Ладно, и щепка сойдет,говорит она. И кидает ее в один из квадратов.
Дита прыгает в него, но чуть не падает.
Какая же ты неуклюжая!смеется Рене.
Может, у тебя лучше получится, на снегу-то?подначивает ее Дита, притворяясь обиженной.
Рене немного поддергивает вверх рукава и бросает щепку, готовясь точно приземлиться в нужный квадрат под громкие аплодисменты Маргит. Сама Маргит прыгает следующей. И оказывается самой неловкойпрыгая на одной ножке, неудачно приземляется и шумно падает в снег. А когда Дита хочет помочь ей подняться, то сама поскальзывается на припорошенном снегом ледке и падает на спину.
Рене хохочет над обеими. Сидя на земле, Маргит и Дита лепят снежки, и сразу два летят в голову Рене, осыпав ее волосы белым.
И все втроем смеются.
Наконец-то смеются.
Дита, промокшая, но довольная, насколько может быстро убегает, потому что сегодня среда, а по средам у нее урок географии. По понедельникам у неематематика, а по пятницамлатинский. Преподавательпан Адлер, ее отец. А тетрадь для записейее собственная голова.
Она все еще помнит тот день, когда впервые переступила порог их квартиры в квар- тале Йозефов, и отец, у которого теперь уже не было кабинета, сидел за единственным столом в доме, за тем, что стоял в столовой-гостиной, и вертел пальцем свой глобус. Дита вошла в комнату со школьным портфелем в руках и, как делала каждый вечер, подошла к отцу, чтобы он ее поцеловал. Иногда он усаживал ее на колени, и они играли в такую игру: один загадывал название какой-нибудь страны, а другой сильно раскручивал вокруг металлической оси земной шар, а потом должен был мгновенно его остановить, попав пальцем в загаданную страну. В тот день он был каким-то рассеянным. Он сказал ей, что из школы пришло известие: каникулы. Слово «каникулы» всегда звучит музыкой в ушах детей. Но тон, которым папа сообщил ей эту новость, а также внезапность наступления этих неуместных каникул способствовали тому, что музыка на этот раз прозвучала фальшиво. Она помнит, что от первоначальной радости быстро соскользнула к гнетущей тоске, как только стало понятно, что школа для нее закончилась навсегда. И вот тогда отец посадил ее к себе на колени.
Ты будешь учиться дома. Твой дядя Эмиль, фармацевт, будет преподавать тебе химию, а твоя кузина Руфь будет учить тебя рисованию. Я с ними договорюсь, обещаю. А сам я буду давать тебе уроки математики и языков.
А географии?
Естественно. Ты еще устанешь по миру путешествовать!
Так все и было.
Это были их последние месяцы и недели в Прагедо депортации в Терезин в 1942 году. И, глядя из пропасти Аушвица, это было совсем не плохое время. Раньше папа работал так много, что у него практически не было времени для дочки. Поэтому Дите даже понравилось, что он стал ее преподавателем и рассказывал ей о том, что самой высокой горой на свете является Эверест и что подземные источники пустыни образуют оазисы.
Уроки проходили по вечерам. По утрам отец в обычное время вставал, брился, надевал костюм, то есть повторял свой ритуал, особенно тщательно завязывая двойным узлом галстук. И прежде чем выйти из дома, направляясь на работу в бюро социального страхования, отец, вкусно пахнущий лосьоном после бритья, целовал свою дочку и ее маму.
Это случилось тем утром, когда Дита отправилась на прогулку и дошла до самого центра. Совершенно случайно она проходила мимо кафе «Континенталь» и через окно увидела внутри заведения своего отца. Потратив несколько часов на разглядывание витрин магазинов, в которые ей было запрещено заходить, она вновь оказалась возле «Континенталя» и вновь заметила внутри кафетерия своего отца. Он сидел все за тем же круглым столиком, перед той же пустой чашкой и с той же газетой перед глазами. И тогда ей стали понятны тихие, шепотом, разговоры родителей, которые немедленно прекращались при ее приближении. Отец ее уже давно был уволен, но не хотел, чтобы дочка об этом знала.
Она незаметно ушла оттуда и никогда не говорила папе о том, что ей известно, что вся его работа заключается в том, чтобы дойти до улицы Грабен и пить чай в кафе «Континенталь»на протяжении всего утра, стараясь первым завладеть газетой из деревянной газетницы с проставленным на ней штампом заведения, одного из последних в городе, хозяин которого, очень влиятельный еврей, все еще сохранял лицензию.
По дороге к бараку отца Дита пару раз оглядывается, проверяя, не идет ли за ней по пятам доктор Менгеле. Хотя в настоящий момент ее гораздо больше беспокоит другое: как ей следует вести себя по отношению к директору блока 31.
Отец ждет ее у боковой стены своего барака, как и каждый понедельник, среду и пятницу, если нет дождя. Там он расстилает дряхлое, в дырках, клетчатое одеялорасстилает очень аккуратно, чтобы можно было сесть вдвоем. Такая теперь у нее школа. Ко времени ее прихода у отца на слякотной земле уже нарисована карта обоих полушарий. Когда Дита была маленькой, папа, чтобы она лучше запоминала разные места, говорил ей, что скандинавский полуостровэто голова гигантской змеи, а Италияэто сапог очень элегантной синьоры. Мир, нарисованный в грязи Аушвица, узнается плоховато.
Сегодня, Эдита, мы будем знакомиться с морями нашей планеты.
Сосредоточиться на уроке Дита не может. Она думает о том, как обрадовался бы ее отец географическому атласу из библиотеки блока 31, но выносить книги из барака запрещено, а имея в виду угрозу Менгеле не спускать с нее глаз, ей и думать об этом нельзя. В этот вечер она слишком рассеянна, чтобы следить за объяснениями, к тому же на улице морозит и пошел снег.
Поэтому она только рада приходу мамы, которая появляется до конца урока.
Слишком холодно. Заканчивайте на сегодня, а не то простудитесь.
Здесь, в лагере, где нет ни пенициллина, ни одеял, ни нужной пищи, простуда убивает.
Они встают, и отец закутывает Диту в одеяло, хотя дрожит не она, а он.
Пошли по баракам, скоро дадут ужин.
Называть ужином кусок черствого хлебачересчур оптимистично, мама.
Это война, Эдита...
Нуда, я уже знаю. Это война.
Мама не ответила, и Дита воспользовалась возникшей паузой, чтобы разузнать хоть что-нибудь окольными путями о том, что ее действительно волнует.
Папа... вот если тебе здесь, в лагере, нужно было бы поделиться с кем-то своим секретом, кому бы ты полностью доверился?
Тебе и твоей маме.
Ну да, это и так понятно. Я имею в виду других людей.
Пани Турновскаяочень достойная женщина, можешь на нее рассчитывать,вступает в разговор мама.
Не сомневаюсь, что можно рассчитывать на то, что если ей что расскажешь, то очень скоро об этом будут знать даже в коммандо по уборке нужников. Эта женщинапросто радио какое-то,отвечает папа.
Я тоже так думаю, папа.
Самый настоящий человек, которого мне привелось здесь узнать, это пан Томашек. Как раз недавно подходил к нам поздороваться. Он тот, кто беспокоится не только о том, чтобы первым встать в очередь за супом: ему интересны люди, он подбадривает, интересуется другими и их делами. Таких здесь совсем немного.
То есть, если бы ты попросил его искренне о ком-то высказаться, то ему бы ты поверил?
Конечно. А почему ты спрашиваешь?
Да так, ничего особенного. Глупости всякие...
Дита берет слова отца на заметку. Нужно будет пойти поговорить с паном Томаше- комчто он ей, интересно, скажет.
Твоя бабушка, Дита, все время утверждала,замечает мама,что если кто и говорит правду, так это дети и безумцы.
Дети и безумцы... Дети могут знать о Хирше или самую малость, или ничего. И тут внезапно ее озаряет. Моргенштерн... Она не может подойти к первому попавшемуся взрослому с разговором о своих сомнениях в таком уважаемом человеке, как Хирш: ее либо выбранят, либо ославят на весь свет как предательницу или кто знает, в чем еще обвинят. А с Моргенштерном такой опасности нет. Если старикан и будет рассказывать о том, с чем она к нему обратилась, то она скажет, что ничего этого не было, что он в очередной раз бредит. Но вот знает ли он о Хирше хоть что-нибудь? Она думает, что стоит проверить.
Дита расстается с родителями под тем предлогом, что ей нужно увидеться с Маргит. Она знает, что старый архитектор обычно до самой раздачи супа сидит в блоке 31, частенько в том самом закутке за дровами, куда по вечерам забирается и она, чтобы листать книгу, прорезая себе в проволочной ограде с колючей проволокой окна в мир свободы.
Простые ассистенты не имеют права оставаться в бараке после занятий, но Дитабиблиотекарь, у нее другой статус. Возможно, именно по этой причине другие парни и девушки косо на нее поглядывают, и ей не удалось подружиться ни с кем из сверстников. Впрочем, ее это не слишком беспокоит. В ее голове, как в бурлящем котле, и так много чего варится. И сердцу ой как неспокойно с тех пор, как в нем, словно раковая опухоль, поселилось сомнение, и она не знает теперь, кто он, Фредикнязь или грязь.
В бараке собрались в кружок преподаватели, они беседуют и не обращают на нее ни малейшего внимания. Она идет в дальний конец и заглядывает в закуток за дровами. Профессор Моргенштерн в очередной раз складывает из сильно потрепанного листка самолетик. Раздобыть листок исписанной бумагидело нелегкое: это очень желанный и востребованный материалдля разных целей, в том числе и применяемый вместо туалетной бумаги.
Добрый день, профессор.
А-а-а, панночка библиотекарша! Очень, очень рад!
Он встает и раскланивается.
Могу ли быть чем-либо полезен?
Да нет, ничего такого. Я тут просто гуляла...
Очень правильно. Получасовая ежедневная прогулка на десять лет удлиняет жизнь. Один мой кузен, который гулял по три часа каждый день, прожил до ста четырнадцати лет. И умер только потому, что однажды на прогулке оступился и упал в пропасть.
Жаль, что в таком ужасном месте не очень-то погуляешь.
Что ж, для того, чтобы размять ноги, годится и оно. Ноги ведь ничего не видят.
Профессор Моргенштерн... А давно вы знаете пана Хирша?
Мы познакомились в поезде, когда ехали сюда. Было это...
В сентябре.
Совершенно верно!
И какое у вас о нем сложилось мнение?
Как о достойном молодом человеке.
И больше ничего?
А вы полагаете, что этого мало? В нынешние времена не так-то легко встретить человека таких высоких достоинств. Воспитанность нынче не в ходу.
Диту терзают сомнения, но не так часто выпадает случай поговорить с кем-то по душам.
Профессор... А смогли бы вы утверждать, что Хирш что-то скрывает?
Да, без малейшей доли сомнения.
Что?
Книги.
Черт возьми! Это я прекрасно знаю!
Ну-ну, панна Адлерова, не гневайтесь. Вы задали вопрос, я на него ответил.
Да, конечно. Извините меня. На самом деле я хотела задать другой вопрос, который должен остаться между нами: думаете ли вы, что мы можем ему доверять?
Вы задаете странные вопросы.
Верно. Забудьте о них.
Я не совсем понял, как понимать «можно ли ему доверять». Речь идет о компетенции Хирша как директора блока?
Нет, не совсем. Я хотела спросить, думаете ли вы, что он в действительности тот человек, каким кажется.
Профессор секунду раздумывает.
Нет, не думаю.
Он не такой, каким кажется?
Нет, не такой. И я не такой, и вы тоже. Никто. Бог затем и сделал наши мысли беззвучными, чтобы только мы сами могли их слышать. Никто не должен знать, что мы думаем на самом деле. Каждый раз, когда я, например, говорю то, что думаю, люди на меня обижаются...
Угу...
Полагаю, что вы хотели спросить меня вот о чем: кому вообще можно доверять и довериться в такой дыре, как Аушвиц...
Да, именно так!
Что касается лично меня, то вынужден признаться, что довериться, именно что довериться, я могу только своему самому лучшему другу.
Очень хорошо. И кто ваш лучший друг?
Я сам. Я для себясамый лучший друг.
Дита не отрывает глаз от старика профессора, который сосредоточенно продолжает разглаживать сгибы бумажного самолетика. Она сдается. Больше ничего из этого человека выжать ей не удастся.
«Похоже, я схожу с ума»,думает она про себя.
Дита возвращается в свой барактам все спокойно. Вот уже два дня доктор Менгеле на ее горизонте не появляется. И это хорошо. Но полностью доверять этому спокойствию она не можету Менгеле везде есть глаза и уши. Устроившись спать на койке и стараясь не соскользнуть к центру гравитацииизгибу, очерченному мощной филейной частью соседки по матрасу, Дита думает, что можно было бы поговорить о Хирше с заместителем директора блока Мириам Эделыптейн. С другой стороны, а что, если и Мириам Эделыптейн замешана в том же, что и Хирш? Но ее муж Якуб был председателем Еврейского совета гетто в Терезине; более того, нацисты почему-то отделили его от других чешских узников. Мириам очень тревожится, по ней это видно, а когда рядом с ней нет сына, она прикрывает глаза рукой. Не может она быть на стороне нацистов. Не превращается ли Дита в параноика?
С другой стороны, быть может, есть что-то кроме деления на нацистов и узников, возможно, есть и другие группы, а от нее эти оттенки ускользают. Она попробует поговорить с паном Томашеком. Все очень размыто, непонятно, но, когда Дита закрывает глаза, перед ними встает картинка, которую она навсегда сохранит в памяти как самый примечательный образ Аушвица: Маргит и она сама поскальзываются и падают на снег, прыгая в классики, Рене не отводит от них глаз, а потом все втроем начинают хохотать. И пока они хохочутеще не все потеряно.
11
В конце октября 1944 года делегация во главе с Адольфом Эйхманом, оберштурмбаннфюрером, руководителем департамента по еврейскому вопросу гестапо в 1941-1945 годах, и Дитером Нойхаусом, руководителем отдела по внешним связям немецкого отделения Красного Креста, посетила Аушвиц-Биркенау. В задачи делегации входило получение лично от исполнителя, блокэлътестера блока 31, доклада о функционировании этого экспериментального блокаединственного в Аушвице, в котором содержались дети.
Хирш дал Лихтенштерну четкие инструкции: все в блоке, как взрослые, так и дети, должны построиться и быть в полной готовности к инспекции. Старший по блоку 31 всегда с особой тщательностью относился к гигиене. Каждый день дети встают в семь утра и в сопровождении ассистентов организованно отправляются в душ. Там они моются под тоненькой струйкой воды, такой холодной, что она не столько омывает, сколько обжигает кожу. Температура воздуха в январе опускается до 25 градусов, в иные дни водопровод вообще замерзает. Но Хирш упорствует: чистота и личная гигиена превыше всего, даже если ребят от холода бьет дрожь. Полотенец у них мало, так что каждое приходится на двадцать-тридцать человек. Из душа все идут на поверку.
Когда утром появляется Хирш, тщательно причесанный и выбритый, все уже построены. По его более суровой, чем обычно выправкекомандует резко, строгочувствуется, что он напряжен. Снаружи время от времени доносятся свистки и грохочут по установленному вдоль барака дощатому настилу сапоги палачей. Вскоре появляются эсэсовцы, выстраиваются двумя шеренгами, а между ними движется группа офицеров, разукрашенных нашивками и знаками отличия.
Фреди Хирш проходит сквозь ряды узников и отдает честь, браво щелкая каблуками ботинок, далеко не таких практичных, зато гораздо более элегантных, чем обычные деревянные сабо. Испросив разрешения, он докладывает, что в блоке 31 дети проводят день и что таким образом они не препятствуют нормальному функционированию лагеря и их родители могут всецело посвятить себя работе в различных мастерских. Хирш гораздо лучше объясняется на своем родном языке; с чешским у него далеко не так хорошо.
Свиту возглавляют майор Рудольф Хёсс и Эйхман. Кроме этих двоих в нее входят еще несколько высших чинов СС, среди последних можно узнать Шварцгубера, коменданта лагеря Аушвиц-Биркенау. Позади них, на некотором отдалении, держится доктор Менгеле. Его воинское званиекапитанниже, чем у возглавляющих комиссию майоров и подполковников, и можно подумать, что это отдаление вызвано желанием подчеркнуть уважение к иерархии. Но Дита уже окинула его взглядом и почти уверена, что на лице у него написано такое безразличие, что любой сделает вывод, что ему просто скучно. Так оно и есть: Менгеле испытывает отвращение к этому параду высших чинов, которые решили провести утро в лагере, как обычно решают провести время на поле для гольфа.
Внезапно Менгеле поднимает голову и вглядывается в строй узников. Он смотрит на нее. Дита старательно делает вид, что ищет линию горизонта, при этом точно зная, что Менгеле разглядывает ее с тем отстраненным интересом, с которым врач осматривает пациента. Дита мечтает провалиться сквозь землю. Чего хочет от нее этот человек? Вряд ли секса, как в случае с Рене. Вот если бы здесь была Маргит, большой знаток по такого рода делам, интересно, разглядела бы она ту самую сальность, которая, по ее словам, сквозит во взгляде мужчин, когда они смотрят на юных девушек. Ей-то кажется, что ничего грязного во взгляде Менгеле нет. На его лице вообще нет никакого выражения. В его взглядепустота. И это ужасает.