Где у тебя болит, Петя? спросил Маркевич.
Иглин не успел ответить. Рядом послышался рокот мотора, толпа раздвинулась, и двое мужчин в белых халатах принялись бережно укладывать кочегара на носилки. Кровь изо рта его пошла сильнее, лицо потемнело больше, и все же он пересилил боль, улыбнулся Маркевичу еще раз.
Ничего, Лешка, мое время думаю не пришло. Еще повидаемся, уключина, слышишь? Пока, корешок
Медленно, как в тумане, поднимался Алексей по трапу на палубу. Шел, не сводя глаз с машины скорой помощи до тех по, пока та не скрылась за поворотом проезда. Остановился, вздохнул и, сдвинув фуражку на затылок, вытер ладонью пот со лба. На палубе уже опять ворчали лебедки, одну за другой опуская в трюмы громоздкие ноши все тех же зеленых ящиков. Грузчики перекликались пореже, потише, но опять озабоченно и деловито. Позвякивал буферами порожняк на берегу. Не видя и не слыша ничего этого, Маркевич думал
Жизнь продолжается. Да, продолжается жизнь. Будешь ли жив ты, Петька Иглин? Сколько раз появлялся ты вот так, неожиданно, и именно тогда, когда нужен был, чтобы выхватить девочку из-под колес мчащегося поезда в Няндоме, или швырнуть за борт предателя Коровяченко в Киле, или в последнее мгновение сбить с ног садиста Пепе, замахнувшегося резиновой дубинкой на крошечную черноглазую Пепиту И почему не кто-нибудь другой, а именно ты оказался сегодня здесь, чтобы в трагическую, быть может, последнюю для всего Архангельска минуту принять на себя всю тяжесть смерти, обрушившейся с вершины стропа?..
* * *
К утру «Коммунар» закончил погрузку и черный портовый буксир оттащил его на рейд, освободив у причала место для нового судна. Никто не спал на пароходе в эту ночь, и не будь войны, на мачте его трепетал бы на ветру сигнальный флаг, предупреждающий, что скоро выход в море. Но у войны свои законы, и «Коммунар» замер на рейде, на якоре, так, будто не час, не два, а долгие дни и недели намерен простоять здесь.
Справа и слева от него, выше и ниже по течению реки так же замерли, будто заснули другие транспорта. Но и на них в эту ночь не отдыхал, не ложился в койку ни один человек, и хотя знали моряки, что сегодняв море, а все же у многих тревожно сжалось сердце, когда послышались звонки машинного телеграфа, передающего с мостика первую ходовую команду.
Малый вперед! приказал капитан Ведерников вахтенному штурману, и тот послушно передвинул ручку машинного телеграфа. На полубаке все еще деловито клацал звеньями якорного каната пыхтящий паром брашпиль, и оттуда послышался приглушенный расстоянием голос боцмана:
Якорь чист!
Средний вперед!
И корабли, как тени, заскользили вниз по рекесначала «Красное знамя», за ним «Петрозаводск», «Аргунь», «Коммунар», а потом еще и еще
Спустившись с мостика, Маркевич ненадолго задержался на спардеке, прежде, чем уйти к себе в каюту. Постоял, посмотрел на город, спящий на правом берегу Двины. Ни живой души на залитых серебряным светом белой ночи улицах, ни звука, словно придавлено все неимоверной, суровой тяжестью войны, словно не спит, а притаился Архангельск, ожидая внезапного нападения врага. Защекотало в горле, когда «Коммунар» проходил мимо устья улицы Свободы, выливающейся на Набережную, к самому обрыву реки. «Где-то там в конце этой улицы, спит сейчас Глорочка, моя Капелька, маленький мой человечек»
А когда проходили мимо сквера на Набережной, где точно белые свечи с зеленым пламенем листвы вздымаются к небу березы, показалось на миг, что под березами этими, облокотившись на деревянный парапет, стоят двое. Так показалось, настолько отчетливо и ясно, что самого себя увидел Алексей в одном из них, а в другойТаню. И такая тоска непонятная нахлынула на него, чтоотвернулся, поскорее ушел в каюту.
Лег на диван, не раздеваясь, лишь стянул с натруженных ног сапоги, решив подремать перед ходовой вахтой. Но едва смежил веки, как сразу поплыли, сумбурно и путано замелькали перед глазами какие-то нелепые, перекошенные лица, какие-то странные, непонятные предметы. Потом навалилась немая, без единого звука тишина, в которой не стало слышно даже частого ритма работающей корабельной машины.
Солнце стояло уже высоко в безоблачном июльском небе, когда старшего помощника разбудили и вызвали на вахту. Берега успели исчезнуть за кормой, и лишь справа по борту все еще виднелась буро-коричневая кромка каменистого обрыва, переходящего в безбрежную зелень мшистой тундры. Как не похоже сейчас все вокруг на знакомое, множество раз виденное море! Обычно просторное, без единого темного пятнышка, расстилающееся до самого горизонта, оно казалось теперь тесным от многочисленных транспортов и кораблей охранения, тесным от густого дыма, льющегося из их труб. Тяжело загруженные пароходы вытянулись в длинную колонну, а по обеим сторонам каравана, то приближаясь к нему, то стремительно отдаляясь, зигзагами двигаются два десятка миноносцев, сторожевых кораблей и увертливых, чуть не по самую палубу сидящих в воде «морских охотников».
Сила-то а? увидав Маркевича, горделиво улыбнулся капитан Ведерников, будто не кто другой, а он сам командует всей этой армадой. И еще раз повторил:Сила-а? Кого хочешь в момент сотрем!
Алексей не ответил, да и едва ли Борис Михайлович нуждался в его ответе, упиваясь сознанием и видом этой действительно грозной силы. Проверив курс и уточнив место конвоя на карте, старпом отошел на правое крыло мостика, чтобы не мешать командиру ни присутствием своим, ни ненужными им обоим разговорами. Стоял, посасывая ароматный дымок из короткой трубки, с которой свыкся за время последнего предвоенного трампа, да время от времени поглядывал на высокое, удивительно голубое небо, на синие волны, шипящие внизу, возле борта, и на корабли, идущие и идущие по волнам.
Вот оно, значит, каким бывает плавание в открытом море во время войны А ведь ни чуточки не страшно и, пожалуй, можно очень быстро привыкнуть к хождению в конвоях. Здесь даже легче, чем одному: не зевай, мгновенно выполняй команды флагмана, и все будет хорошо. Не ты думаешь, принимаешь решения, а и думает, и решат за тебя командир конвоя, твое делоповиноваться ему «Интересно, что думают об этом товарищи? Тот же Сааров вон там, на Аргуни, или Бурмакин на Иртыше? Надо будет повидаться с ними, когда вернемся, узнать, прав я или нет. Особенно с Владимиром Федоровичем: Сааров и поопытнее, и умнее многих, он ведь и в прошлую, в империалистическую войну участвовал в проводке морских конвоев»
Маркевич так глубоко задумался, что даже не удивился, не успел удивиться, увидав, как на мачте флагманского корабля охранения взвился какой-то сигнал. Поднял бинокль к глазам, начал всматриваться и вздрогнул от резкого вскрика Бориса Михайловича:
Воздух! Самолеты противника
Где? рванулся к нему Алексей.
И будто в ответ на встревоженный этот вопрос на боевых кораблях часто и гулко захлопали, затрещали зенитки, хотя как ни всматривался Маркевич в небесную синь, а все еще не мог рассмотреть в ней ни одной черной точки. Не потому ли, что стекла бинокля так поразительно и непонятно дрожат перед глазами?
Опустив бинокль, он посмотрел на море. Корабли охранения перестраивались на ходу, продолжая вести частый, ожесточенный огонь, и только транспорты следовали все тем же курсом. Расстояние между ними увеличивалось на глазах, и Алексей догадался, что караван начал рассредотачиваться, выполняя волю флагмана. «Эх, нам бы сейчас пару зениток да несколько пулеметов! подумал он, опять поглядев высоко в небо, где уже плыло множество беленьких, совсем не страшных облачков. Как Сааров говорил на совещании, нам бы»
Мысль оборвалась, точно утонула в оглушительном грохоте взрыва, всколыхнувшем, кажется все море, а вслед за взрывом недалеко впереди, там, где только что находилась «Аргунь», к самому небу взметнулось ярко-рыжее пламя, смешанное с густым, как чернила, дымом. В этом дыму и пламени, как призрак, мелькнулии сразу умчались вдаль широко распластавшиеся крылья гигантской птицы, и сквозь звон все еще стоящий после взрыва в ушах, Маркевич услышал рев моторов удаляющегося самолета.
«Аргунь»! глухо вскрикнул Ведерников и тут же повернулся к Маркевичу, свирепо прорычал:Не видите, куда прете? Лево на борт! И нас хотите погубить?
Там люди, надо подобрать людей!
Лево на борт, растак вашу!.. погрозил капитан кулаком. Или не знаете? Мы не имеем права подбирать людей, это дело «морских охотников». Лево на борт!
Да, надо было брать левее, «Коммунар» мог врезаться в борт охваченной огнем «Аргуни», да и людей с гибнущего транспорта действительно обязаны подбирать специально выделенные для этой цели корабли. Мысленно проклиная незыблемый этот закон морского конвоирования, Маркевич повернулся к рубке и коротко, сдавленно бросил в раскрытое ветровое окно рулевому:
Возьмите лево Так держать!
Есть так держать! донесся оттуда такой же сдавленный отклик, и «Коммунар» начал поворачиваться бортом к пылающему судну.
Страшная, охваченная огнем, окутанная черным дымом, «Аргунь» приближалась с каждым оборотом винта. Потеряв ход, она неподвижно покачивалась на невысоких, удивительно ласковых и спокойных волнах мертвой зыби. Искореженный взрывом нос парохода все быстрее опускался в воду. Зато ярко-красная от сурика корма с такою же быстротой все выше поднималась над морем, на фоне которого нелепо и ненужно продолжал вращаться черный гребной винт. С обоих бортов транспорта уже раскачивались на волнах «морские охотники», подбирая уцелевших моряков, но ни один не смел подойти к самому борту «Аргуни», чтобы забрать тех, кто, быть может, еще не покинул ее: огонь вот-вот доберется до трюмов, а в нихвзрывчатка и снаряды
Человек! вскрикнул матрос-рулевой за спиной у Маркевича. На мостике «Аргуни» человек!
Алексей вскинул к глазам бинокль: где человек? Не померещилось ли?
Волны, перекатываясь через полубак, били уже в переднюю переборку спардечной надстройки обреченного парохода. Дым черным пологом застилал капитанский мостик и задравшийся полуют, и в этом дыму ничего нельзя было рассмотреть. Но неожиданный порыв ветра на миг отбросил полог в сторону, прижал к воде, и Мареквич едва не выронил бинокль: на мостике «Аргуни»вот он, совсем рядомстоит Владимир Федорович Сааров. Одинокий, прямой, впившись руками в поручни и на самые брови надвинув фуражку с большим козырьком, он стоит, как изваянный, и не отрываясь глядит на родное Белое море, на корабли, на друзей-моряков, уходящих в морскую даль
Шлюпку! отчаянно крикнул Алексей. Шлюпку на воду!
Но Борис Михайлович уже успел справиться со своим волнением.
Отставить! услышал старший помощник его осевший, полный трагической боли голос. И мгновение спустя:Не надо шлюпку, Алексей Александрович Поздно
Дым еще раз отбросило в сторону, взметнуло к небу. И еще раз увидел Маркевичувидели все моряки, чтоб запомнить на всю жизнь: уходящий в пучину мостик, а на мостикеокаменевший человек, с рукою, прощально и строго поднесенной к козырьку форменной капитанской фуражки.
Глава четвертая
Никто не встречал моряков, когда «Коммунар», поднявшись по судоходному руслу Северной Двины, швартовался у гранитного причала Красной пристани. На город, на широкую гладь реки опускался густо-синий августовский вечер, и в мягком сиянии его Архангельск казался удивительно мирным и спокойным, будто обжигающее дыхание войны так и не посмело коснуться его. Только не слышались, как обычно, пароходные гудки на Двине, да меньше прохожих было на берегу и в прилегающем к порту сквере
Закончив швартовку, Ведерников не сразу покинул мостик и старшему помощнику не разрешил уйти. Молча смотрели они на меркнущий в вечерних сумерках город и не сговариваясь искали на улицах его черные пятна пожарищ, скелеты разрушенных бомбами зданий. Во время рейса Маркевич часто с тревогой думал о городе: «Цел ли? Стоит ли еще?.. Ведь достаточно какой-нибудь сотни зажигательных бомб, чтоб при крепком ветре от всего этого скопища деревянных домов, бревенчатых мостовых, дощатых заборов и тротуаров остались одни головешки!» И когда думал так, сердце начинало щемить, душа болела за Глорочку: Как она там, жива ли?
Но, кажется, все хорошо, все цело
Пока все в порядке, глубоко, с облегчением вздохнул Борис Михайлович и, словно сбросив тяжелую ношу, заторопился к трапу:Я домой, Алексей Александрович, вы уж хозяйничайте тут.
Утром вернетесь? вслед ему спросил Маркевич, не удивляясь этой поспешности: на стоянках в Архангельске капитан не любил задерживаться на судне.
А как же? обернулся Ведерников. Вернусь, конечно Он опустил на палубу звнесенную над ступенькой трапа ногу, раздумчиво пошевелил пухлыми губами. А может, не ходить? Вдруг явится кто из пароходства?
Идите, идите, Алексей удержал готовый сорваться смешок. Никто не явится: скоро ночь.
Ну, а в случае чего и капитан не закончив, махнул рукой.
Подождав немного, Алексей тоже сошел вниз, проверил, надежно ли закреплены швартовые, не пробивается ли свет из иллюминаторов, у трапа ли вахтенный матрос, и лишь после этого отправился к себе в каюту. Он не завидовал ни Борису Михайловичу, ни другим, на целую ночь ушедшим на берег: ему нечего делать там, никто не ждет, не тоскует о нем. Разве что Глорочка
Больше всего хотелось сейчас спать. Раздеться, лечь в мягкую пружинную койку с чистым бельем, потушить свет и сразу уснуть глубоко, крепко, без сновидений, отоспаться за все бесконечные, долгие сутки рейса, проведенные без единого часа настоящего отдыха. Но разве ляжешь, разве уснешь, если в любую секунду тревога, внезапный налет фашистов могут вызвать наверх, под осколки зенитных снарядов, под вражеские бомбы? Нельзя И только сняв ботинки, расстегнув пуговицы кителя, Алексей опустился в глубокое кресло, вытянув ноги на придвинутый стул; откинув голову на спинку, закрыл глаза: подремлю
Сон не сразу приходит к чересчур уставшему человеку. Большое физическое утомление пробуждает как бы второе, скрытое подсознание, равное второму дыханию у натренированного спортсмена: тело сковано так, что и мускулом не шевельнуть, а мозг работает ясно, один за другим воскрешая образы и очень далекого, и совсем недавнего прошлого. Так в эти минуты было и с Алексеем Маркевичем: будто спит, а перед глазами, перед мысленным взоромто белая ночь на сквере, на берегу Двины и задумчивая, грустная девушка в этой ночь; то придавленный зеленым ящиком со снарядами Петр Иглин, распростертый на досках пристани; то Владимир Федорович Сааров на мостике объятого дымом и пламенем парохода, уходящего в морскую глубь.
Да, война уносит самых близких людей. Может быть, уже нет и мамы, и она погибла в Одессе. Может быть Как же трудно и жить, и дышать, когда знаешь, что смерть каждый день, каждый миг проходит возле родных и близких
Он очнулся от робкого, не сразу услышанного стука в дверь и, сбросив ноги со стула, выпрямился в кресле.
Да-да, войдите!
Дверь открылась нерешительно. В прорезе ее, на фоне освещенного электричеством коридора, появилась высокая фигура сутулого, очень худого человека. Сдернув кепку, человек глуховато спросил:
Можно? Не помешал?
Егор Матвеевич?! рванулся к нему Маркевич. Золотце!..
Они обнялись, прильнули друг к другу, от радости не находя слов. Костлявые плечи гостя вдруг стали вздрагивать от беззвучных рыданий, и Алексей оторопело взглянул в его полные слез глаза.
Ты что? прошептал он. Что случилось, Матвеевич?
Случилось? Закимовский судорожно всхлипнул и попытался улыбнуться. Ничего не случилось, Алеша. Живу вот, понимаешь? Опять живу!
Ну-ну, будет тебе, будет. Садись-ка
Маркевич усадил Егора Матвеевича на диван, сам опустился рядом, держа его за руку, словно все еще не мог поверить в столь неожиданное возвращение одного из друзей. «Сколько лет мы не виделись? подумал он. Восемь? Девять? Да, с тех пор, как расстались после рейса на датском пароходе Отто Петерсен»
Девять лет! Какой огромный и в то же время какой небольшой срок! Ведь все помнится так, будто происходило не годы, а месяцы назад: и этот «датчанин» с его ненавистным старшим штурманомрусским белоэмигрантом Виттингом, и еще раньше «Володарский», где Егор Матвеевич Закимовский был душою команды Кажется, так, на «Володарском», ребята и прозвали его Золотцем за огненно-рыжие волосы на голове и на груди, за неистребимое жизнелюбие и неугомонную веселость всегда и во всем.