Василий Васильевич удивленно приподнял бровь, а Таратин, широко открыв глаза, быстро сказал:
Есть инструкции. Немедленно сообщить в ближайшую базу.
А если не мину? Если встретим подводную лодку противника? голос Владимира Федоровича звучал спокойно и рассудительно. Не станет же лодка дожидаться, пока с базы к нам подоспеет помощь. А из инструкции, как бы хороша она ни была, извините меня, стрелять нельзя.
Я не совсем понимаю, чего вы хотите, нетерпеливо передернул Таратин плечами. Война есть война, и всякие «если»
Совершенно верно, решительно перебил его Сааров, война есть война, и чтобы не было этих самых «если», мы должны иметь на судах то, чем можно и дрейфующую мину уничтожить и уничтожить вражескую подводную лодку, и отогнать от парохода самолеты противника. Настало время, товарищи, повернулся он к внимательно слушающим морякам, вооружить наши суда хотя бы одной пушкой и двумя-тремя пулеметами. Так, как это делают и англичане, и немцы. Вот тогда наши пароходы стану не очень-то уязвимыми для фашистов. А людей, способных владеть оружием, подготовить не столь уж трудно.
Правильно! хлопнул себя ладонью по колену, как выстрелил, Бурмакин. Верное предложение, Василий, пиши! Мы все подпишемся под ним!
Предложение действительно дельное, согласился Глотов, и мы завтра же войдем с ним в вышестоящие органы. Спасибо, Володя, за умную мысль. Кто еще хочет слово?..
Маркевичу так и не удалось поговорить с Владимиром Федоровичем, хотя бы пожать ему руку: едва совещание закончилось, как моряки поспешили покинуть кабинет, поскорее вернуться на свои корабли. Ушел и Сааров. Алексей тоже направился к двери, но его окликнул Глотов:
Не уходи, ты мне нужен.
Пришлось остаться, тем более, что и Таратин кивком головы согласился с Василием Васильевичем. А когда кабинет, наконец, опустел, Глотов спросил:
Как думаешь, почему я не одного Ведерникова, а и тебя вызвал?
Не знаю, пожал Маркевич плечами.
Так вот Мы тут с Григорием Яковлевичем судили-рядили, следует ли оставлять Бориса командиром на «Коммунаре». Моряк он, конечно, знающий, но
Перестраховщик, перебил Таратин. ответственности боится: «как бы чего не вышло». Не люблю я таких.
Разрешите не согласиться, запротестовал Алексей. Я с Борисом Михайловичем давно служу, повидал его в разных условиях
Знаю, подхватил Глотов, но одно дело плавание в мирных условиях, и совсем другое сейчас. Потому и спросил, нет ли у него вопросов. Так что же будем делать? Твое мнение, Григорий?
Оставить на судне, Таратин вскочил со стула и быстро зашагал из конца в конец кабинета. Обстановка покажет, как дальше быть. У тебя есть вопросы, старпом?
Помполита у нас до сих пор нет. Василий Васильевич обещал, да, как видно, забыл.
Помполита? Григорий Яковлевич остановился напротив него, заложил руки за спину, прищурился, как бы прощупывая штурмана острым взглядом черных глаз. Помполита А где его возьмешь? Вон сколько народа ушло от нас на боевые корабли. Да и не нужен вам помполит.
Как не нужен?
А так! Ты что, Симакова не знаешь? Старшего механика вашего? Любому помполиту сто очков вперед даст! Ему и поручу политическую работу с командой. По совместительству, так сказать. Вроде нагрузки. Справится!.. Что ты сказал?
Ничего, невольно улыбнулся Маркевич. Он впервые вот так, вплотную, беседовал с начальником политотдела и не мог сразу привыкнуть к его манере вести разговор. Григорий Яковлевич говорил быстро, короткими, отрывистыми фразами, то и дело вставляя еще более короткие вопросы, часто перебивая собеседника, на лету подхватывая его мысль. Так же быстро принимал он и решения, с которыми трудно не согласиться. В самом деле, чем плох Григорий Никанорович Симаков, кто лучше его знает коммунаровцев и умеет подходить к каждому из них? Совсем недавно Алексей испытал на себе эту его способность и сейчас не удержался, чтобы не спросить:
Это он о Ведерникове вам говорил? И обо мне?
Он. А ты откуда знаешь?
Догадываюсь. Только едва ли он стал бы рекомендовать меня в командиры.
Ну и дурень! фыркнул Таратин. Совсем ты его не знаешь. А он тебя Впрочем хватит. Пора домой. Вася, идешь?
Немного задержусь. Леша, поводишь меня?
Ну, доброй ночи! и Григорий Яковлевич быстро вышел из кабинета.
Порох! улыбнулся вслед ему Глотов. Все бегом, все в сверхскоростном темпе. А умницадай бог всякому. И людей умеет видеть насквозь. Хорошо с ним работать: в нужном деле всегда поддержит. Вот и сегодня спать не будет
Почему?
Слышал, что Сааров предлагал? О вооружении транспортов? Готов пари держать, что к утру у Григория будут самые точные и обоснованные данные по этому вопросу. И добьется, голову на отсечение даюдобьется своего!
Василий Васильевич поднялся из-за стола, подошел к окну, распахнул створки его, и в кабинет хлынула речная свежесть. Северная Двина лежала внизу могуче-спокойная, как дремлющий богатырь. Будто на стальных латах витязя, на поверхности ее играли блики уже взошедшего полуночного солнца. На реке и на улицах спящего города было тихо-тихо, и Глотов вздохнул, подумав, что сказочная, зачарованная эта тишина может внезапно рухнуть от истошного визга и грохота вражеских бомб.
Война
Неожиданная, жестокая, не знающая ни пощады, ни сострадания, когда каждую минуту гибнут десятки и сотни людей, которым только бы жить, любить и работать. А вместо этого тысячи, десятки тысяч здоровых, сильных, в большинстве своем молодых на полушаге бросают привычные занятия, на полуслове прощаются с родными и близкими, чтобы, может быть, завтра умереть там, где властвует только смерть.
Война Разве нужна она Глотову, или Бурмакину, или Алешке Маркевичу, который и жизни-то по-настоящему не видал? У каждого из них были недавно свои цели, свои стремления, а сегоднянет, сегодня у всех, у всего народа только одна цель, одна-единственная: война во имя победы, во имя жизни. Враг продолжает неотвратимо ползти по нашей земле все дальше и дальше на восток, нобудет остановлен! А потом покатится, побежит назад. Это, может, не очень скоро, нобудет!
Василий Васильевич вздрогнул, очнулся от дум, почувствовав на своих плечах руки Алексея. Но не обернулся к нему, не сказал ни слова, а продолжал стоять, глядя на озаренную солнцем реку, словно не хотел, чтобы друг увидал в его глазах всю глубину накопившейся горечи и душевной боли.
О чем? спросил Маркевич, поняв и почувствовав эту боль. И Глотов тоже ответил ему тихо-тихо, словно одним дыханием роизнося не слова, а мысли свои:
О тебе, Алеша О Саарове, обо всех Эх, как хочется дожить до нашей победы! А если и суждено умереть, так не раньше, чем в день ее
Всю дорогу до маленького домика на Новгородском проспекте они прошли почти молча, лишь изредка обмениваясь случайными, малозначащими фразами. Настроение охватившее обоих там, возле распахнутого окна, все еще не покидало ни Глотова, ни Алексея, и они как бы боялись спугнуть его ненужным, лишь бы не молчать, разговором. Только однажды Василий Васильевич осторожно спросил:
Дома как? Жена, дочь
Но и это Маркевич не принял, попросил, опустив глаза:
Не надо, Васильич. Даже о дочери не надо
Далеко же зашло у тебя, с ноткой то ли горечи, то ли сочувствия произнес Глотов и опять умолк. И только когда остановились возле калитки в зеленом заборе, он обнял Алексея за плечи, посмотрел ему в глаза и сказал:Иди, Алеша. Иди на судно, твое место там. Будет трудноа трудно станет сразу, как только выйдете в море, помни: я верю в тебя.
По узким деревянным мосткам, по ту сторону калитки, простучали тяжелые шаги, скрипнула входная дверь, и сразу наступила глубокая, как сон, тишина. А Маркевич все еще стоял, потрясенный и этим порывистым, взволнованным прощанием Глотова, и внезапным уходом его, похожим на бегство. Очень медленно, очень смутно доходил до него смысл этого прощания. «Да полно, не ошибаюсь ли я? В самом ли деле Василий Васильевич прощался так, будто не надеется на новую нашу встречу?..»
Но, ни додумать, ни осмыслить не успел: за забором, во дворе, опять отчетливо и знакомо скрипнула дверь. Почему-то испугавшись, что на улицу вот-вот выйдет Глотов и застанет его здесь, Алексей шагнул прочь, но тотчас прирос к месту, остановленный голосом Степаниды Даниловны.
Погоди, ты куда? сказала она так, словно знала, что он все еще тут. Пошто в дом-то не зашел?
Поздно, мать. Спят, небось все
Кто спит, а я нет. Старушка поплотнее запахнула на груди концы вязаного шерстяного платка. Думы спать не дают, Олеша. Сердце щемят Значит, в море уходишь?
Как все
Как все То-то и Василь на себя стал не похож, тревоги-докуки не дают покоя Когда в море-то?
Скоро.
Что ж, сынок, коли надоиди. Дай-ка благословлю тебя на хорошее возвращение. Вот так
И откинув платок с правого плеча, старушка торжественно и строго перекрестила Алексея собранными в щепотку пальцами.
Хоть и по-старомуа с богом. Не мне дано обычаи древние нарушать Ждет земля тебя, мореход, с благополучным возвращением, и храни тебя Николай чудотворец от всех напастей в океан-море.
Она торжественно поклонилась Маркевичу, и тот бросился к ней, обнял, прижал к груди седую голову матросской матери да так и замер, не в силах разжать объятия.
Иди, Олеша, иди, прошептала старушка, освобождаясь, и подняла на него сухие строгие глаза. постой! Письмо вот возьми. Три дня уже ждет тебя. А теперь, иди
Алексей схватил сложенный вчетверо, склеенный по краям лист бумаги. Быстро вскрыл его, развернул, Таня! Поднял глаза, чтоб поблагодарить Степаниду Даниловну, но старушка уже ушла, лишь железная ручка шевельнулась на прощание в зеленой доске глухой калитки.
Спасибо, мать, негромко сказал Маркевич и, не услышав ответа, зашагал по дощатому тротуару к улице Энгельса.
Шел, сгорая от нетерпения поскорей прочитать письмо и одновременно найти в нем такое, что и радость погасит, и, быть может, ударит до страшной, до оглушающей боли. Вот ведь странно как получается в жизни, как нелепои непонятно кстроено человеческое сердце
«Я все помню, Леша, наконец, решившись, прочитал он, и забуду не скоро. Помню белую ночьту, когда мы сбежали из дома. Простите меня, но я надеялась, верила, что у нас еще будет много белых ночей, когда люди без ложных условностей, до конца открывают друг другу душу. Но свершилось непоправимое, и не только ночи, но и самые солнечные дни стали черными, грозными днями войны. Дни ли только? А может, годы? Я не знаю, не знает никто.
Но я знаю другое: мы не скоро увидимся, Леша, если и суждено нам когда-нибудь свидеться. И увидимся мы не такими, как были тогда: ведь от встречи этой нас отделяет целая война. Значит, больше не будет для нас таких, как та, белых ночей. Значит, лучше не думать о них. Но и забыть их мы не сможем, правда?..»
Шелест бумаги, судорожно скомканной в кулаке, показался оглушительным, настолько жуткая тишина стояла вокруг. Торопливо сунув письмо в карман, Маркевич свернул на улицу Энгельса и зашагал к центру.
Шел, думая о письме этом, о Тане, с которойона праваим не встретиться долго-долго. Как живая, в мельчайших подробностях вспомнилась та белая ночь. О чем они говорили тогда? И говорили ли? Больше молчали. Но почему все-таки ему, Алексею Маркевичу, было в ту ночь так по-человечески хорошо?..
* * *
Корпус судна уже глубоко, без малого по ватерлинию, осел в мутноватую речную воду, а погрузка все продолжалась и продолжалась. Грузчики на пристани с привычной быстротой укладывали темно-зеленые ящики со снарядами в многоярусные ноши, туго обтягивали их толстым пеньковым стропом и, Накинув конец петли на стальной лебедочный гак, отходили в сторонку.
Вира помалу! Вира-а!..
Ноша медленно отделялась от деревянного настила, поднималась выше, выше и, плавно проплыв над бортом парохода, над палубой, к черному зеву трюма, так же медленно опускалась в его глубину, где тяжелый и очень опасный груз подхватывали руки привычных ко всякой работе стивидоров.
Рядоми выше, и ниже «Коммунара», грузились еще и еще транспорты. Маневровые паровозы мгновенно убирали порожняк с подъездных путей и тут же вкатывали на пристань новые вагоны, до отказа набитые ящиками со снарядами, патронами, взрывчаткой. Погрузка продолжалась без отдыха и перекуров, круглые сутки, в три смены, и самый ритм ее подгонял и грузчиков, и моряков.
«А вдруг появится вражеский самолет и сбросит бомбу», подумал Маркевич и зябко передернул плечами, представив на миг, что могло бы произойти Он стоял на спардеке, отмечая в блокноте ноши, опущенные в трюм, и лишь время от времени отрывал глаза от палубы парохода, чтобы взглянуть на пристань или в сторону соседних кораблей. Так, взглянув еще раз, Алексей увидал вдали высокого, широкоплечего человека в сером костюме и в шляпе, небрежно сдвинутой на затылок, показавшегося очень знакомым. Расстояние не позволяло еще разглядеть его лицо, но походкавразвалку из стороны в сторону, горделивый разворот плечей, задорно откинутая голова с зажатой в зубах папиросойда не Петька ли это Иглин, с которым не виделись они, кажется, целую вечность?!
Маркевич невольно подался к борту: а вдруг и в самом деле он? Сколько пережито было когда-то с кочегаром Петром Иглиным, сколько дней и ночей провели они вместе и в открытом море на «Володарском», и позднее, в плену, в сырых казематах испанской Толосы!..
Человек подходил все ближе, и чем больше он приближался к судну, тем взволнованнее и чаще билось у Маркевича сердце: да конечно же он, все тот же могучий, независимый, нагловато-насмешливый задира Иглин! Вот и сам он поднял голову, увидел и узнал Алексея и, приветливо помахав рукой крикнул так, словно, кроме их двоих, вокруг не было ни живой души:
Эй, уключина, здорово! Не ждал?
Иголочка! почти с нежностью вырвалось у Алексея, и он радостно замахал зажатым в руке блокнотом. Скорее сюда, бродяга, давай веселей!..
Над пристанью всплыла очередная ноша застропленных ящиков. Маркевич поднял карандаш, чтобы отметить ее. Иглин уже поставил ногу на первую ступеньку трапа. И оба невольно вздрогнули, услышав испуганный, слившийся воедино крик грузчиков на берегу, шарахнувшихся в разные стороны:
Полундр-ра!..
Алексей вскинул глаза я и замер, прирос к месту, не в силах пальцем шевельнуть; ударившись о борт парохода тяжелая ноша медленно раскачивалась над пристанью, а с самой верхушки ее все быстрее, все неотвратимее сползал зеленый ящик, неплотно зажатый стропом. Еще секундаи ящик выскользнул из ноши, рухнул так, что Маркевич обеими ладонями прикрыл лицо, ожидая неминуемого взрыва. Но взрыв не последовал, вместо него опять послышалсяна этот раз облегченный, радостныйвскрик людей, и, открыв глаза, Алексей увидел распростертого Иглина, придавленного треснувшим ящиком.
Петька! бросился к трапу Маркевич, не сразу поняв, что произошло.
Растолкав собравшихся в тесный круг грузчиков, он опустился на колени рядом с неподвижным кочегаром и бережно, осторожно приподнял его голову. Ящик уже успели оттащить в сторону, но Иглин, кажется, не почувствовал этого. Лицо его стало землисто-серым, из уголка крепко сжатых губ по упрямому подбородку медленно стекала багрово-черная ниточка крови, и только посиневшие пальцы широко раскинутых рук все еще вздрагивали, будто силясь удержать неимоверно тяжелый груз.
Петя, ты слышишь меня? негромко позвал Маркевич. Иголочка
Н-ну, па-арень! благоговейно произнес кто-то за его спиной. Если б не он
Какого вы черта стоите? озлился штурман, будто опомнился от этих слов. Скорую помощь надо. Живо давай кто-нибудь на телефон!
Губы Петра чуть заметно дрогнули, приоткрылись, и так же медленно приоткрылись его помутневшие глаза.
Порядок? прошептал Иглин, силясь улыбнуться. И сам себе ответил:Порядок Не взорвался
Кто-то принес и подал Маркевичу котелок с водой. Кто-то свернул в узел и подложил под голову кочегару свою брезентовую куртку. Кто-то сердито сказал:
Расступитесь, хлопцы, дайте человеку воздуха!
На лице Иглина затеплилась его обычная неистребимо-насмешливая улыбка, так же насмешливо приподнялась каштановая бровь над прояснившимся, посветлевшим глазом.
Сдрейфили, мужики? чуточку окрепшим голосом спросил он. Эко вас дунуло ветром в разные стороны И посмотрев на Алексея, пошире улыбнулся ему:Вот так встретились, Лешка, а? Скажи ты Я только сегодня узнал, что ты на этой коробке