В один день работа партийца превратилась в ежеминутный риск, основы марксизма стали самым опасным «предметом», и преподавать его теперь можно было только своей жизнью.
Первого сентября 1941 года на стенах Минска было расклеено «Объявление для занятой области». В нем шестнадцать пунктов, и каждый приговаривал к рабству:
«...все жители должны немедленно зарегистрироваться»;
«созывать собрания в занятой области запрещено, шествия на улицах и площадях запрещены, исключение составляют похоронные шествия»;
«книги и литература коммунистического содержания должны в течение трех дней после вывески этого объявления быть отданы в ближайшее немецкое служебное место...»
Что должен был чувствовать человек, вчера еще свободный, читая слова, набранные с таким чудовищно чужим акцентом: «разносный торг книг и журналов запрещен», «местонахождение на улицах, площадях, на лугах и в лесах от 21 часа до 5 часов утра запрещено», «знаки величия русского государства в занятой области применять не разрешено...»
В переводе на русский это означало, что красный флаг и герб с серпом и молотом на глазах у всего города были сброшены с Дома правительства и черная свастика взошла над каждой улицей, зачеркивая страшным крестом нормальную человеческую жизнь.
Самым первым пунктом в длинном ряду запретов было:
«немедленно закрываются коммунистическая партия и все коммунистические организации, их имущество конфискуется».
В этом «закрываются» (как будто речь о магазине) и
«немедленно» ясней всего видна была чужая беспощадная рука. Коммунисты, комсомольцы и даже пионеры объявлялись вне закона. Историки знали лучше других, что следовало у фашистов за такими указами.
Где, в каком расписании был предусмотрен этот экзаменодин на один с врагом?
Кто среди внезапно захваченных войной людей мог потребовать от другого: «Так что же ты не выходишь перед нами, как прежде выходила? Чего ждешь? Видишь, нет больше с нами нашей власти, армия далеко отошла, враг вломился в дом. Учи, что делать, раз ты наставница, иди первая!»
Этих слов никто не говорил ей. А если бы и говорил... Она могла бы не услышать, отвернуться, зажать уши, закрыть глаза. В том океане горя, который смыл привычную жизнь, разлучил семьи, разрушил прежние связи, она была лишь малой щепочкой. Ее, как и других, накрывала с головой и тащила бесчеловечная сила нашествия. Что могла женщина с ребенком на руках против организованной силы зла, подмявшей целые страны? Разве могла она хоть на метр сдвинуть линию фронта, хоть на день укоротить войну?..
А разве мог Марусин отец, доктор Степанов, Ганна с Ганниной горы?
Это их мы спрашиваем теперь, почему она пошла навстречу смертельной опасности, выслушав приказ.
И они нам отвечают.
Не словамивсей силой жизни, что взошла на этих зеленых полях:
Мы сами себе приказали.
СОРОК ТРЕТИЙ
Что было, что есть и что будетвсе для нас незаметно сошлось в отрезке пространства и времени между «Берлином» и «Москвой». Мы прошли уже половину пути. А может, и меньше. Не на километры счет.
Утром, пока мы умывались, к нам в палатку под елками забрался мальчишка. В белой маечке, с круглой стриженой головой. Залез и стал разбираться, что к чему.
«Ты кто?» спросили мы оторопело, когда вернулись.
Я Коля,смело ответил гость.А что это у вас в таком большом мешке, транзистор, да?
Вслед за Колей явился Саша, худенький и застенчивый. Он без приглашения в палатку не полез, а сидел за сторожа под елкой и с некоторым опоздание/^ тихо окликнул приятеля, когда мы уже вовсю знакомились.
Ребята, оказывается, заприметили нас в своем лесу еще с вечера, но никому ничего не сказали, решили разобраться в этом деле без посторонней помощи. Мы честно признались, что идем в такую-то деревню, интересуемся партизанами. И тогда Коля заявил, что нам надо пойти к нему домой. Маму его зовут тетя Маня, а папуПетр Петрович, он учитель.
Если бы не Коля, мы могли и не встретиться с Марией Александровной Любаревич, партизанской связной.
Она работала на связи с весны 1942 года и была одним звеном в той цепочке, по которой из гарнизонного поселка шли к партизанам сведения о железнодорожных составах на узловой станции, о боевой силе противника. Передавала медикаменты для отрядов, о случалось, и оружие.
Связная была совсем девчонкаеще не успела отгулять на всех своих вечеринках. Один брат у нее был в отряде «Коммунист», другого за связь с партизанами убили немцыэто был хозяин той самой хаты на Ганниной горе. Она уже видела облавы, казни, и по ней самой стреляли из двух станковых пулеметов, когда пробиралась в обход немецких постов. Ничего, не попали.
Однажды задержали в Старине. Она как раз шла из «Берлина», передавала подпольщикам задание отряда. Никаких улик при ней не имелось. Отпустили.
В том дачном поселке она знала только, кого нужно,семью аптекаря, врача. Через них шли лекарства и перевязочные материалы в партизанские госпитали. Еще знала двух провокаторов, партизаны предупредили.
В пронизанной солнцем комнате между нами и еюметр, не больше. Протяни рукукоснешься. Всего на расстоянии вытянутой руки от меня мир, вместивший всю реальность прицельной стрельбы из тяжелых армейских пулеметов по бегущей девочке. На дальнем краешке этого мира, где-то там, неназванной прошла и мама. Смуглолицая женщина в белой кофточке-и выгоревшем платкеоттуда, от нее.
Как трудно дается чувствам самое простое: когда смотришь на звезды, поверить, что между ними и то бой только время, а больше ничего.
Мария Александровна перед работой повторно управлялась по дому. Собиралась в поле и говорила с нами. О войне у нее получалось без охов и вздохов, как будто это тоже была просто такая работаперехитрить врага, не попасть под пулю. Не зная особо" цены для нас каждого своего слова, она, между прочим, вспомнила:
Немца тут провозили, это уже в сорок третье было, в мае. Полковника, так говорили. С ним трое партизанвсе из бригады «Разгром».
Вот мы и встретились. Много раз слышанная, на разные лады переложенная история с немецким офицером казалась нам до сих пор легендой.
Он ушел с подпольщиками прямо из гарнизона, унося с собой штабные документы, офицерский противогазнового выпускаим очень интересовались на Большой землеи секретнейшие данные, подтверждающие подготовку большой операции немцев на Орловско-Курской дуге. Потом в сопровождении связных из отрядов группа пробиралась от деревни к деревне, пока не вышла к партизанскому аэродрому. Отсюда самолет с Большой земли взял курс на Москву, офицера ждали уже в ставке.
После войны об этой истории не раз писали, выхватывая выигрышный, почти детективный сюжет из цепи связанных между собой событий. Получалось как-то очень легко и неправдоподобно. И в рассказах, которые мы слышали от разных людей, было много противоречивого, не совсем понятного. Одни говорили, что с немцем как следует поработали подпольщики, они-то и нащупали его антифашистские настроения, помогли решиться на уход к партизанам. У других выходило, что это была красивая авантюра: офицера заманили в ловушку, запугали и повели. В одной книжке даже обложки не пожалели для этой живописной картины. Лес, луна светит, и две решительные молодые женщины ведут под дулом автомата растерянного вояку в крупном чине. У него, похоже, связаны руки, голова покорно опущена на грудь...
В поселке, где в 1943 году «пропал» немец, люди возмущались, читая такое: «Кто это видел, скажите, чтобы так просто счастливило партизанам?»
Но все версии сходятся в том, что с офицером говорила перед его уходом в лес наша мама.
Мария Александровна не посвящена во все подробности тех событий. Она знает только то, что видела сама.
Немец был в плаще с поднятым воротником, на голове шляпа, в руках портфель с двумя замками. Кроме партизан, при нем были две незнакомые женщины. Как будто бы тоже немки, потому что ни с кем, кроме этого полковника, не говорили.
Зашли они все в дом, проводники шепнули, что надо угостить гостей. Хозяева поняли, придется достать самое лучшее, что хранится на крайний случай. Нажарили яиц, поставили на стол мед. Немец недоверчиво покачал головой: не буду. И водку ставилине попробовал.
Маня принесла ему в стакане воды. Он показал знаками: «Пей сначала ты». После нее и сам немного вы пил. Видно, опасался. Знал, конечно, как население от носится к служащим вермахта.
Я бы его и сейчас узнала. Невысокий, широкоплечий. Лицо квадратное, с ямкой на подбородке, а между передними зубами вверху, знаете, такая щелка, как у нас говорят, счастье высвистывать. Портфель свой из рук не выпускал. «Шталину, Шталину»,повторял! Только Сталину хотел отдать.
Когда стемнело, запрягли лошадь и перевезли гостей через «железку». Оттуда они подались на озеро Палик.
Через сколько-то времени партизаны заходили и сказали, что все прошло благополучно, немца с портфелем переправили на самолете в Москву.
Нет, не вели того «полковника» под дулом автомата, сам он шел, а партизаны ему дорогу показывали, охраняли в пути.
Всю эту историю Мария Александровна рассказала нам между делами, просто и спокойно, не напрягаясь! памятью и чувствами. Так говорят о привычном, житейском, оно не запрятано в заветный сундучок, не перетряхивается любовно по большим праздникам, а всегда при тебе. Надо комусмотрите, берите, не убудет.
И еще в ее рассказе бросилось в глаза, что будто бы никакой особой опасности не было, когда принимали в доме таких заметных людей. Как будто немца того не должны были хватиться, искать, и донести никто не мог...
Спросила об этом, а женщина в ответ только усмехнулась, совсем добродушно. И было видно, что вопрос для нее пустой и говорить тут вовсе не о чем. А кто тогда рассчитывал: опасноне опасно? Если только предатели какие. Так им тоже было опасно, не от немцев, так от своих. На войне от войны не спрячешься.
В полуоткрытую дверь веранды заглянула соседка. Очень грузная, по всему видно, больная женщина, лет шестидесяти. Раз люди заняты разговором, не стала перебивать своими делами, а вошла и тоже стала слушать. Сказать о войне и ей было что.
Рассказала она, что за три дня до 1 октября 1943 года пришел в их деревню карательный отряд и стоял. Здесь целых два месяца. Немцы решили расправиться наконец с непокорным населением, пригнуть людей к земле так, чтобы и головы поднять не смели.
А я в поле картошку с соседкой копала. Дети дома оставались. Вдруг шум какой-то от деревни. «Знаешь, Юзя, что-то случилось,говорит соседка.Чуешь, яки звук». Побросали картошку и скорей к детям. А домик у нас был новый, чистый, только перед войной Поставили. Его и приглядели для начальника ихнего. Подхожу, а у дома в дверях часовые, автоматы на меня наставили: «Матка, партизан?» Я им руки свои черные показываю, видите, картошку в поле копала? Когда во двор пустили, у меня и ноги подкосились: там детей моих овчарками травят. Так и позамучивали, из семерых двое только и выжили.
Тетку Юзю одолевает тяжелая одышка. Вслед за словами из горла вырываются хрипы. Но она рассказывает дальшене о себе, она себя от людей не отделяет.
Тот же карательный отряд расстрелял в соседней деревне всех мужчин, от стариков до 16-летних мальчишек. Месть за поезд, пущенный под откос партизанами.
А все ж боялись уже так открыто, как в сорок первом, казнить, хитростью на смерть заманивали. Сказали, что на работы мужчин берут. А за деревню отошли, с горки спустилисьнавстречу автоматчики. Наши поняли, на какую их работу ведут. Бросились безоружные на ворогов. Всех пули там нашлии дедов и внуков. Те только и спаслись, что сразу на землю упали.
Было сто пятьдесят человек, спаслосьпо пальцам пересчитаешь.
А деревню сожгли. Дважды. Сначаладома, потом пришли еще раз и сожгли времянки, которые понакопали в земле женщины.
Сейчас поотстроилиськрасиво стало, лучше, чем до войны. Государство помогло людям. Сегодня' как раз памятник закладывают на том месте, где расстреливали в войну.
И, закончив на этом, соседка тяжело поднимается с табурета...
О, этот знакомый повтор: сорок третий год. Год самых страшных блокад, облав, массовых казней. Народное сопротивление, собираясь по ручейку, набрало глубину и, поднявшись до самого верха удерживающей его преграды, всей накопленной силой ударило в каменную стену оккупационного режима. Война стала всеобщей. Каждая деревня и каждый дом грозили врагу засадой, гибелью. Сорок третийгод дерзких и масштабных операций партизан партизан. И самой лютой, безжалостной войны на уничтожениепротив всего непокорного края. В этом столкновении, в этом огне сгорели тысячи и тысячи жизней. Если бы по всей Белоруссии поставили памятники ее погибшим детям, сколько раз год 1943-й значился бы на них последним земным сроком!
Мамин след тоже обрывается где-то в осенней мгле сорок третьего. Дальше пока ничего не рассмотреть не удается. Но след еене одинокая тропа, рядом следы больших и маленьких ног, чьи-то сестры, отцы, дети. Зайди в любую деревню. Это горе с нами делят незнакомые, первый раз встреченные люди
Тетка Юзя, связная Маруси, сто пятьдесят расстрелянных мужчинот мальчишек до немощных стариков Каждый из них прошел испытание оккупациейодно из самых жестоких испытаний войны.
Я слышала недавно, как один пожилой человек внушал молодым:
Тем, кто был далеко от фронта, в нашем тылу, тоже досталось. Недоедали, недосыпали, работали за семерых. Но с солдатом на фронте не равняйте. Солдат вставал под пулями, шел в атакуна смерть, как на работу. Мертвых с живыми не сравнивают.
Правильно.
А про тех, кто оказался во власти врага, как сказать? Даже обнаружить свою принадлежность к партии, работу в Совете или службу в Красной Армии было равносильно смертному приговору.
Опасно было, если ты мужчина: первым схватят, в колоннуи пуля под горой за деревней. Опасно, если женщина: в вагонив Германию рабыней. Опасно ребенку: затравят собаками в родном дворе. Смертельно опасно вообще, если ты человек, а не букашка, которую можно не разглядеть в траве.
Как бы ни затаился, все равно не скрыться от регистрации в бюро прописки, в отделе труда немецкого комиссариата, а значит, от принудительных работ, а пользу армии Гитлера. На всех столбах, заборах ежедневное напоминание и угроза: «Самовольное оставление работы карается смертью, как саботаж». Перед каждымтихим, смелым, безразличнымоккупация поставила неотвратимый вопрос: «С врагами или против врагов? Решай».
Согнуться, поползти на животе, терпеть пинки чужого сапога?
Или взбунтоваться, распрямиться под ударами, принять смертьи остаться человеком!
Вот какой выбор. Нет, не просто: выжить или умереть? Смерть нередко находила предателя быстрей, чем он успевал получить свои «тридцать сребреников», и обходила стороной беззаветных храбрецов и героев. Значит, каким жить и каким умереть?
Если вдуматься, это вопрос любого человеческого существования. Но когда нет острой опасности и все идет день за днем по заведенному порядкуходишь на работу, растишь детей, строишь планы,отвечать на него вроде и не к спеху. Можно жить как живете и, даже если мелко струсил или потихоньку предал хорошего человека, никого из-за тебя не поведут на расстрел. Трудный вопрос, и ответ на него можно откладывать до полного забывания. Люди подправят в с чае чего, не дадут совсем упасть.
Когда заведенный порядок взломан и снесен и от падения не может удерживать общая организованная ля, весь опыт прожитой жизни подсказывает каждому самое простое и неизбежное: «Иначе не могу». Одни сгибаются, другие выпрямляются во весь рост.
В том памятном году, когда в лес пошли все способные носить оружие, отцу Коли, Петру Петровичу Любаревичу, было 18 лет. Столько же лет жизнь в родной деревне, в школе учила его, как мать, справедливости. Попробовал бы кто-нибудь назвать его «хлопом», посчитать «низшим существом». Он готовился в хозяева жизни, а не в слуги. По самому ускоренному курсу научил в отряде минировать дороги, ходить в разведку, а через несколько месяцев был уже комендантом деревни, отвоеванной в тылу у немцев.
Он встретил долгожданный час. Народные мстители начали уничтожать главные опоры врага, выбивать его гарнизоны: Красная Армия вступила в Белоруссию. У деревни Великий Бор встал с товарищами против отборных фашистских частей. Окруженная под Минском армия врага рвалась на запад, не считаясь с потерями. Три раза поднимались немцы в отчаянные атаки, бросал против партизан танки, бронемашины. Но выход из «котла» был закрыт на крепкий замок. В этот последний бой партизаны вложили весь накопленный за вой' опыт. Они сражались здесь плечом к плечу с бойца армейского стрелкового корпуса. Кольцо окружения удержали.