Вольфганг Нейгауз Украденная юность
I
Радлов проснулся между двумя и тремя часами ночи. Сон не освежил его, не прояснил его мыслей, скорее наоборот, в первое мгновение ему показалось, будто он вынырнул из глубины темного озера, воды которого со страшной силой все еще тянут его в пучину Радлов с трудом открыл глаза и лишь постепенно стал различать окружающие предметы. Он лежал у какой-то темной стены, рядом протягивал к небу свои голые ветви расщепленный ствол дерева. Вокруг тлели остатки домов, сгоревших почти до фундаментов. Жар и гарь душили его, дым стоял над мостом, словно огромный гриб.
Только услышав короткую резкую трескотню выстрелов, Радлов понял, где он находится. До этой минуты он, правда, видел, что творится кругом, но сквозь свинцовый туман усталости смысл всего происходящего не доходил до сознания. Теперь Радлов окончательно пришел в себя. Он приподнялся, опираясь на руки, подтянул ноги и попытался на слух определить расстояние до места, откуда доносилась стрельба. «Надеюсь, вся эта кутерьма не начнется сначала», подумал Радлов и почувствовал, как часто и неровно забилось сердце.
Накануне вечером он лежал под ураганным огнем, справа и слева рвались снаряды, его осыпали комья грязи, мимо проносились камни и осколки, от свиста пуль лопались барабанные перепонки. Но испытывал ли Радлов страх?
Нет, смерти он не боялся, она имела свой смысл: враг был бы задержан. Что значила при этом жизнь одного человека? Ведь решался вопрос о судьбе Германии, о судьбе их знамени, а, как говорилось в одной песне, лучше умереть, чем отдать знамя врагу.
Опять без передышки забухали выстрелы. Это уже была не перестрелка потерявших выдержку патрулейна этот раз в полосе обеспечения столкнулись две сильные группы, поддержанные огнем своих частей. А вот заговорил легкий пулемет, его резкое стрекотание четко выделялось среди других звуков. Вдруг все стихло. Тишина наступила так внезапно и неожиданно, что Радлов непроизвольно затаил дыхание. Несколько мгновений он просидел неподвижно, пригнув голову и прислушиваясь. Но выстрелы смолкли. Слышно было только потрескивание огня в догорающих домах. Что это значит? Сперва бессмысленная пальба, а теперь тишина. Не затишье ли это перед бурей? У русских никогда не поймешь, что они затевают. Может, опять пойдут в атаку?
Последнюю атаку русской пехоты Радлов испытал на собственной шкуре. До сих пор еще звучит в его ушах оглушительное «Ур-р-р-а!» Темные фигуры появлялись везде, куда бы он ни бросил взгляд. Он стрелял как одержимый, пока ствол его пулемета не раскалился. Собственно говоря, все происходило очень просто, почти как на стрельбище: изготовка, прицел, огонь, и после каждой очереди все повторялось сначала. Затем был получен сигнал к контратаке. Красная пелена застилала Радлову глаза, он вскочил и, точно обезумев, бросился вперед, крича и стреляя на ходу.
Атаку русских они отбили. Правда, потом Браун совершил мерзость. А ведь он чуть постарше Радлова. Ему семнадцать, и в гитлерюгенде он всего-навсего шарфюрер. Но мог ли Радлов предотвратить случившееся? Лейтенант Шарф, унтербаннфюрер гитлерюгенда, приказал: пленных не брать. Браун лишь выполнил приказ.
Раненый русский лежал под кустом шиповника. Светлые волосы слиплисьна потном лбу, каску свою он, верно, потерял. Радлов совершенно отчетливо увидел круглое добродушное лицо, искаженное гримасой боли. Русский стонал, произносил какие-то своеобразные гортанные слова. Он попытался было поднять руки, но они бессильно упали; в глазах его стоял страх. Браун крикнул:
Эй, Иван, говори, чего ты хочешь! Ну говори же!
А потом занес ногу, обутую в тяжелый солдатский сапог, подбитый толстыми гвоздями
Радлов отвернулся, к горлу подступила тошнота. Он услышал хруст раздавленного черепа. Браун спокойно произнес:
Вот так!
Казалось, он поставил точку.
Молча они пошли дальше. Все вокруг словно было вспахано гигантским плугом. Возможно, у обитателей ближайших домов здесь были когда-то огородики. Через некоторое время Браун сказал:
Вот так надо учить этих Иванов. Ты видел фото в «Штюрмере»?
Радлов промолчал. Конечно, он видел эти фотографии и не только в «Штюрмере». С тех пор как русские воюют в Германии, в каждой провинциальной газете публиковались рассказы о расправах большевиков с немецкими военнопленными. Радлов еще тогда решил, что последнюю пулю он сохранит для себя и не дастся живым в руки красных. Но несмотря на все это он никогда не смог бы совершить того, что сделал Браун. Вот если ты стреляешь в противника издалека либо идешь в атаку со штыком наперевес, действует лишь один закон: он или я. Это нечто совсем иное, этовойна. Но просто взять и ударом сапога разбить пленному головунет, никогда. Пленныйсущество беззащитное, такое убийство не отвечало представлениям Радлова о солдатской чести. Его восхищало великодушие к побежденным, описанное в хрестоматиях. Там, например, была рассказана история военного летчика Рихтгофена, память которого почтили даже враги, перебросив через линию фронта венок. И разве он не читал, что в Африке немецкий летчик-истребитель пожал руку своему врагу канадцу, когда они после воздушного боя вынуждены были выброситься с парашютами, а уж потом оба пустились в путь по ничейной землеодин направо, другойналево? Вот это в его глазах и было «фронтовым товариществом», героизмом, уважением к врагу. Но с другой стороныдостойны ли русские такою обращения? Ведь известно, что это дикари, сражающиеся только потому, что их гонят в атаку. Как же, однако, могло случиться, что эта понукаемая к бою, неполноценная раса дошла до Берлина? Браун, правда, считает, что в этом беды большой нет, мы-де тоже стояли под Москвой. Он мямлил что-то насчет прорыва блокады, насчет того, что Иван еще даст тягу.
Конечно, русские дадут тягу, думал Иоахим Радлов. Ведь именно для этого я и валяюсь в грязи, под градом вражеских снарядов. Берлин мы должны удержать, здесь решается судьба войны. Быть может, сейчас вступают в силу иные законы, быть может, здесь необходимо отбросить рассуждения о чести и порядочности немецкого солдата, чтобы удержать Берлин и выиграть войну. Победителей не судят. И разве в России не спят еще до сих пор на печи, разве он не знает, что там нет каменных домов, а только избы, грязь, вши и даже нет приличных дорог? Быть может, с русскими надо обращаться так же, как обращаются с ними их комиссары? Он видел в иллюстрированном журнале фотографии: внушавшие страх, оборванные, небритые люди, со звериным выражением лиц. Но тот раненый русский под кустом шиповника выглядел совсем иначе. Как в этом разобраться? Все, что Радлов пережил, впервые побывав три дня назад под ураганным огнем противника, вступало в противоречие с его представлениями и взглядами. Действительность на войне была иной, куда страшней. И виноват был только этот приказ. Чем больше Радлов обо всем думал, тем запутаннее становился клубок его мыслей, он совсем растерялся и просто был не в силах что-либо понять.
Насколько дома все было проще. Там тебе приказывали, ты выполнял приказ. И верил. Мысленным взором Радлов увидел свой городок, виноградники и покрытые лесами холмы, шпиль колокольни и средневековую ратушу, узкие улочки, где старинные дома с высокими арками ворот словно подают друг другу руки. Как завидовал он своим товарищам, сменившим гимназические фуражки на каски. Только он еще сидел дома да Клаус Адам, его друг, долговязый, темноволосый, довольно неуклюжий паренек, которого все звали «первый номер». Их год, тысяча девятьсот двадцать девятый, еще не призывали. Вместе с Клаусом они отправились на призывной пункт, потому что были сыты по горло школьными науками и хотели, как и все, облечься в мундир. Они боялись, что пропустят самое важное, они хотели быть причастными к победе. Но дежурный лейтенант сказал:
Досрочно? Необходимо согласие родителей.
Однако получить это согласие надежды не было. Отец Радлова, бывший составитель поездов, потерявший в результате несчастного случая ногу и теперь из-за недостатка людей вновь принятый на работу старшим стрелочником, пробурчал:
Сдай сперва экзамены. Как раз и твой год подойдет.
У Клауса Адама положение было примерно то же. Ничего другого не оставалось, как ждать призыва.
Наконец им помог их бывший гефольгшафтсфюрер и соученик Губертус Брандт. Он был на несколько лет старше. Его отец, владелец крупнейшей строительной фирмы округа, слыл в городке влиятельным лицом, он был депутатом рейхстага от национал-социалистской партии, кавалером ордена Крови и, кроме того, приятелем гаулейтера. Губертус записался добровольцем в войска СС и теперь проходил спецподготовку. Иоахим восхищался стройным голубоглазым сынком владельца фирмы, о проделках которого школьники рассказывали еще и по сей день.
Однажды Иоахим с Клаусом, стоявшие во время большой перемены на школьном дворе, увидели, как в ворота вошел Губертус. На нем был серо-зеленый мундир с повязкой гитлерюгенда на левой руке, в углу рта торчала сигарета. Развязной и самоуверенной походкой он приближался к друзьям. На приветствия гимназистов Брандт отвечал лишь легким кивком, и, когда подошел ближе, Иоахим увидел, что на его кителе поблескивает черно-бело-красная ленточка Железного креста второй степени.
Что, глазам своим не верите? крикнул Брандт, когда Клаус, опомнившись от изумления, показал на орден. Раздобыл в Ахенепоймал сбитого английского летчика. Он сделал небрежный жест, наслаждаясь, однако, благоговейным восхищением. Получил за него трехдневный отпуск.
И он протянул им открытый портсигар. Курить на школьном дворе категорически запрещалось, и пойманных на месте преступления безжалостно исключали из гимназии. Иоахим и Клаус не решались последовать приглашению. Брандт заметил их нерешительность и самодовольно заявил:
Курите. Под мою ответственность. Пока я здесь, с вами ничего не случится. У меня к вам есть дело.
Друзья взяли сигареты, и Губертус дал им прикурить. Разговоры на дворе смолкли. Все с любопытством поглядывали на маленькую группу, над которой поднимались предательские сизые облачка.
На дворе за порядком наблюдал преподаватель старших классов Boппe, пожилой, поседевший на своем посту учитель. В свое время он вышел в отставку, но теперь вернулся в гимназию. Boппе слыл одним из самых строгих учителей, и его боялись. Теперь все взгляды с тревогой устремились на него. Учитель немного помедлил, но, чувствуя всеобщее внимание, размеренным шагом двинулся через двор. Все затаили дыхание. Брандт увидел его и, подождав, пока преподаватель подойдет, коротким молодцеватым движением поднял руку в нацистском приветствии. Озадаченный Boппе уставился на его орден и машинально ответил на приветствие.
Эге, уже успели понюхать пороху и орден заработали! воскликнул он. Поздравляю от всей души.
Благодарю, господин советник. Портсигар Брандта вторично раскрылся. Пожалуйста!
И то, чего никто не ожидал, произошло. С легким поклоном седовласый учитель протянул руку и взял сигарету.
Небольшое совещание с друзьями, сказал Брандт. Вы понимаете, господин советник
Конечно, конечно, Boппе кисло улыбнулся. Для столь заслуженного фронтовика следует сделать исключение. Не буду мешать.
Иоахим почувствовал, как все облегченно вздохнули. Boппе удалился. Жужжание голосов моментально возобновилось.
Чертовски здорово ты с ним говорил, сказал Радлов. В такие минуты он восхищался самоуверенностью Брандта и пошел бы за него в огонь и в воду.
Брандт презрительно усмехнулся.
Не знаю, чему вы удивляетесь. Человек этот получает сигареты по карточкам, то есть три штуки в день. Но вернемся к делу. Я как раз иду от баннфюрера.
Оба друга, слушавшие с напряженным вниманием, узнали, что в их местах предполагается сформировать полк из молодежинадежных членов гитлерюгенда.
Я рекомендовал и вас, продолжал Брандт. Вы же все равно собирались отвертеться от школы. А так как я буду командовать взводом, мне хотелось бы иметь там своих людей.
Он бросил окурок, раздавил его ногой и сейчас же закурил новую сигарету.
Ждите, что в ближайшие две недели вас призовут на обучение в военный лагерь. А чтобы дома не было скандала, я договорюсь сейчас с директором. Вы сдадите экзамены на аттестат досрочно. Приказ свыше. Согласны?
Все произошло так, как обещал Брандт. Аттестат они получили, сдав экзамены лишь для проформы, и отец Радлова, вначале недовольный, тотчас успокоился, узнав, что Иоахим выдержал испытания. Он с трудом сколачивал ту крупную сумму, которую приходилось вносить за обучение сына, поэтому ему совсем не улыбалось, чтобы деньги были выброшены на ветер. Все свои надежды он возлагал на сына, надеялся, что тот устроится в жизни лучше, чем он сам. Когда друзьям надо было ехать на вокзал, он не смог их проводить, так как работал в ночную смену. Мать Радлова, болезненная женщина, ходила с трудом и осталась дома. Провожал их только отец Адама. Его «Выше голову, мальчики» звучало неестественно бодро.
Поездка была довольно скучной и часто прерывалась воздушными тревогами, следовавшими одна за другой. Купе были грязными, окна кое-где выбиты, от драной обивки несло табаком и потом. Можно себе представить, как обрадовались друзья, когда, утомленные бессонной ночью, наконец прибыли в Науэн.
Лагерьнесколько рядов серо-зеленых бараковбыл расположен за городом. Мальчиков встретил Брандт в эсэсовском мундире с повязкой гитлерюгенда и петлицами штандартенюнкера.
Дружба дружбой, приветствовал он их, а служба службой Я это к тому говорю, чтобы между нами не было недоразумений. Наши отношения вне лагеря никого не касаются. Ясно?
По пути к вещевому складу Клаус Адам сказал:
Надо было записываться в эсэсовцы. Там можно быстрее продвинуться. По Брандту видно. Держу пари, через полгода он раздобудет себе Рыцарский крест.
На складе фельдфебель швырнул им форму:
Примеряйте.
Брюки, кители и рубахи цвета хаки были взяты из запасов не существовавшего больше африканского корпуса. И хотя их новая одежда была слишком легкой, они очень понравились в ней друг другу. Наконец-то они стали настоящими солдатами, правда пока в полку гитлерюгенда, где официально запрещалось курить.
На следующий день начались учения. Радлову их подразделение казалось кучкой собранных с бору да с сосенки ландскнехтов. Только высшие чины пришли сюда из руководства гитлерюгенда, низшие же были из унтер-офицеров воздушных сил, саперов и танкистов. Даже откуда-то взявшийся моряк расхаживал по лагерю, а фельдфебелем был немец из Латвии. Учения проходили скучно, Радлов был разочарован. Его первоначальный энтузиазм остыл, а со временем окончательно опротивели стрельба, уроки ближнего боя, разбор пулемета и упражнения с фаустпатроном. Строевая подготовка приелась до тошноты. Но ее можно было еще вынестиБрандт иногда посылал их с особыми заданиями, пока остальные ползали на плацу по-пластунски. Так проходили без всяких изменений, серой и однообразной вереницей дни и недели.
Но вот фронт стал приближаться.
Однажды ночью всех поднял резкий свисток дежурного унтер-офицера. Заспанный Радлов побежал к выходу, шатаясь спросонок, застегивая на ходу мундир. Клаус, стоя в строю, проклинал разбудившего их дежурного. Все считали, что это просто ночное учение. Однако дело повернулось иначе. Радлов насторожился, увидев командира полка, капитана Лауканта, спешившего по плацу. Значит, произошло что-то из ряда вон выходящее, ведь старик обычно не появлялся на ночных учениях. И вот над плацем разнесся отрывистый голос Лауканта:
Др-рузья!.. Фюрер рассчитывает От вас ждут готовности по первой тревоге большевистские армии перешли Одер приказ выступать может последовать каждую минуту. Я жду от вас
Продолжения речи Радлов не слышал. Все в нем ликовало: наконец, наконец-то они двинутся на фронт. Как ждал он этой минуты, как мечтал о ней и дома и здесь. Теперь он покажет, на что способен. Иоахим взглянул на Клауса, бледное лицо которого светилось в темноте расплывчатым пятном.
Разойдись! прозвучала команда.
Этой же ночью наряду с боевыми патронами им выдали фаустпатроны и ручные гранаты. Группенфюреры распределяли между ними копченую колбасу, мясные и фруктовые консервы. Но мальчики и сами не терялись. Как только разнесся слух, что взорван продуктовый склад, они помчались туда и взяли столько, сколько смогли унести. Радлов тоже ушел с полными руками: новые сапоги, маргарин, шоколад. В лагере царил хаос, стоял дикий шум, вылетали оконные стекла, двери трещали. Кто-то из ребят наткнулся на запасы спиртных напитков, и все с ревом принялись растаскивать водку и ликер. А потом палили из боевых винтовок сквозь тонкие стенки бараков. К счастью, пострадавших не оказалось. После нас хоть потоптаков был лозунг.