Сергей ГаликинСлеза несбывшихся надежд
(Сорок четвертый)
Переправа есть переправа. Чего там! Особенно, когда танки, чадя соляром, ревя натужно дизелями, медленно ползут по болоту, по хлипкой, качающейся, как живая, едва наведенной саперами да штрафниками гати. Гать из поперек уложенных свежих сосновых бревен, снизу сбитых досками, да наспех увязанных тросами. Где болото, там гать. Где пригорок какой, посушетам ничего, и так можно.
Через Днепр осенью шли уж не бригадой, а полнокровной танковой дивизией. По понтонам шли, ведьрека! Хотя, Десну, ту просто, вброд переходили. А тутна том берегу, еще не прибранные, штабеля пехоты. Но в спину, хоть танкошлем снимай! от начальства одно и то же: «Быстрей! Еще быстрей!! Не сбавлять темп движения! Вперед, вашу мать!» Старались, конечно, обходить те штабеля, свои же, наши ребята. Ну, если где какой выпал, то и топтали. А что им теперь, покойникам. Бог простит.
Тут жетруба-дело, болото! Белоруссия! И идет уже не дивизия, армия танковая, едрена вошь, на запад прет! Дрожит от рева танковых дизелей стройный сосновый бор, качается бездонное небо, ходят ходуном болотца да редкие просеки.
Иван едва успел вдавить сцепление, снова сто-о-п! «Тридцатьчетверка», поклонившись бортовым впереди идущей машины, застыла на трехста оборотах. В наушниках комбатовский мат-перемат:
Что за остановка, да что за остановка! Не прекращать движение, с-сукины сыны!!
Засквозило чуть, когда лейтенант откинул свой люк. У Ивана- то он открыт на всю, не в бою ведь. От этого сквозняка у него под Киевом командир сгорел. Уже седьмой за войну. Ваня-то, когда им с километра болванка от «Тигра» вошла под башню, кошкой кувыркнулся под машину, а тот, штекер от шлемофона в горячке не отключив, свой люк откинул инаверх! Кабель его назад, в башню, и сдернул! А ведь пошла уж тяга, ну и полыхнуло Оттащили они с заряжающим, когда подошла пехота, летеху обуглившегося под лесок, да и зарыли. А от наводчика и вовсеничего не осталось, только руки
Чуть Ваня привстал с сиденья и уже на полтуловища на свежем воздухе, все слышит и видит. Была б перед корпусом травка, то можно б покинуть танк и кувырком. Эко дело! Но перед носом рыжеватая хлябь с синими разводами масел такая, что и утонуть можно! Без вести пропавшим, едрена вошь, еще запишут.
Подтянувшись, выбрался, нога на лючок пулеметный, обычное место командирское, рукой за пушку. Че там?
А там, на три машины впереди, развернуло экипаж один. Видно, газанул сверх меры механик, новичок из пополнения, а ведь аппаратура его предшественником подкручена для скорости, как водится, хоть и запрещено это регламентом. Вот и крутануло. И сбросило в болото. Моторный отсек и вовсе, почти весь под воду ушел. Машина, конечно, заглохла. Командир, в новеньком комбезе, сосунок, только из училища, мечется, весь красный, орет, голову в люк механика вставляя, тонким детским голосом матерится, почем зря. Пехота мимо идет, ржут, подкалывают, головами только крутят, мол, не полуторка! Толкануть не получится.
Сзади «Эмка», тоже на форсаже, подходит. Для автомашин своя гать постелена, похлипче и поуже. Но и там затор: «тридцатьчетверка», сползая в болото, зацепила ее траками и разворотила, поставив вверх торомашками. Саперы теперь, отборно матеря все танковые войска, возятся, вздыбленную гать укладывая на место. А там как раз шел «Студер», так и тот уже купается, только погнутый верх кабины видать. На ней сидит мокрый водила и, содрогаясь и жалобно скуля, рассказывает проходящей пехоте, сколько у него под водой, в кабине, добра какого осталось.
Иди, Вань, попробуй! От комбата спасу ж нет! новый командир, из сормовских, снимая танкошлем, умоляюще на Ивана глядит, -может, сдернешь?! Ты ж у нас такой, это самое,фартовый!
Сплюнь, командир! Иван искоса ругнулся, на летеху не глядя, -там форсунки нахрен затянуты, еще Петька Щербань покойный колотился, вот и развернуло его Толкануть его подальше, чтоб не мешал, да и хр с ним, тыловики вытянут.
Ты, Иван, смотри, хоть у нас не подкручивай этифорсунки, -с командной ноткой в голосе, немного помолчав, назидательно говорит командир, -мы и так
Иван бросает на него такой выразительный взгляд, что тот умолкает на полуслове, сам же, не спеша закуривает и вместе с горьковатым дымком выдыхает негромко:
А в атаке я тебе на чем, едрена вошь, под шестьдесят даю? Там скорость нужна. К тому же « Тигру» сбоку еще подскочить надо, пока он башню провернет. Метров на пятьсот надо. А не успеешь Ты пожить еще хочешь, так молчи. Это у всех так, ты не боись, зампотехи знают. Пойду, погляжу.
А вокруг утопленникачумазый танковый народ уж собрался, матятся! Каждый умные советы дает. Летеху того затюкали уж, пацана. Ваня молчапрыг на броню, и механика так, по-отцовски, по плечу ладошкой: вылазь, мол!
Тут «эмка», трясясь по бревнам, подлетает. Генерал-майор, пехотный комдив, морда красная, спиртягой от него за версту несет, злющий, на ходу кобуру расстегивая, на лейтенантишку, как тот беркут на ягненка:
Е твою мать, и так, и разэтак, и по-солдатски, по-окопному, так и понес!
Через пять минут, -кричит на все болото, дизельный гул перебивая, -не уберешь свою гробину, твою дивизию-мать, я тебя тут на месте! Пристрелю! Собственной рукой! Как собаку!
Видимо, -решил так Ваня, -получил он только-только от начальства хороший нагоняй за слабый темп марша. Летеха онемел, как воробышек перед удавом, и только глазами моргает. Может быть, человек в первый раз живого генерала и видит!
Уехал комдив. Ребята вдруг замолчали, стали расходиться по машинам: попадешь еще дураку под горячую руку! Пьяный, он дурак дважды.
Сжатым че, не запускается?! Иван кивает на компрессор, на механика не глядя.
Кончился уж воздух-тянет тот кисло.
Аккумуляторы давно подзаряжал? Иван уж за рычагами танкошлем его узковатый натягивает, -выставляй их наружу, суши, должен ухватить! -И кричит уже летехе:
Если заведется, я его только глубже толкну, так что не обижайся, командир! Пойдет, только вниз! и смеется уже, озорно подмигнув, -соглашайся, парень, а то и в самом деле, едрена вошь, расстреляет тебя пехота!
И правда, только провода, насухо вытерев клеммы, накинули, крутанул Ваня стартер раз только недовольно кашлянул дизель, выхлопными глухо забулькотев, крутанул дваи взревел, родной! Ребята счастливому летехе руку жмут, поздравляют: Да куда там! Это ж Иван с первой роты! С лета сорок первого на тридцатьчетверке, знает ее, заразу, как
И не заметил же почти никто, как «эмка» та опять, тут как тут! Генерал, моложавый, лет около тридцати, в одном кителе, шатаясь, молча, с каменным лицом, опять идет к танку, на ходу затвор тэтэшника передергивая. Вплотную подойдя сзади к летехе, приставил пистолет к виску, а тот не понял, что там, рот до ушей еще от радости, оборачивает голову и выстрел! Все!! Танкошлем с него как ветром в болото сдуло! Генерал же повернулся и спокойно пошел к машине, медленно застегивая кобуру и аккуратно, чтобы не испачкать сверкающие сапоги, обходя вонючую грязь.
Иван, прогазовывая мотор, всего этого не видел, только близкий выстрел заставил его повернуть голову, чуть высунувшись из люка. Видит, летеха с дыркой в голове, распластавшись на гати и кроваво запенившись, уже доходит, суча ногами. Первая, конечно, мысль: снайпер! Но поворачивает голову, а генерал уж тщательно сапоги вытирает о траву, спокойно в машину садясь. Ребята, кто был рядом, с раскрытыми ртами так и застыли, онемев.
Он? спокойно спрашивает Иван механика, кивнув в сторону фыркнувшей «эмки». Тот трясется, лоб в крупных каплях пота:
А-а!Да!! А к-кто ж Пьяный к-как та с-соба-к-каСду-р-ру!Погу-б-бил хло-пца, кур-рва! и отвернулся, сдернув танкошлем.
Иванк боеукладке, осколочный в казенник!
Правая ладонь лежит привычно на маховике поворота башни, левая, наперекрест правой, наводит орудие. « Эмка» вот она, в оптике! Ну, с-сука!!!
А потом он, очень спокойно, напевая что-то веселое, столкнул-таки ту проклятую «тридцатьчетверку» подальше, в болото, и, разом взревевшая колонна двинулась вперед. Летеха, командир, с ужасом поглядывая, как Иван, как ни в чем не бывало, привычно ведет танк, оцепенело молчал, пока наводчик не толкнул его в плечо, кивнув на закашлявший танкошлем. Комбат на волне ротного спрашивал, кто разнес «эмку». И, переспросив еще дважды, отключился.
Что же теперь будет-то? Ведь расстреляют тебя, Вань, участливо, но пряча глаза, тихо сказал лейтенант, едва спрыгнули они на траву, заглуша на берегу мотор, -ведь не тюху-матюху угробил
Не ссы ты, командир, все нормально, смачно сплюнув и своими выцветшими глазами в первые в упор и глубоко заглянув в глаза лейтенанта, произнес Иван -не тюхуСволочь кончил, жалко его водилу толькоА что касаемоПодо мной, едрена вошь, восемь машин сгорело. Все равно мне как-тоДнем раньше, днем позже. Я столько ребят уж схоронил, что и самомутут уже нечегоделать. Ладно. Лишь бы не мучили, асразу! Едрен-на вошь!!
Подошли и ребята, переживают, головами качают. Ротный, со словами:
Не сердись ты на меня, Иван Евсеич! -на всякий случай отобрав у него «ТТ», отошел и дрожащими пальцами пытается закурить, бросая наземь ломанную спичку за спичкой. С западной стороны, от головы колонны, весь в клубах пыли, несется «Виллис» их комкора. Знают все, что тот с Ваней аж от Москвы воюет, когда в комбригах еще ходил. И знают, что Ваня его на руках семь верст пер по лесам раненного, но в Вяземский котел они тогда не попали.
«Виллис» катится еще, а комкор уже, на ходу соскочив, фуражку поправляя, красный, как рак, быстро идет к колонне.
А ну!.. Иди сюда, Иван!! не своим голосом хрипло зовет он механика. Тот повернулся и пошел, слегка ребятам кивнув.
Что-то там быстро сказал комкор ему, тот коротко ответил, сели они тут же в машинуи больше в бригаде никто и никогда Ивана не видел.
Зеленый, порядком обшарпанный, старый штакетник, местами робко выглядывающий из-за густых зарослей перезрелого конского щавля, высоченного ядреного будяка да мохнатой, со ржавыми широкими листами растопырки, упирается в кирпичный угол невысокого флигелька с давно некрашеными рамами и чуть покосившейся от времени бронзово-кирпичной трубой. За забором такое же непролазное буйство растительности и лишь узенькая малозаметная тропинка, вьющаяся от ободранной калитки к домику, указывает на то, что все-таки какая-то живая душа еще пока обитает и в этом укромном уголке мира. Над старой замшелой шиферной крышей раскидисто покачиваются зрелые гроздья огромной белой акации, наполняя предвечерний воздух тонким нежным ароматом.
Евсе-ич! А Евсеич? Гос-споди, как зарос-тоТы живой тут, сосед! Как Полины не стало тетя Клава, в домашнем цветастом халатике, с трудом прокладывая себе путь своими мощными формами, пробирается по тропке к крыльцу, держа в руке алюминиевый бидончик, -выди на минуту! Уф-ф! Не-м-а-а хозяюшки Я тебе вот молочка принесла. Евсе-ич! Не помер ли ты часом? Де-ед!..
Ну, чего расшумелась, Клавка! Туточки я, на скамейке! Иван Евсеич, в полосатых новых брюках, в свежей отглаженной рубашке, свежевыбритый и пахнущий «Шипром», гордо восседает на вросшей в землю скамеечке, откинувшись на спинку и распластав в стороны руки, -вот, косу правлю. Гм, гм Садись, коль пришла.
Тетя Клава, осторожно поставив молочный бидончик на широкий ржавый пень, когда-то служивший дедовым друзьям-ветеранам картежным столиком, кряхтя, жалобно охая и ухватившись за поясницу, присаживается рядом:
Ты Че вырядился-то, старый? Не свататься, часом, собрался, иронично улыбнувшись и подмигнув, толкает она его легонько в бок, -так я в дружки пойду! Ох, и погуляем! А-а?! Дружка только выбери мне помоложе, да побогаче, смотри, не промахнись!
Э-эх, ты-ы-ы, невестамного ж на тебе места! смеется от души Евсеич, сверкая железным зубом, -тебе, Клавка, едрена вошь, теперя не жених нужен, а Ишь, разнесло, как ту репу в духовке!
А кто ж мне, а кто, ну кто, а? А ну ктомне нужен-то? не унимается тетя Клава, -да моего слова, чтоб ты, старый пень, зна-ал, два человека на сегодня дожидаются! Ага! и обиженно поджимает губы, всем своим видом показывая, как глубоко задето ее женское самолюбие.
Ладно, Клавочка, не дуйся, я не со зла, Евсеич миролюбиво уже улыбается и поднимает указательный палец, -внука вот жду! Самого меньшего, Женьку, ага . Два года не виделись! В армии был, да-а-аДолжон быть с минуты на минуту, во-от что. Весь в меня!! Сказал, дед, прибуду на пару дней, помогу тебе по хозяйству. Ну, я и Вот Хотел, было, и сам будяки эти косой посбивать, да в поясницу так шибонуло, аж в глазах темно стало. А за молочко спасибо, Клавонька, угощу его домашним. В городе-то настоящего молока нынче не продается, пишут, что одни замесы белого цветаОтрава для желудку.
Посуду-то давай, жени-их! тетя Клава тоже уж вполне мирно, но так же , кряхтя и охая, подымается со скамейки, -пойду я, пока гости твои не нагрянули. Неудобно как-то
Внук, вымахавший за эти пару лет под два метра, крепко обняв Евсеича и окинув оценивающим взглядом раскинувшиеся во дворе непролазные джунгли, тут же повернулся к своей машине и достал из багажника новенький аппарат, с миниатюрным моторчиком, с литровым бачком, никогда доселе дедом не виданный. Но тот, всю свою жизнь связанный с техникой, тут же смекнул, что это за зверь и, взяв в руки, усмехнулся в усы:
Ишь ты-ы Эк придумано! И что, тянет ее такой движок? А не тяжеловата?
Все путем, деда! Это ж триммер! На плечо вешается. Сейчас тут будет, и причем очень быстро, все лежать! Куликово поле! и рванул шнурок пускача.
Уже поздно вечером, спустившись с крыши, где было заново прибито несколько послабленных ветрами шиферин, уныло громыхавших над головой Евсеича долгими осенними ночами, Женька, моя в рукомойнике руки, вдруг, как что-то вспомнив, повернулся к деду, хлопотавшему у стола над ужином:
Чуть не забыл, дедуль! Я на прошлой неделе твой сорок четвертый на памятнике видел!
Да ну-у-у! тот вполоборота развернулся, не может такого быть, то ты ошибся, Жень. Их не ста-а-вят, Евсеич открыл синего цвета шкафчик, с большим цветным портретом Сталина под стеклом дверцы, доставая две стеклянные рюмки, в основном-то послевоенного покроя «тридцатьчетверки» восемьдесят пятые повсюду стоят. Даже там, где «Шерманы», хе-хе-хе, проходили. Не-не, ошибка!
Женька, вытирая ярким полотенцем руки, вплотную подошел и, заглядывая в выцветшие, под густыми белыми бровями, дедовы глаза, сказал:
А вот и нет никакой ошибки, дед! Точно такой, как на той фотке, где ты с комкором своим снят. В Жуковке возле школы стоит. Это вот, рядом, по трассе километров шестьдесят будет. Так, на небольшом постаментеВеночки, цветочки, ну, все, как положено.
А ну, гляди еще, он? А?! Евсеич уже, бросив кухарить, достал из глубин сундука потрепанный, краснобордового цвета, фотоальбом и, раскрыв его на нужной странице, задрожавшим вдруг голосом, пристально вглядываясь в лицо внука, спрашивал, заметно волнуясь, -ты хорошо, давай, гляди, я ведьЯ его, гм, гмуж сколько годов, после войны так ин-не видел ни разу, -и дед суетливо смахнул с глаз слезу, быстро отвернувшись, стал сморкаться в платок. Женька, едва взглянув на снимок, поднял глаза и удивленно уставился на старика:
Ну ты даешь, дедульКак будто это не железо, аживой человек! Я просто тащусь с тебя Да он же! Ну вот. Он!! Че ж я, слепой совсем, что ли
А-а-а Люк у него впереди, ну, мой, лю-юк механиковскийесть? все никак не унимается, не скрывая волнения, аж пританцовывает старик, ну, впереди, на лобовой? Есть?
Нету там никакого люка, только щелиэтисмотровые.
Триплекса. Ага-агаТочно, Жень! Не «тридцатьчетверка» ! А не «Матильда»? Та не, не-не, такого и вовсе быть не может Во-от, обрадовал-то! Он, едрена вошь!
За ужином Евсеич все места себе не находил. Вроде с внуком беседу ведет, а сам-то куда-то мимо глядит!
Женька аж обиделся: про что речь не заведетдедуля все на тот танк разговор переводит! Потом и вовсе загорелся:
Все! Завтра же отвези меня к нему! Я его перед смертью хоть потрогаюА вдруг, мой, а, Жень? Ну, тот самый, а?..
Не, дед. Твой же весь поперелатанный был, пробоины позаклепаны. Ты сам говорил А этот, видно, и в боях-то не бывал. Новенький какой-то! Так, хватит! внук попытался перевести разговор в другое русло, -завтра с утра ополоснусь в речке и заедем к бабе Поле на кладбище. Хоть там-то бурьяны у тебя не стоят? Смотри мне!
Легли спать. Женька с дороги неблизкой да под водочкууснул тут же и глубоко. А Евсеич глаза только сомкнет, полежит-полежит, нет, не спится! Не уснуть старику, разнылась что-то старая рана старая, душевная. Они, раны эти, рубцуются-то вроде незримо, а болятхужей, чем зубы.