Решение комиссара изумило не только летчиков, но и самого Оленина.
«Нет ли здесь подвоха?»подумал он, подозрительно вглядываясь в лица присутствующих на командном пункте. Но комиссар, многозначительно помолчав, спросил лишь:
Не подведете?
Это было сказано более утверждающе, чем вопросительно, но Оленин понял намек и покраснел.
Товарищ комиссар! Да я Да честное гвардейское Эх, что говоритьОленин замолчал, опустив голову.
Сколько раз отчитывал его комиссар за ухарство, сколько раз с глазу на глаз предупреждал, остерегал от лихачества в бою. А он не слушался, срывался, подводил. И вдруг такое доверие
Как ты считаешь, Остап, почему он доверил машину именно мне? Кажется, по всем законам психологии следовало бы сделать иначе?
Ишь ты, психолог какой! Иначе У нас на Каче все иначе. И трубы ниже, и дым пожижепошутил Остап.
Все же я удивляюсь. Не ожидал.
И я удивляюсьпожал плечами Остап.
Им, хорошо знающим толк в делах военных, но мало разбирающимся в делах житейских, многое еще было неведомо. Они не подозревали того, как кропотливо и осторожно счищает с них Грабов шелуху, как упорно изо дня в день борется он за них, коммунистовбойцов; они не понимали, что последнее его приказание есть одно из решений сложной формулы воспитания «Осознанная ответственностьмать дисциплины».
В Кропоткине Оленин приземлился одним из первых. Поставив блестящую свежим лаком новенькую машину в капонир, он выключил мотор и крикнул назад:
Приехали! Выгружайся!
Из кабины стрелка выпорхнула сияющая Таня, вслед за ней выбрался флегматичный механик и, гремя сумкой с инструментом, тотчас же полез под мотор, к маслофильтру. Над головой кружились заходящие на посадку самолеты. Оленин глазом профессионала следил за ними, давая оценку искусству пилотов. Посадка есть венец мастерства летчика, блестящая концовка, завершающая красиво исполненное произведение. Вдруг острый слух Оленина уловил новый звук, не похожий на гул моторов штурмовиков. Он машинально оглянулся и остолбенел. Совсем рядом с аэродромом, низко над белоголубоватой равниной летел «мессершмитт». Оленин не поверил своим глазам. В центре поля с микрофоном в руках стоял Грабов, командуя посадкой полка. Никем не замеченный, немец взмыл вверх и скрытно вошел в круг «илов».
Мерзавец!.. Сейчас откроет огоньсжимая кулаки, прошептал Оленин. Но «мессершмитт» в это время, выпустив шасси и посадочные щитки, погасил скорость.
«Что за фокусы?»подумал Оленин, выхватывая ракетницу, чтоб предупредить Грабова об опасности. Гитлеровец медленно и точно приближался к хвосту переднего «ила», и Оленин, наконец, понял коварный маневр врага.
Собьет Собьет!..крикнул он, задыхаясь от бессильной ярости.
И вдруг он вспомнил, что у него двухместный штурмовик. Бросившись к кабине стрелка, он молниеносно сорвал чехол с крупнокалиберного пулемета, и тут же розовая струйка трассы впилась в брюхо «мессершмитта». Самолет качнулся, задрал в зенит мотор, свалился на крыло и с нарастающим свистом устремился к земле. «Ил», ничего не подозревая, спокойно приземлился у посадочного знака. Оленин успел заметить номер машиныэто был Попов. Все произошло настолько стремительно, что Таня, не вполне понимая, что случилось, с испугом спросила:
Товарищ командир, вы его сбили?
Сбил, Таня, сбил нахала!крикнул Оленин и побежал к дымящимся обломкам вражеской машины. Быстроногая Таня, увязая в снегу, не поспевала за ним. Когда она подбежала, Оленин уже рассматривал разбитый «мессершмитт». На обломке фюзеляжа, напоминающем секцию канализационной трубы, стояло два ряда белых крестиковколичество сбитых гитлеровским летчиком самолетов, а под крестами эмблемапиковый туз.
Мамочка Асс!..воскликнула девушка, насчитав одиннадцать крестов.
Одиннадцать и тузперебор, Таня! Проигрался асс на тот свет!..воскликнул возбужденный летчик и, зло усмехнувшись, демонстративно повернулся спинойк обломкам. По белому полю к ним бежали люди. Впереди всех был Попов.
Оленин стоял внешне спокойный. В душе он гордился своим поступком. Ведь он не только сбил врага на глазах у всех, он спас жизнь товарищу. С его круглого поросшего светлым пушком лица не сходила добрая улыбка. Но улыбка скоро растаяла.
Втянув голову в меховой воротник комбинезона, Попов, не взглянув на него, молча проследовал к сбитой машине. Несколько минут разглядывал изуродованный, скрюченный металл, затем пнул ногой бесформенную груду, плюнул в центр пикового туза и медленно пошел к своему самолету.
Байбак ты и есть байбаксердито сказал ему вслед Борода, движимый чувством обиды за Оленина.
Попов резко остановился, повернулся к нему.
Продолжай дальшесухо произнес он прищурившись.Тяни лазаря: гордец, черствец, нелюдим, сухарь Еще что?
Брось, Попов. Тебя товарищ спас от верной гибели, а ты? Спасибо даже не сказал!
Ерунда! Оленин не барышня; За дело благодарить буду делом,отрезал Попов и, повернувшись, быстро зашагал по полю.
* * *
В полку о Попове ходили легенды. Было в этом странном, ершистом человеке чтото такое, что невольно притягивало к нему. Скупой на слова, замкнутый, он отличался исключительной храбростью Ему, например, ничего не стоило войти в самый свирепый огонь зениток без маневра или без всякой нужды вступить в схватку с вражескими истребителями, что, конечно, не всегда сходило ему безнаказанно. Его безрассудная, граничащая с фанатизмом смелость вызывала среди летчиков много разговоров. Одни оправдывали, другие осуждали, Оленин искренне завидовал. Однажды, после одного из удачных боевых вылетов Попова, Оленин восторженно заметил ему:
Ну, знаешь, Попов, работаешь ты классически!
Каак?переспросил Попов.
Классически. Ну, в высшей степени замечательно!
Воон как!угрюмо усмехнулся тот.
Задетый его пренебрежительным ответом, Оленин долго стоял размышляя: «Что он из себя строит, этот Попов? Бравирует своим безразличием, напускает на себя скромность».
Както еще в Грозном Остап Пуля затеял с Черенком спор о соответствии и противоречиях между внешностью и характером человека. Оленин, обозленный на Попова, без всякой деликатности отметил:
Зависимость здесь самая прямая. Примернаш уважаемый Попов. Что снаружи, что изнутрибайбак, черт бы его подрал!
Ну, нет. Не согласен,возразил Грабов, не принимавший до того участия в споре молодежи.Зависимость здесь может быть только случайная. Тут другое.
Грабов на минуту задумался. Лицо его стало строгим.
Тяжелое горе,снова заговорил он,потрясло, выбило его из нормальной колеи. Он молчит, замкнулся в себе, откололся от товарищей и если не откололся от жизни совсем, то потому, что его связывает с ней большое и самое главноеборьба за свободу Родины. Пройдет время, жизнь возьмет свое, и Попов оправится, будет прежним, каким был. Помню, давно, еще в детстве, вблизи нашей деревни рос тополь. Высокий, стройный. Листья на нем были как серебряные. Все любовались им. И вот однажды налетела на деревню буря. Повалила, повыворачивала с корнями деревья, посрывала крыши с домов, поразметала по сторонам. Потом утихло. Смотримстоит наш тополь. Не сломала его буря. Только листка на нем не осталось ни одного. Так и стоял он голый, словно мертвый. А пригрело весной солнце, тополь снова ожил, об, рос молодой листвой.
Рассказ комиссара вызвал у летчиков несколько другую ассоциацию. Ктото вздохнул, потом все заговорили о самом больномоб изувеченной войной родной земле. Оленин вспомнил свой город, Садовую улицу, когдато утопавшую в зелени, представил ее, разрушенную гитлеровцами, с вырубленными кленами, и сердце его сдавила боль. Потом опять вспомнил Попова. Совсем недавно через станицу, где стоял полк, проводили пленных. Попов брился у окна. Когда колонна пленных поравнялась с их домом, он вскочил и как был с намыленным подбородком, так и выбежал на крыльцо. Суровые, никогда не улыбающиеся глаза его отливали холодной сталью. Сжимая кулаки, он чтото прошептал. Что? Оленин не расслышал, но теперь он понял, что комиссар прав: какуюто тяжелую драму переживал летчик. А через несколько дней ему неожиданно приоткрылась другая, доселе не известная сторона души этого человека. Оленин был свидетелем того, как Попов в столовой угощал обедом стайку станичных ребятишек. Откуда он их собрал стольконеизвестно. Но пока те расправлялись с дымящимся борщом, он суетился вокруг них, улыбаясь поглаживал вихрастые головенки мальчишек. В глазах его светилась отцовская ласка, огромная человеческая любовь. Открытие это несказанно обрадовало Оленина. В нем с новой силой вспыхнуло горячее желание сблизиться с Поповым, но сближения както не получалось. Отношения попрежнему оставались холодными, официальными.
В необжитой, пахнущей хвоей землянке командного пункта было людно. Помощник начальника штаба капитан Рогозин, освещенный тусклым пламенем мигалки, чтото усердно писал. Кончив, он поднялся изза стола, с шумом отодвинул табуретку и, многозначительно кашлянув, приколол лист к необструганному бревну стены. Сквозь тучи табачного дыма, висящего в землянке, Остап Пуля с трудом прочитал: «Курение запрещено окончательно». Взрыв общего хохота заглушил его голос. Это было уже шестое по счету объявление, вывешенное Рогозиным за сравнительно короткое время. После многих бессонных ночей корпения в прокуренной землянке над оперативными картами, сводками, графиками, шифровками в груди капитана по утрам начинало хрипеть. Как констатировал полковой врач Лис«явление, возникающее от чрезмерного злоупотребления курением табака». Авторитетное заявление специалиста и побудило Рогозина заняться искоренением пагубной привычки.
За дверью землянки фыркнул мотор автомобиля, и Грабов, скрипя кожей реглана, вошел в помещение. Летчики поднялись, но он приказал им сесть. Переступая через ноги сидящих, комиссар прошел к столу и стал расстегивать планшет. С появлением в землянке его грузной и широкой фигуры помещение словно сузилось, стало еще теснее. Грабов не спеша вынул из планшета несколько писем, захваченных по пути с ППС, и, лукаво прищурясь, обвел взглядом лица летчиков. Все с выжиданием следили за ним. Глаза Грабова остановились на Оленине. Первое письмо было ему. Вскрыв его, Оленин углубился в чтение. Старательным стариковским почерком отец его, старый мастер, эвакуированный из Ростова, рассказывал о своей жизни на Урале, и Оленин снова почувствовал себя в родном доме, с его особыми звуками, особым смешанным запахом герани и крепкого чая, запахом, которым, казалось, были пропитаны даже листки письма. Второе письмо в розовом конверте было Рогозину. Всем было известно, что в таких конвертах письма приходили только капитану от его молодой жены. Не замечая завистливых взглядов, капитан отошел в угол и, как всегда, озаренный своим счастьем, распечатал конверт.
Борода писем не ожидал. По точным прогнозам полковых «стратегов», письма к Бороде начнут поступать не ранее будущей осени, после того как советские войска, форсировав Днепр, освободят правобережную Украину. Там, в селе Ковальки, осталась его матьстарая учительница. Воспоминания о ней всегда вызывали у летчика беспокойные мысли: «Как она там? Жива ли? Ушла ли с партизанами?».
Комиссар положил перед собой последнее письмо, сложенное треугольником.
Это письмо без адресата. Написано: «Самому храброму летчикугвардейцу». Решайте сами, кому его вручить. Достойных много письмо одно,улыбнувшись сказал он, разводя руками.
Летчики переглянулись. Кому на фронте не хочется получить письмо от девушки? Почему именно от девушкиникто этим вопросом не задавался, но все были уверены, что письмо это от девушки и обязательно красивой.
Молчание нарушил Оленин.
Я думаю,заявил он,письмо надо отдать Попову.
Попову, Попову,поддержал Борода.
Грабов подумал и кивнул головой в знак согласия. Попов, до этого отчужденно сидевший на скамье, даже привстал от изумления.
Письмо? Мне? Зачем?спросил он, недоверчиво оглядываясь по сторонам.
Бери, бери!подтолкнул его Остап.Ты заслужил это.
Попов взял письмо и молча опустился на прежнее место. Было заметно, что событие взволновало его, как никогда.
Внимание!негромко произнес Грабов.Наземники завязали бои за Краснодар. Наступило наше время. Объявляю готовность «номер два». Утром прибудет к нам новый командир полка. А теперьспать!
А кто командир?..поинтересовался Остап. Но Грабов замахал на него рукой:
Все! Спать всем! Спать без разговоров!
Шагая в темноте к общежитию, Оленин вдруг почувствовал на своем локте чьюто крепкую руку. Он не оглянулся, а както затылком ощутил, что это Попов. Действительно, это был он. Не желая первым начинать разговор, Оленин продолжал идти, ожидая, пока Попов заговорит сам. Но тот тоже молчал. И только когда они подошли к общежитию, Попов смущенно сказал:
Ты, Леонид, не обижайся. Ничего не поделаешь. Запомни однов обиду тебя никому не дам. Ни здесь, ни там,показал он вверх и тотчас же, словно устыдившись своего многословия, резко толкнул дверь.
* * *
После того случая, когда Черенку удалось вспомнить имя товарища из Черкесска, он целыми часами тренировал себя, надеясь восстановить в памяти и другое. Но безрезультатно.
Однажды врач, делая утром обход, внимательней, чем когдалибо, оглядел его, одобрительно похлопал по груди и, довольный, воскликнул:
Гудит! Что тебе царьколокол! Такая клетка отзвонит не одну заупокойную по врагу Только вы нажимайте сейчас на кулинарию. Повар не обижает?
Куда там!засмеялся Черенок.Хуторяне мои навезли столько, что мне вовеки не съесть. Ребятам в палаты отдаю.
Мдапроизнес ординатор, обдумывая чтото.Яснои еще раз спросил, когда больше всего его беспокоит головная боль.
Через минуту в коридоре послышался стук костылей, и в палату вошел артиллерийский капитан со свежей газетой в кармане халата.
Здорово, летун! Как настроение? Все еще вспоминаешь, как тебя зовут?громко приветствовал он.
Плохо, бомбардир. Почта полевая не вспоминается, хоть убей! Каждую ночь снится всякая дрянь: колеса поломанные, сапоги, бочки без обручей. Както раз даже черепаха приснилась, подмигивала мне Тьфу!
Нда Плохо. Но не вешай нос! Подожди. Все в свое время восстановится. Как только перебазируемся на новое место, сменим, так сказать, позиции.
Какое новое место? О чем ты толкуешь?
А ты разве не знаешь? Ведь госпитальто наш того сворачивается скоро. Переводят ближе к фронту, а нас эвакуируют в глубокий тыл долечиваться. Так что готовься к вылету, штурмовик. Вот как
Ты скажи! А мне никто и не заикнулся об этомудивился Черенок.
Корнев пожал плечами и, махнув рукой, отвернулся к окну:
Эх, и осточертели же мне госпитали эти! Готов на костылях удрать. На фронте сейчас дела такие разворачиваются, а тут сиди сиднем Сколько времени зря пропадает
Минуту они помолчали, думая каждый о своем. Потом Черенок протянул руку за газетой. Первая страница была вся сплошь усеяна фамилиями награжденных.
Нас тут нетбуркнул артиллерист,давай посмотрим лучше, что под Сталинградом. Такпротянул он, раскрывая газету.Ну все! Фашистам не придется больше кричать «хайль».
Да, сейчас им и «капут» уже не поможет,согласился летчик.Какая блестящая операция! Вот ты изучал историю войн. Была ли где в мире еще такая грандиозная по замыслу и так стремительно выполненная операция?
Нет. Я коечто смыслю в стратегии и в тактике разбираюсь, и пусть я буду трижды ослом, если сталинградская кампания не есть начало полной нашей победы!воскликнул Корнев и выжидательно уставился на Черенка. Убедившись, что тот против обыкновения не собирается возражать и спорить, Корнев свернул папиросу, положил ногу поудобнее на костыль и с твердым убеждением сказал:
Задумать и так решительно осуществить окружение и разгром армии фельдмаршала Паулюса можно было
Разговор нарушила Наташа. Как всегда бесшумно войдя в палату, она сообщила, что к Черенку пришли две женщины.
Кто? С хутора?обрадовался Черенок.
Нет, не с хутора. Новые какието Одна пожилая, седая, а другая в шубке с косичками. Фифочка Наташа недовольно вздернула плечами и пошла в коридор, взглянув мимоходом в осколок тусклого зеркальца, прибитого у двери. Черенок с удивлением посмотрел ей вслед.
Капитан поднялся.
А ты куда?спросил летчик.
Пойду к себе.
Зачем? Посиди. Посмотришь моих паломниц.
По коридору раздались шаги, и в двери показалась женщина в черном пальто с накинутым поверх него халатом. При первом взгляде на нее черты лица показались Черенку так знакомы, словно он гдето уже встречал эту женщину.
Здравствуйте, товарищи. Кто из вас Черенков, летчик?спросила женщина, переводя взгляд с одного на другого.