Хирш взялся за работу со свойственными ему полной отдачей и желанием отлично выполнить порученное дело. Характерное сочетание эффективности и магнетизма, притягивающего к нему мальчишек, оказалось таким удачным, что отвечающие за работу с молодежью члены Еврейского совета Праги решили поручить этому ответственному и упорному в достижении целей молодому человеку организацию новых детских групп, поскольку ребята частенько прибывали в Прагу несколько потерянными.
Фреди никогда не забывал, как трудно было воодушевить тех ребят. В отличие от детей, приезжавших из Израиля в период арабского восстания в Палестине и реализации принципа сдержанности (хавлага), родители которых отличались осознанием своего еврейства и сионистской направленностью, а сами дети в большинстве своем были полны энтузиазма, новая группа состояла из замкнутых, печальных и апатичных мальчиков и девочек. Казалось, что ни одна игра не способна их увлечь, ни одна из его занимательных историй не может зажечь улыбку, никакой вид спорта не интересен. Одного из мальчиков звали Зденек, ему было двенадцать. Его ресницы были самыми длинными из всех, что когда-либо в жизни видел Фреди. А глазасамыми грустными.
Под конец первого вечера, когда Фреди, стремясь узнать побольше о ребятах, предложил им игрусказать, где они хотели бы оказаться в тот момент сентябрьского дня 1939 года, Зденек совершенно серьезно ответил, что ему бы хотелось оказаться на небе, чтобы повидать своих родителей. Их арестовало гестапо, а бабушка сказала ему, что он никогда их больше не увидит. Зденек сел и больше не вымолвил ни слова. Кое-кто из мальчишек, до тех пор совершенно серьезных, расхохотался с внезапной бестактностью, порой столь свойственной детям. Посмеяться над другимиэто для них что-то вроде бальзама, врачующего собственные страхи.
Однажды вечером ответственный за работу с молодежью Еврейского совета Праги вызвал Хирша к себе. Вице-президент Совета с полной серьезностью сказал ему, что нацистские тиски сжимаются, границы закрываются на замок и вскоре никого уже эвакуировать из Праги не удастся. Поэтому первая группа, группа «хавлага», должна отправиться в путь немедленно, через двадцать четыре часа, самое позднеечерез сорок восемь. И задал Хиршу вопрос: хочет ли он, как первый инструктор этой группы, сопровождать детей в Израиль.
Это было самое лучшее предложение, которое когда-либо поступало Хиршу. Он мог уехать с этой группой, оставить позади ужасы войны и оказаться в Израиле, куда всегда мечтал попасть. С другой стороны, уехать в тот момент означало оставить те группы, с которыми он начал работать в «Хагиборе», бросить дело, которое, совершенно очевидно, было очень важно для ребят, измученных в Праге запретами, лишениями и унижением со стороны Рейха. Уехатьзначило оставить Зденека и всех остальных. В ту минуту он вспомнил о том, чем стал для него ЮПД в Аахене после того, как он потерял отца и ощутил потерянным себя: именно там он нашел свое место в жизни.
Кто угодно на его месте сказал бы, что поедет,продолжала свой рассказ Мириам.Но Хирш не хотел стать кем угодно. Поэтому он сказал, что нет, что он останется в «Хагиборе».
Ответственный за работу с молодежью Совета в знак согласия кивнул, и оба долго молчали, словно взвешивая последствия этого решения. Но это оказалось невозможноизмерить это было нельзя. Будущее не поддается замерам.
Хирш мог бы уехать, но он остался. Мне сказал об этом один из сотрудников пражского Еврейского совета.
После всего что произошло... я чувствую себя виноватойв том, что сомневалась в нем.
Мириам вздыхает, и выдыхаемый ею воздух становится белым облачком. И в этот миг звучит сиренасигнал того, что все должны разойтись по своим баракам.
Эдита...
Да?
Обязательно скажи завтра Хиршу о докторе Менгеле. Он придумает, что лучше предпринять. Об остальном...
Это наш секрет.
Мириам кивает, и Дита бегом пускается к своему бараку, почти летя над покрытой инеем землей. Она все еще чувствует острую боль в самых глубоких слоях своих самых интимных переживаний, в которые мы и сами не очень хотим заглядывать и там копаться. Но Хиршс ними. И хотя ей очень больно от того, что она лишилась принца, она должна признать облегчениеот обретения лидера.
13
На некотором расстоянии, через несколько бараков от места беседы Диты и Мириам, в блоке 31 происходит другой разговор. Фреди Хирш беседует с табуретками.
Ну вот, я сделал это. Сделал то, что должен был.
Его собственный голос, гулко звучащий в темном бараке, кажется незнакомым.
Тому красавцу из Берлина он сказал, что не вернется. И должен был бы ощущать гордость за свой поступок, даже счастье: сила воли одолела инстинкты. Но нет ни гордости, ни счастья. Он бы предпочел, чтобы ему нравились женщины, как любому нормальному мужчине, но что-то в его внутреннем механизме не так.
Должно быть, какая-то деталь встала не тем боком или что-то еще в этом роде...
Хирш выходит из барака и грустно озирает замерзшую слякоть, бараки, вышки. Горящие фонари позволяют различить вдали две фигуры, стоящие друг напротив друга, каждая по свою сторону проволочной ограды. Это Алиса Мунк и регистратор из карантинного лагеря. Температура воздуха близка к нулю, но этим двоим не холодно; а даже если и холодно, то они делят холод на двоих, чтобы стало легче.
Возможно, любовьэто оно и есть: делить холод на двоих.
Барак номер 31 кажется узким и шумным, когда его наполняют дети, но он становится огромным и бездушным, когда они уходят. Без детей он перестает быть школой. И превращается в огромное пустое стойло, в которое заползает холод.
Чтобы согреться, Хирш укладывается на полу животом вверх с упором на локти и начинает рисовать ногами в воздухе кресты, мучая мышцы брюшного пресса. Чтобы укротить тело, его нужно утомить. Для него с ранней юности любовь была не чем иным, как постоянным источником проблем. Его природа упрямо сопротивлялась тому, что пытался диктовать телу разум. При его любви к дисциплине и применению ее буквально во всем Хирш чувствует глубочайшее разочарование по тому поводу, что ему не хватает силы воли для того, чтобы совладать со своими самыми потаенными желаниями.
Один, два, три, четыре, пять...
Во время организуемых ЮПД походов ему нравилось втиснуться со своим спальным мешком между других мальчишек, всегда готовых и посмеяться, и пригреть его. После смерти отца он чувствовал себя рядом с пацанами и защищенным, и счастливым... Ничто не могло сравниться с этим чувством локтя, с этим товариществом. Футбольная команда была не футбольной командой, для него она была семьей...
Восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один...
Он рос и взрослел, а удовольствие от близости мальчишеских тел никуда не исчезало. В отношениях с девочками всегда была немалая дистанция, с ними он не чувствовал того братства, которое возникало в мужском коллективе. Девочки пугали его: они отталкивают от себя мальчишек, смеются над ними. Вольготно ему было только в футбольной команде или с товарищами по походу или какой-нибудь спортивной игре. И когда Фреди стал взрослым, привязанность к мальчикам никуда не делась. А потом из Аахена он уехал в Дюссельдорф.
Есть такой возраст, когда тело само решает, решает за тебя. Начались тайные встречи. Часто в полутемных общественных туалетах с вечно мокрым полом и ржавыми потеками на чашах умывальников. И тем не менее даже в таких условиях имели место и нежный взгляд, и далеко не механическая ласка, и мгновения полноты чувств, устоять перед которыми было невозможно. Любовь превратилась в ковер стеклянных осколков.
Тридцать восемь, тридцать девять, сорок...
В эти годы он старался быть постоянно занятым соревнованиями и тренировками, организовывая несколько мероприятий за раздля того чтобы голова была преисполнена заботами, а телоусталостью. Только так может он противостоять порывам, сводящим на нет силу воли, ту самую силу воли, с помощью которой он сделал себя; порывам, которые в случае единственной оплошности камня на камне не оставят от его имиджа всеми уважаемого человека, который зарабатывался годами. Кроме того, погруженность в круговорот забот позволяла ему скрывать то обстоятельство, что он, будучи таким популярным и таким востребованным всеми и каждым, в конце концов всегда оставался один.
Пятьдесят семь, пятьдесят восемь, пятьдесят девять...
Поэтому он продолжает скрещивать ноги, как ножницы, задерживая к тому же дыхание, чтобы больше заболели мышцы брюшного пресса. В наказание самому себе за то, что он не тот, кем хотел бы быть или кем хотели бы его видеть другие.
Шестьдесят три, шестьдесят четыре, шестьдесят пять...
Лужица пота свидетельствует о его упорстве, его способности к самопожертвованию... О его триумфе. Он садится на пол, и теперь, когда напряжение уже немного спало, слетаются воспоминания, заполняя собой пустоту ночи.
И воспоминания приводят его в Терезин.
Как простого чеха его депортировали в терезинское гетто в мае 1942 года. Он стал одним из первых переселенцев. В ту группу нацисты включили ремесленников, врачей, членов Еврейского совета Праги, а также культмассовых работников и спортивных тренеров. Готовилось прибытие основной массы перемещаемых евреев.
По прибытии он увидел расчерченный, словно по линейке, город. Реализацию того дизайна городской планировки, который явным образом родился в голове военного: улицы, явившиеся на свет с помощью линейки и угломера, геометрически правильные здания, прямоугольные газоны и куртины, очевидно, расцветающие весной... Столь рациональный город, прозвучавший в унисон с его собственной любовью к дисциплине, пришелся ему по вкусу. Он даже подумал тогда, что, возможно, здесь начнется новый, лучший этап в жизни евреев, и он станет тем первым шагом, что приведет их к возвращению в Палестину.
Когда он остановился, чтобы в первый раз взглянуть на Терезин, порыв ветра растрепал его прическу, и он откинул свои прямые волосы назад. Он вовсе не собирался допустить того, чтобы что-либо заставило его потерять лицо, не собирался позволить ветру истории отбросить его назад, даже если в данный момент этот самый ветер приобрел энергию опустошительного урагана. Он принадлежал к народу, за плечами которогомиллион лет истории, к народу избранному.
В Праге он очень интенсивно занимался детскими и юношескими командами и здесь также намеревался организовывать спортивные мероприятия и пятничные собрания для молодежи с целью укрепления еврейского духа. Легко ему не будет: придется столкнуться с противостоянием не только нацистов, но и одного из членов Еврейского советатот был осведомлен о позорном пятне, которое он так старался скрыть, и не собирался закрывать на это глаза. К счастью, он всегда мог рассчитывать на поддержку Якуба Эделыптейна, председателя Совета.
Ему удалось создать группы легкоатлетов, секции бокса и японских боевых искусств джиу-джитсу, организовать чемпионат по баскетболу и футбольную лигу из нескольких команд. Ему даже удалось уговорить нацистов собрать футбольную команду из охранников для игры против команды охраняемых.
Он вспоминает моменты настоящего торжества: оглушительный рев толпы зрителей, плотно облепившей не только периметр площадки, но и все окна и двери жилых домов, выходивших фасадами во внутренний двор квартала, который и был использован в качестве игрового поля.
Но вспоминаются также моменты потерь и поражений, которых было немало.
Особенно ярко видится ему одна игра, организованная им встреча между футбольными командами охранников СС и евреев, которую он сам и судил. Болельщики не помещались в окнах и дверях домов, выходивших фасадами на поле, и на каждой лестничной площадке светились сотни глаз, напряженно следивших за ходом противостояния. Это был футбольный матч, но для очень многихгораздо более, чем игра в футбол. В особенности для него. Он неделями готовил свою команду к этой встрече, просчитывал тактику, настраивал игроков, разработал для них специальные комплексы упражнений, просил выделить для членов команды добавочные порции молока.
До конца игры оставалось всего две минуты, когда форвард команды эсэсовцев перехватил мяч в центральной зоне поля. Он по прямой бросился к воротам, и ему удалось пройти растерявшихся от неожиданности центровых еврейской команды. Оставался всего один защитник, который мог остановить его. Эсэсовец побежал прямо на него, но как раз в тот момент, когда они должны были встретиться, еврейский защитник потихоньку убрал ногу и пропустил его. Форвард по прямой и с близкого расстояния пробил по воротам и забил победный гол. Хирш не забыл яростного торжества на лицах арийцев. Они разгромили евреев. В том числе и на футбольном поле.
Хирш дал финальный свисток, не пытаясь продлить матч и безукоризненно соблюдая беспристрастность, и подошел поздравить нападающего, забившего решающий гол. Он крепко пожал тому руку, и эсэсовец улыбнулся, показав щербатые зубы, как будто по ним пришелся удар прикладом. Хирш направился к импровизированным раздевалкам с напускным безразличием на лице, но по дороге остановился, как будто бы завязать шнурок на ботинке, и пропускал вперед всех игроков, пока не увидел того, кто был ему нужен. Молниеносным движением, которого никто не заметил, он толкнул защитника в кладовку и прижал к черенкам швабр.
В чем дело?спросил его ошеломленный игрок.
Это ты мне скажи. С какой стати ты позволил этому нацисту забить нам гол и победить?
Слушай, Хирш, я его знаю, этот капралнастоящая сволочь, да и садист к тому же. Видел, что зубы у него поломаны? Так он же ими консервы открывает. Настоящая бестия. И я должен был подставить ему ножку, рискнув собственной головой? Это же всего-навсего игра!
Фреди в точности помнит каждое свое слово, которое он тогда сказал, и глубочайшее презрение, которое породил в его душе тот жалкий субъект.
Ты глубоко ошибаешься. Это не просто игра. Здесь были сотни болельщиков, а мы их разочаровали. Десятки детей. Что они подумают? Как смогут они почувствовать гордость за свое еврейство, если мы ползаем по земле, как червяки? Твой долгжизнь вкладывать в каждый шаг на поле.
Мне кажется, ты преувеличиваешь...
Хирш приблизился, его лицо оказалось менее чем в пяти миллиметрах от лица игрока, в чьих глазах он увидел страх, но отступать в кладовке было все равно некуда.
А теперь слушай меня внимательно. Больше повторять не стану. Если в следующий раз, когда ты будешь играть против эсэсовцев, ты не выставишь ногу, я тебе ее отпилю.
Мужчине, белому, как лист бумаги, удалось сжаться, проскользнуть мимо и спастись из кладовки бегством.
По прошествии времени этот эпизод мог бы восприниматься уже и с долей юмора, но Фреди до сих, вспоминая тот случай, вздыхает с досадой.
Этот типпустое место. Взрослыеуже порченный материал. Именно поэтому так важна молодежь. Из них еще можно вылепить то, что хочешь, их можно улучшить.
24 августа 1943 года в Терезин из Белостока прибыла партия детей в 1260 человек. В еврейском гетто этого польского города было сконцентрировано более пятидесяти тысяч евреев. За лето эсэсовцы планомерно уничтожили почти всех взрослых.
Детей из Белостока разместили в обособленной зоне гетто: в нескольких блоках в восточной части города-гетто Терезин, отделенных колючей проволокой. Эсэсовцы не спускали с них глаз. Строгие и недвусмысленные распоряжения гауптштурмфюрера Терезина, доведенные до сведения Совета старейшин, формулировали категорический запрет устанавливать какие бы то ни были контакты с этим контингентом, находившимся в Терезине проездом и следовавшим по маршруту, конечная точка которого держалась в секрете. Доступ к этим детям был разрешен лишь ограниченному кругу лиц в количестве 53 человек, в число которых входил медицинский персонал. Их задачей являлось недопущение проблем инфекционного характера, грозивших перерасти в ту или иную эпидемию. Нарушителей отданных распоряжений ждали самые суровые меры.
Нацисты не разрешали контакты с польскими детьми, свидетелями и в то же самое время жертвами совершенного в Белостоке массового истребления евреев, опасаясь, как бы отголоски их преступления не достигли слуха оглушенной войной Европы.
Приближалось время ужина, и воздух в Терезине уже свежел. Фреди Хирш, потный и задумчивый, выступал в роли арбитра игры в мини-футбол на поле двадцать на тридцать метров. Но на самом деле гораздо больше внимания он уделял арке в конце дворавыходу на улицу, чем движениям ног преследующих мяч игроков.