из вас не будет».
Он усмехнулся.
Не так все просто! Есть еще и моя воля Не думайте, товарищ лейтенант, что я сгоряча решил пойти учиться на командира. Мы живем в очень тревожное время
Ну вот, сказал я, решил стать командиром, а сам получил полную обойму взысканий! Знаешь, кем тебя выпустят? Старшиной, а может быть, даже старшим сержантом.
Горчаков пожал плечами:
Я просто думал, что товарищи меня поймут.
А разве тебя не беспокоит, что твой талант может погибнуть?
Нет, сказал он, не погибнет. Вот и вы ведь беспокоитесь об этом.
Мы шли по Набережной. Чайки кружились над синеватой рябью, ныряли в воду и вновь стремительно уносились вверх. Вдали уже виднелись Ростральные колонны, на которых когда-то пылало пламя, указывая путь кораблям, входящим с моря в Неву.
Я думал о своем разговоре с матерью. Да, с Горчаковым все было гораздо сложнее. Я должен доложить Попову мнение профессора. Но этого, конечно, мало. Надо сделать все возможное, чтобы талант Горчакова не пропал.
В строю тебя петь больше не заставят, сказал я. Это я твердо обещаю!
Горчаков засмеялся:
Посмотрим!.. Но это теперь не самое важное
И взыскания постепенно снимут.
О! Вот это было бы здорово!
Когда на другое утро я рассказал Попову о всех обстоятельствах встречи с профессором, он неожиданно выслушал меня серьезно и долго расспрашивал обо всем.
Что ж, сказал он, может быть, Котельников прав!.. Я доложу комиссару
Но когда я сказал, что Горчаков твердо решил остаться в училище, он долго смотрел перед собой, задумчиво комкая в руке папиросу.
Ну, а как по-вашему? наконец спросил он. Он не будет жалеть?..
Нет, сказал я. По-моему, он человек твердой воли!
Старшина! строго прикрикнул Попов. Горчакова больше петь в строю не заставляй! Понятно?!
Сидевший за столом Синельников неодобрительно кашлянул и поднялся.
Понятно, товарищ командир, хмуро произнес он и одарил меня сердитым взглядом из-под бровей.
Попов повернулся ко мне.
Ну, Березин, у тебя еще двадцать девять и у каждого свой талант! и засмеялся дробным баском. Будешь тонутьвытащим за волосы!
Большие волнения
Ну и допекает меня этот Коркин. Всего три месяца в училище, а спасения от него нет. Звонит и звонит! Хоть телефонную трубку не бери.
В представлении Коркина все курсанты училища прежде всего участники ансамбля песни и пляски, а потом уже будущие командиры. И ему нет дела ни до учебы, ни до нарядов.
Конечно, энтузиазмом нового начальника клуба сразу же стали пользоваться некоторые ловчилы. Им уже не нужно бегать в санчасть за освобождением. Коркин сам бросается за них в бой.
Семеницына в наряд не посылайте!.. Сегодня репетиция прыгунов в мешках!..
Этот новый вид спорта открыт самим Коркиным, и он пропагандирует его на всех вечерах. Участников соревнований завязывают с головой в большие чехлы от старых матрасов, и по команде Коркина: «Пошел!»мешки начинают бестолково подпрыгивать, кружиться, сталкиваться. Смешно, конечно, но и глупо. А вот Коркин считает, что этому виду спорта принадлежит будущее, так как, по его пониманию, он вырабатывает способности к лучшей ориентации в темноте.
Может быть, это и так. Но когда я Коркину отказываю, а отказываю я ему довольно часто, в телефонной трубке начинает греметь его раздраженный бас:
Я с вами как с коммунистом разговариваю!
И тут мне становится немного не по себе. Коркин считает меня членом партии, а я еще даже не кандидат. Я комсомолец. Конечно, как комсомолеця коммунист. Но Коркин-то говорит совсем в другой интонации.
Сказать ему, что я беспартийный, душа не позволяет! Какой же я беспартийный, когда воспитываю курсантов, а многие из них уже приняты в партию! Да и представить свою жизнь без партии я не могу. Отец участвовал в революции, мать боролась с сыпняком в гражданской войне, а сейчас тоже в армии; я надел красный галстук, как только мне исполнилось девять лет!
А вот когда сам еще был курсантом, все мне казалось, что не настало время для меня вступить в партию. Думал много об этом, но не решался.
Теперь же курсанты-коммунисты собираются на закрытые партийные собрания, куда мне нет доступа, и только на другой день я узнаю, что говорили они о том, что знать мне самому крайне важно: о делах моего взвода, о моих курсантах. Но информирует меня обычно командир роты Попов, говорит кратко и только то, что касается меня и моих дел.
И стал я думатьа имею ли я право оставаться беспартийным? Вольно или невольно, но этим я как бы снимаю с себя часть ответственности. Теперь моя былая неуверенность уже не может служить оправданием. Мне доверены судьбы многих людей, и пришло время зрелых решений.
Вечером часто мы возвращаемся домой вместе с Лукиным. Подумать только, он ведь был моим командиром, и многое пережитое связано с ним.
Хотя теперь мы в равных должностях, он командует первым взводом, а я третьим, в наших отношениях все же нет полного равенства. И не потому, что я лейтенант, а он уже старший лейтенант. Просто где-то в глубинах сознания продолжает действовать старый механизм.
Иногда мы вспоминаем Леночку Костромину, красивую и своенравную, и оттого, что ее уже с нами нет, она уехала вместе с отцом в Киев и там вышла замужЛукин становится задумчивым, и мне в эти минуты его жаль.
Он продолжает мечтать об академии, но каждую осень его постигают неудачи. То провалится на экзамене по математике, с которой он борется как с лютым врагом, а она ему никак не дается; то сдаст ее, но так, что не дотянет до проходного балла.
Однако неудачи не меняют его цели.
Каждый человек, сказал он однажды, должен быть ледоколом, не бояться торосов и толстого льда. Идти и идти по своему курсу даже в полярной ночи
Но ведь ледокол борется со льдами не ради самого себя, возразил я. Он прокладывает путь другим кораблям!
Лукин усмехнулся.
А для ледокола, о котором говорю я, ведомым кораблем является его собственная судьба!