Эйхман согласно кивает, и в этом скупом жесте сквозит нескрываемое снисхождение к словам Хирша; он дает понять, что оказывает ему огромную милость, слушая его слова. Ни один из офицеров не приближается ближе чем на полметра к еврею-блокэльтестеру. Несмотря на его чистую рубашку и не слишком измятые брюки, Хирш выглядит крестьянином-бедняком в окружении богатых землевладельцев, щеголяющих отглаженной формой, начищенными до блеска сапогами и здоровым обликом. И тем не менее Дита смотрит на него и, несмотря на все свои сомнения, не может не чувствовать по отношению к нему безграничного уважениявосхищения безоружным человеком, вставшим перед зубастыми пастями акул и сумевшим не попасть к ним на обед. С явным презрением, но они его слушают. Хиршфакир, он умеет заговаривать самых ядовитых змей. Дита верит в него. Она отчаянно нуждается в этой вере.
Когда вся свита в высоких сапогах и с длинными тросточками удаляется, два ассистента втаскивают в барак котел с выделенным на барак полуденным супом, и жизнь возвращается в свою колею. Разбираются помятые миски и скрюченные ложки, и дети в душе возносят молитвы о том, чтобы в их мисочку попал при раздаче хотя бы один кусочек морковки. После едысвободное время: дети вольны либо играть как захотят, либо вернуться к родителям. Вскоре барак пустеет. Только некоторые преподаватели устраиваются кружком на табуретах в дальнем конце барака, чтобы обсудить детали визита к ним такого количества нацистских шишек. Им хотелось бы знать, что об этом думает Хирш, но сразу после окончания визита шеф вновь исчез, как раз для того, чтобы никто ни о чем его не расспрашивал.
«Где же Хирш?»задаются вопросом некоторые.
В офицерской столовойпраздничный обед. Томатный суп, курица, картофель, красная капуста, жаренная на решетке щука, ванильное мороженое, пиво. В роли официантокзаключенные из секты «Свидетели Иеговы»; в глазах Хёсса онилучшие: никогда не жалуются, считают, что коль скоро их судьба есть воплощение воли Божией, то и принять ее следует с радостью.
Глядите,говорит он своим коллегам и поднимается из-за стола, даже не сняв с груди заправленную за воротничок салфетку.
Он жестом подзывает к себе одну из официанток с грязными тарелками в руках, а потом вынимает из кобуры свой «люгер». И приставляет дуло пистолета к ее виску. Все остальные офицеры прекращают есть суп и выжидающе наблюдают за сценой. Все затихло, в столовой повисло напряжение. Узница застыла: выражение лица не меняется, руки все так же удерживают грязные тарелки, взгляд не скосился ни на пистолет, ни на того, кто его держит. Смотрит она неизвестно куда, губы беззвучно шепчут молитвы. Ни жалобы, ни протеста, ни намека на страх.
Это она воздает хвалу Господу!похохатывая, комментирует Хёсс.
Все остальные слегка, из вежливости, усмехаются. Рудольфа Хёсса недавно сместили с поста главного коменданта Аушвица, поскольку подчиненные ему офицеры допустили определенного рода неточности, связанные со счетами концлагеря, и теперь высшее руководство гестапо относится к нему несколько прохладно. Эйхман не ждет возвращения Хёсса за стол и молча принимается за свой суп. Шутки такого рода, с его точки зрения, за обедом совершенно неуместны. Уничтожение евреев видится ему весьма серьезным делом. По этой причине в том же 1944 году, когда сам шеф СС, Генрих Гиммлер, попросит Эйхмана остановить окончательное решение еврейского вопроса ввиду неизбежного поражения, он продолжит отдавать приказы о массированном уничтожении евреев до последнего.
Новость, распространяемая пани Турновской, которую Дита небезосновательно назвала «Радио Биркенау», о том, что всем узникам в этот день дадут специальный обед с сосисками, оказалась уткой. Очередной.
Дита собиралась пойти к родителям, однако в том людском водовороте, который крутится снаружи в час отдыха перед возвращением взрослых в мастерские, она замечает впереди фигуру пана Томашека и решает, что это очень хороший момент, чтобы с ним поговорить. Вот этот человек все ей и прояснит, направит ее в нужную сторону. Он знает столько людей, что, конечно же, сможет ей сказать, что Фреди Хиршчеловек честный, ничем не запятнанный. Дита идет за ним, но на лагерштрассе в этот час столько народу, что ей почти не удается продвинуться вперед. Несколько раз она теряет его из виду, но затем снова замечает. Он идет в направлении блока 31 и госпитального барака, тех мест, где народу немного. Хотя пан Томашекровесник отца Диты, ноги он передвигает ловко, и ей никак не удается его догнать. Она видит, что он проходит мимо блока 31 и идет дальше, в самый конец лагеря, где расположен барак-склад, которым заведует обычный немецкий уголовник, не еврей, в должности капо. Дита не знает, что он собирается там делать, потому что узникам запрещено входить в этот барак без специального разрешения. По-видимому, те старые тряпки, которые хранятся на складе, обладают для нацистов какой-то особой ценностью. Скорее всего, пан Томашек идет на склад, чтобы раздобыть кое-что из одежды для нуждающегося в ней узника. Родители Диты не раз говорили ей, что этот добрый человек помогает многим людям, в том числе одеждой.
Пан Томашек решительным шагом входит в баракдогнать его Дите так и не удалось, так что ей придется ждать, когда он оттуда выйдет. Она медленно прохаживается вокруг барака. За оградой семейной зоны проходит большая подъездная дорога, главный въезд на территорию Аушвица-Биркенау, с железнодорожными путями, которые как раз сейчас достраиваются: поезда будут прибывать прямо в самую сердцевину территории концлагеря, проходя под сторожевой вышкой главных ворот, доминирующей над всем лагерем. Дите совсем не хочется оставаться в том месте, где ее прекрасно могут видеть охранники на вышках главного входа, так что она поворачивает за угол, идет вдоль боковой стены барака-склада и вдруг замечает окно. Оно привлекает ее внимание, потому что у других бараков окон нет, к тому же это окно открыто, чтобы проветривать помещение с постоянно высокой влажностью. Дита подходит к окошку поближе и вдруг слышит доносящийся изнутри мягкий голос пана Томашека. Голос называет имена и номера бараков. Говорит по-немецки. Дита, заинтересовавшись, усаживается под окном.
Подслушивать чужие разговоры не есть признак хорошего воспитания.
Травить людей ядовитым газом тоже к хорошему воспитанию никакого отношения не имеет...
Гневный голос прерывает перечень имен пана Томашека.
Тысячу раз уже тебе говорили! Списки социалистов на пенсии нам не нужны! Нам нужны списки участников Сопротивления!
Дита узнает и этот голос, и эту холодную твердость интонации. Это Пастор.
Не так это просто. Они скрываются. Но я стараюсь...
Лучше старайся.
Да, господин.
А теперь убирайся отсюда.
Да, господин.
Дита бегом бросается за угол, чтобы от входа в барак ее не было видно, и там падает на землю. Глаза у нее открыты так широко, что едва не вылезают из орбит.
Добряк пан Томашек... Вот так сукин сын!
Дита осторожно удаляется от склада, а в голове ее крутится вопрос: какого черта происходит в этом огражденном поле с правдойона как будто тонет в болоте.
И что теперькакому черту могу я доверять?
И в этот момент у нее в голове всплывают слова чокнутого профессора Моргенштерна: «Верь самой себе».
Да, в конце концов старый чудак оказался прав.
В эту историю она попала одна, и разрешить ее она должна одна.
Фреди Хиршее соратник, тоже оставшийся один в своем лабиринте. Возможно, именно потому, что годами пытается зашпаклевать трещины в стенах цементом лжи, рассыпающимся в прах, стоит только к ним прикоснуться.
Тренер сидел на стуле в своей комнатке, когда в дверь постучали. Вошла Мириам Эдельштейн и уселась на дощатый пол, прислонившись к стене, словно донельзя устала.
Эйхман сказал тебе что-нибудь по поводу твоего доклада?
Ничего.
А для чего же он ему занадобился?
Кто его знает...
Шварцгубер из кожи вон лез, все время вокруг Эйхмана увивался, как комнатная собачонка.
Или как доберман.
Да, лицо у него смахивает на морду рыжего добермана. А о Менгеле что скажешь? Он словно бы не к месту пришелся.
Он сам по себе.
Мириам на секунду замолкает. Ей бы никогда в жизни в голову не пришло говорить о Менгеле как о каком-нибудь хорошем знакомом.
Не знаю, как ты можешь знаться с таким отвратным типом, как Менгеле!
Это он отдал распоряжение передавать продуктовые посылки, пришедшие уже умершим заключенным, в блок 31. Я знаюсь с ним только потому, что это моя обязанность. Да, я в курсе: кое-кто поговаривает, что Менгелемой друг. Ничего они не знают. Если для облегчения участи наших детей понадобится, я готов буду знаться с самим дьяволом.
Ты уже это делаешь,улыбнулась она ему с выражением сочувствия на лице.
Иметь дело с Менгеледля нас преимущество. Он нас не ненавидит. Слишком умен для этого. Возможно, как раз по этой причине онсамый жуткий из всех нацистов.
Если он не ненавидит нас, то почему сотрудничает с этими извращенцами?
Потому что ему так удобно. Он не из тех нацистов, что считают нас, евреев, недоделанными низшими существами, выходцами из ада. Он сам мне говорил, что находит в евреях много замечательных свойств...
Ну и почему в таком случае он нас уничтожает?
Потому что мы, евреи, представляем опасность. Мыта раса, которая может противостоять арийцам, может покончить с их гегемонией. Поэтому им нужно нас уничтожить. Он не привносит в это ничего личного, это вопрос сугубо практический. Крестьянин, который засевает поле картофелем и при этом знает, что рядом водятся кабаны, ставит ловушки и капканы, чтобы извести кабанов. Они погибают в ловушках на острых гвоздях, жестокая смерть. Но крестьянин не ощущает к ним ни ненависти, ни ярости, и если случится увидеть, как кабаны трусят по лесной тропинке, то вполне могут показаться ему очень симпатичными животными. Менгеле ведет себя как этот крестьянин, только вместо картошки он культивирует превосходство арийской расы, поскольку сам к ней принадлежит. Этот человек вообще не знает ненависти... Ужасно другоеточно так же он не знает и жалости. Ничто и никто не может его разжалобить.
Я не смогла бы иметь дела с подобными преступниками.
Сказав это, Мириам морщится, как от боли. Фреди встает со стула и подходит к ней. И мягко спрашивает:
О Якубе что-нибудь слышно? Есть новости?
Когда полгода назад Мириам вместе с семьей приехала сюда из Терезина, два гестаповца задержали ее мужа и отправили в тюрьму для политзаключенных, расположенную в Аушвице I, в трех километрах от них. С тех пор мужа она больше не видела и никаких известии о нем не получала.
Сегодня утром мне удалось подойти и на секунду привлечь внимание Эйхмана. Он знает меня еще по собраниям в Праге, хотя сначала и сделал вид, что не узнаёт. Подлец, как и все нацисты. Охранники уже хотели меня отдубасить, но он, по крайней мере, их остановил и дал мне возможность спросить о Якубе. Он сказал, что мужа перевели в Германию, что он отлично себя чувствует и что скоро мы все встретимся. Потом развернулся на сто восемьдесят градусов и ушел, больше я ничего сказать не успела. У меня было письмо Якубу, но никакой возможности попросить его передать не представилось. Арий тоже там папе пару строчек написал...
Попробую что-нибудь узнать.
Спасибо, Фреди.
Я ему должен,добавил Хирш.
Мириам снова кивает. Она об этом знает, но тут такое дело, говорить о котором не принято. Фреди ХиршАхилл у евреев, он один мог бы взять целую Трою. А мог бы с грохотом низвергнуться в пропасть, потому что у него есть крайне уязвимая ахиллесова пята.
У мифов есть похожая проблема: не падают, а низвергаются. Эдита идет по лагерштрассе, полная решимости ниспровергнуть один из мифов семейного лагеря. Она не знает, будет это легко или трудно. В конце концов, речь идет об уважаемом человеке, вежливом, опрятном, таком очаровательном и со всеми любезном пане. А онавсего лишь тощая девчонка. Но она идет по его душу. Он внушает ей еще большее отвращение, чем сами эсэсовцы. Эти ходят в форме, и заранее понятно, кто они и чего хотят. Она их боится, презирает, даже ненавидит... Но никогда прежде не чувствовала Дита такой тошноты, какую вызывает в ней одна мысль об элегантной еврейской улыбочке пана Томашека.
И пока Дита спешит, почти летит на своих длинных ногах газели, она с той же скоростью пытается разработать план разоблачения Томашека, но в голову ничего не приходит. Единственное, чего она хочет,сказать правду, хотя, судя по всему, правда не слишком-то вписывается в стиль Аушвица.
Она доходит до отцовского барака и видит, что перед ним, устроив на земле ковер из одеял, собралась целая толпа людей вокруг пана Томашека. И ее родители, естественно, тоже там. Какая-то женщина что-то рассказывает, и пан Томашек, центр кружка, полузакрыв глаза и улыбаясь своей самой доброй улыбкой, кивает ей, поощряя продолжать рассказ.
Дита, как танк, врывается в этот круг, наступая на расстеленные одеяла и пачкая их жидкой грязью.
Но... что такое, девочка!..
Щеки Диты горят румянцем, голос дрожит. Но не дрогнула рука, которую она поднимает и нацеливает на самый центр кружка.
Пан Томашекпредатель. Онсексот СС.
Тут же поднимается шум, встревоженные люди встают. Пан Томашек пытается сохранить на лице улыбку, но ему не совсем это удается. Улыбка съезжает набок.
Одной из первых поднимается Лизль.
Эдита! Что происходит?
Сейчас я вам скажу!кричит одна из женщин.Ваша дочь дурно воспитана! Как ей только в голову могло прийти влезть в чужой разговор, чтобы оскорбить такого уважаемого человека, как пан Томашек?
Пани Адлерова,говорит какой-то мужчина,вам бы следовало отвесить дочери пощечину. И если этого не сделаете вы, то сделаю я.
Мама, то, что я сказала,правда,говорит Дита, дрожа от напряжения, но уже не так уверенно.Я слышала, как он разговаривал на складе с Пастором. Ондоносчик!
Этого не может быть!снова подает голос та же женщина, вся вне себя от возмущения.
Или вы сейчас же влепите девчонке затрещину, чтобы она заткнулась, или это сделаю я.Мужчина собирается встать на ноги.
Если нужно кого-то наказать, накажите меня,мягко произносит Лизль.Я ее мать, и если моя дочь поступает неправильно, то именно мне вам следует дать пощечину.
Тогда на ноги поднимается Ханс Адлер.
Никого здесь бить не нужно,решительно заявляет он.Эдита говорит правду. Я знаю.
Поднимается хор изумленных возгласов.
Конечно, я говорю правду!тонким голосом восклицает Дита, на этот раз смелее и тверже.Я слышала, как Пастор просил его собрать информацию о Сопротивлении. Поэтому он и ходит целыми днями из конца в конец, поэтому задает столько вопросов и охотно слушает, когда люди рассказывают о своих делах.
Вы будете это отрицать, пан Томашек?Ханс нацеливает взгляд в лицо пана Томашека.
Почти все уже встали, и головы людей повернуты к Томашеку, который все так же сидит и молчит, как статуя. Потом он медленно поднимается на ноги, сохраняя на лице все ту же полуулыбку. Это его обычное выражение лица, но теперьнесколько вымученное, как будто это выражениеединственное, что он может изобразить, и в случае, подобном сегодняшнему, он не способен ни на что иное, кроме как изо всех сил его сохранять.
Я...начинает он. Все собираются внимательно слушать, ведь пан Томашек прекрасно владеет словом, и, без всякого сомнения, все этокакое-то недоразумение, которое он сейчас с легкостью объяснит.Я...
Но кроме «я» сказать он ничего не может. Опускает голову и больше не произносит ни слова. Выбирается из толпы и торопливо уходит по направлению к своему бараку. Оставшиеся растеряны, обмениваются взглядами, но чаще всего поглядывают на семью Адлеровых. Дита обнимает отца.
Ханс,обращается к мужу Лизль.Откуда ты узнал, да еще и так уверенно говоришь, что то, что сказала Эдита,правда? Это казалось совершенно невероятным...
А я ничего и не знал... Просто это такой прием, трюк, который используют в судах. Блефуешь: делаешь вид, что о чем-то твердо знаешь, хотя на самом деле ничего не знаешь, ну и обвиняемого выдает его собственная неуверенность. Он думает, что разоблачен, и сдается.
А если бы он не был осведомителем?
Я бы извинился. Но,отец подмигивает дочке,я был уверен, что у меня на руках очень сильные карты.