Нам нужно поторопиться,говорит Маргит.
Давай, беги,отзывается Дита.Мы пойдем чуть помедленнее.
Маргит прощается с ними, и мать с дочерью остаются одни. Взгляд у мамы потерянный.
Как папа?
Немного лучше,отвечает Лизль. Но голос у нее такой хриплый, что поверить ей невозможно. Кроме того, Дита хорошо ее знает: эта женщина всю свою жизнь прилагала все усилия к тому, чтобы все было хорошо, чтобы ничто не нарушило заведенный порядок вещей.
Он тебя узнал?
Да, конечно.
Значит, он что-то тебе сказал?
Нет... он немного устал. Завтра ему будет лучше.
Больше они до самого барака не обменялись ни словом.
Завтра ему будет лучше.
Ее мама произнесла эти слова с не допускающей ни малейшего сомнения уверенностью, а мамы кое-что в таких делах понимают. Ведь это они не спят у постели больных детей, когда у них жар. Это они кладут ладонь на лобик, точно зная, что нужно сделать, чтобы ребенок поправился. Дита берет маму за руку, и обе они ускоряют шаг, опасаясь попасть на глаза охраннику, который может задержать только за то, что ты на улице в неурочный часпосле сигнала.
Когда они входят в барак, почти все женщины уже лежат на нарах. Лицом к лицу они сталкиваются с капо, венгеркой с оранжевым знаком на рукавезнаком обыкновенной преступницы, знаком высшего среди узников статуса. Воровка, мошенница или убийца... любая из них стоит выше, чем еврейка. Она только что обошла барак, проверяя, чтобы на месте стояли емкости, используемые для отправления естественных надобностей по ночам, и, увидев, что эти двое опоздали, поднимает руку с зажатой в ней палкой, угрожая ударить.
Извините, капо, но мой отец...
Заткни пасть и полезай на свою койку, идиотка.
Да, пани.
Дита дергает маму за руку, и они идут к своим нарам. Лизль медленно залезает и, прежде чем улечься, на мгновение поворачивается к дочке. Ее губы ничего не говорят, но глаза выражают страдание.
Не волнуйся, мама,старается подбодрить ее дочка.Если папа и завтра будет чувствовать себя так же, мы поговорим с его капо, попросим, чтобы его показали врачу. Если нужно, я поговорю со своим директором, из блока 31. Пан Хирш, конечно же, сможет нам помочь.
Завтра ему будет лучше.
Свет гаснет, Дита желает спокойной ночи своей соседке по койке, в ответ не получая ни звука. На нее навалилась такая тоска, что даже глаза не закрываются. Она перебирает встающие в памяти образы отца, стараясь отобрать лучшие. Есть одно воспоминание-картинка, которое нравится ей больше всего: папа и мама сидят за роялем. Оба элегантные, красивые. Отец в белой рубашке с расстегнутыми и подвернутыми манжетами, темный галстук, подтяжки; мама в узкой блузке, выгодно подчеркивающей талию.
Они смеются: по-видимому, им не удается скоординировать свои движения, чтобы сыграть в четыре руки. Самое замечательное в этом образе то, что они счастливы: они пока молоды и полны сил, и будущее их еще живо.
Последняя картинка, закрывающая в ее памяти этап нормальной жизни, закончившейся с отъездом из Праги, это вид их квартиры в квартале Йозефов в тот самый момент, когда они вышли на лестницу и опустили чемоданы на площадку, чтобы запереть за собой дверь. И придется ли им когда-нибудь снова ее открыть, им неведомо. Папа на секунду вернулся в квартиру, а они смотрели на него с лестницы. А он подошел к стоящему в гостиной на бюро глобусе и в последний раз его крутанул.
Теперь Дита наконец уснула.
Но сон ее неспокоен, что-то ее тревожит. На рассвете она внезапно просыпается с явственным ощущением, что кто-то ее зовет. Дита в тревоге открывает глаза, сердце громко стучит. У лицаноги соседки по койке, вокругтишина, прерываемая только храпом и монотонным бормотанием спящих женщин. Всего лишь кошмар... но у Диты дурное предчувствие. В голове мысль: позвал ее папа.
С самого раннего утра в преддверии поверки территория концлагеря полнится охранниками и капо. Два часа поверки, которые становятся для Диты самыми длинными в жизни. Они с мамой все время переглядываются. Разговаривать запрещено, и в данном случае это даже во благо. Когда построение закончилось и люди расходятся, вставая в очереди за едой, Дита с мамой используют отпущенное на завтрак время, чтобы добежать до барака 15. Как только они подходят к бараку, из очереди им навстречу направляется пан Бреди. На его согбенных плечах лежит груз плохих новостей.
Пани...
Мой муж?спрашивает мама дрогнувшим голосом.Ему стало хуже?
Он умер.
Как двумя такими короткими словами может быть перечеркнута целая жизнь? Как может уместиться в эти немногочисленные буквы целая пропасть отчаяния?
Мы можем пройти к нему?спрашивает Лизль.
Мне жаль, но его уже увезли.
Им бы следовало это знать. Покойников забирают ранним утром, наваливают тела кучей на тележку и отвозят в крематорий.
Мама Диты как будто на мгновение застывает, а потом чуть не падает. На самом деле известие о смерти ее не ошарашиловозможно, она поняла все с первой минуты, увидев мужа распростертым на нарах. Но невозможность даже проститься с нимоглушительный удар.
Тем не менее Лизль превозмогает себя, вновь обретает лицо, которое в течение нескольких секунд чуть было не потеряла, и кладет руки на плечи дочери, утешая ее.
По крайней мере, твой отец не страдал.
Диту, которая чувствует, как кровь буквально вскипает у нее в жилах, эти мамины слова, призванные успокоить дочку, как маленькую девочку, раздражают еще сильнее.
Говоришь, не страдал?восклицает она в ответ, резко вырываясь из маминого объятия.У него отняли работу, дом, честь, здоровье... А под конец оставили подыхать, как собаку, на кишащих блохами нарах. Этого мало для страдания?На последних словах она уже кричит в голос.
Такова воля Божия, Эдита. Мы должны смириться.
Девочка отрицательно мотает головой. Нет и нет.
Но я не желаю смиряться!визжит она, стоя посреди лагерштрассе. Хотя сейчас время завтрака, очень немногие обращают на нее внимание.Явись передо мной Бог, я бы сказала, что думаю о нем и о его извращенном милосердии!
Ей и так дурно, а еще хуже оттого, что Дита понимает, что ведет себя слишком резко с мамой, которая как раз сейчас в наибольшей степени нуждается в ее поддержке и опоре, но она просто не может скрыть: такая покорность приводит ее в ярость. Некоторое облегчение приносит ей появление пани Турновской. Она, представ перед ними закутанной в свой огромный платок, уже, должно быть, в курсе того, что здесь происходит. Сильно, но нежно она сжимает руку Диты и тепло обнимает Лизль. Бедная женщина бросается в объятия своей подруги с неожиданной эмоциональной силой. Это как раз то, что должна была бы сделать она сама, говорит себе Дита: обнять маму. Но она не в силах, не может она никого обнимать, когда в ней клокочет ярость, она хочет только кусаться и крушить все вокругтак же, как сокрушили ее.
Рядом появляются еще три женщины, которых Дита едва знает, разве что в лицо. И начинают громко рыдать. Дита, чьи глаза совершенно сухи, с изумлением смотрит на них. Они стремятся подойти поближе к ее матери, но пани Турновская опережает их.
Вон отсюда! Убирайтесь!
Мы всего лишь хотели выразить пани свое сочувствие.
Если вы не уберетесь отсюда в десять секунд, я вышвырну вас пинками!
Лизль в таком шоке, что не может адекватно реагировать, а Дита не чувствует в себе сил, чтобы просить женщин извинить их и остаться.
Что это вы такое делаете, пани Турновская? Что ж это такое, все вокруг с ума посходили?
Это падалыцицы. Они знают, что родные умерших теряют от горя аппетит, и слетаются пролить несколько крокодиловых слезинок, чтобы заполучить ваши пайки.
Дита ошеломлена; в этот миг она возненавидела весь мир. Она просит пани Турновскую, чтобы та присмотрела за мамой, а сама уходит. Ей просто необходимо куда-то пойти, но пойти некуда. Не то, что ей тяжело примириться с мыслью, что возле нее никогда больше не будет ее отца, но она просто не желает мириться с этой мыслью. Не хочет она принять эту мысльни сейчас, ни позже. Она идет, сжав руки в кулаки. Костяшки пальцев побелели. Ярость сжигает ее изнутри.
Никогда больше не вернется он с работы в своем двубортном пиджаке и мягкой фетровой шляпе, не приложит ухо к радиоприемнику, подняв глаза в потолок, никогда не посадит ее на колени, чтобы показывать на глобусе страны мира, никогда мягко не упрекнет за не очень разборчивый почерк.
А она даже не может плакать, в глазах ее совершенно сухо. И это еще больше ее злит. Поскольку идти ей некуда, ноги сами приводят ее в блок 31. Дети заняты своим завтраком, а она, не задерживаясь, идет в дальний угол барака, стремясь найти убежище за поленницей. И почти что подскакивает от неожиданности, заметив в этом уголке одинокую фигуру, примостившуюся на скамеечке.
Профессор Моргенштерн, как всегда, приветствует ее с безукоризненной вежливостью, но на этот раз Дита не улыбается, и профессор спешно сворачивает свои театральные поклоны.
Мой отец...
Произнеся эти слова, Дита осознает, что ее кровьтекущий по венам бензин, к которому поднесли искру, и теперь внутри ее струится пламя. И одно-единственное слово слетает с ее губ порождением желчной ярости:
Убийцы!
Она пробует это слово на вкус, пережевывает, повторяет пять, десять, пятьдесят раз:
Убийцы, убийцы, убийцы, убийцы!..
Она пинает табуретку, а потом хватает ее и поднимает над головой, как дубину. Ей хочется что-нибудь разбить, вот только она не знает что. Хочется кого-нибудь поколотить, но не знает кого. Глаза у нее широко раскрыты, она задыхается от ярости. Профессор Моргенштерн поднимается на ноги с неожиданной для него, старика весьма уязвимого вида, ловкостью и вынимает из рук Диты табуретку сильно, но мягко.
Я их убью!в гневе кричит она.Достану пистолет и убью их!
Нет, Дита, нет,очень медленно и спокойно произносит профессор.Наша ненавистьэто их победа.
Дита дрожит. Профессор обнимает ее, и она кладет голову ему на грудь, прячась в объятиях старика. За поленницу заглядывают головы нескольких преподавателей, встревоженных грохотом, за нимицелый батальон любопытствующих мальчишек и девчонок, но профессор подносит палец к губам, требуя тишины, а затем кивками показывает, что всем лучше уйти. Пораженные непривычно серьезным видом профессора Моргенштерна, ему подчиняются и оставляют их одних.
Дита признается ему, что ненавидит себя за то, что сбежала, и за то, что не может плакать; за то, что подвела отца, за то, что не смогла спасти его. Ненавидит себя за все это. Старый профессор в ответ говорит ей, что слезы придут, как только ее сердце покинет ярость.
Как же мне без ярости? Мой отец никогда никому не сделал ничего дурного, никогда и ни к кому не проявил неуважения... Его лишили всего, что у него было, а теперь, в этой вонючей дыре, его лишили жизни.
Послушай меня, внимательно послушай, Эдита: те, кто ушел, уже не страдают.
Те, кто ушел, уже не страдают...шепчет она еще и еще раз, словно эти словабальзам, который нужно наложить на рану несколько раз, чтобы она затянулась.Те, кто ушел, уже не страдают, те, кто ушел, уже не страдают...
Моргенштерн знает, что это утешениескудное, древнее, истертое, одна из формул стариков. Но в Аушвице оното лекарство, которое помогает утолить горе по ушедшим. Дита перестает выкручивать себе пальцы, кивает и медленно садится на скамейку. Профессор Моргенштерн засовывает руку себе в карман и вынимает оттуда слегка помятый и несколько пожелтевший бумажный самолетик. И протягивает его Дите.
Девочка смотрит на потрепанный бумажный самолетиктакой же уязвимый, как ее папа в его последние часы. Такой же хрупкий, как этот старый полоумный профессор с его разбитыми очочками... Они все такие хрупкие... И вот тут она начинает чувствовать, что сама онатакая незначительная, такая неожиданно слабая. Бетон ярости, сковывающий нас и делающий такими крепкими в подобные моменты, рассыпается, и из ее глаз наконец брызжут слезы и гасят пожар, пожиравший все подряд.
Бывший архитектор утвердительно кивает, и она выплакивает свое горе на плече в узкую полоску старого Моргенштерна.
Те, кто ушел, уже не страдают...
Никто не знает, сколько страданий предстоит претерпеть еще тем, кто остается.
Дита поднимает голову и утирает рукавом слезы. Благодарит профессора и говорит ему, что до окончания завтрака ей нужно сделать еще одно важное дело. И со всех ног бросается в свой барак. Она нужна своей маме. Вернее, ей нужна ее мама.
Не все ли равно...
Мама в компании пани Турновской сидит на пересекающей весь барак дымовой трубе погасшей печки. Дита подходит к обеим женщинам и видит, что Лизль сидит неподвижно, погрузившись в себя. У ног пани Турновской стоит ее миска, пустая, и та пьет утренний чай из кружки Лизль, размачивая в ней вечернюю пайку хлеба, которую внезапно ставшая вдовой женщина не съела, должно быть, на ужин.
Торговка фруктами застывает, увидев перед собой Диту, взгляд которой не отрывается от миски ее мамы.
Твоя мать не хотела есть,говорит она Дите, ошарашенная ее внезапным появлением, которое застало ее на месте преступления.Я долго ее уговаривала. А так как совсем скоро мы уже должны быть в мастерской, нам пришлось бы все это выкинуть...
Они молча смотрят друг на друга. Мать Диты мыслями где-то далеко, должно быть, затерялась в стране своих воспоминаний. Пани Турновская протягивает девочке миску, чтобы она допила последние глотки оставшейся там жидкости, но Дита качает головой. В ее взгляде не осуждение, а какая-то смесь понимания и грусти.
Доедайте, пожалуйста. Нам обеим нужно, чтобы у вас было достаточно сил, поскольку маме понадобится ваша помощь.
На лице матери Дитыбезмятежность восковой фигуры. Дита опускается перед ней на корточки, и женщина реагирует движением глаз. Взгляд ее сосредоточивается на дочке, и безжизненное спокойствие разрушается. Дита заключает мать в крепкие объятия, стискивает ее. И из глаз ее мамы наконец-то начинают литься слезы.
15
Виктор Пестекуроженец Бессарабии, территории, которая испокон веков принадлежала Молдавии, но в XIX веке отошла к Румынии, стране, которая с самого начала поддержала нацистов. Его форма эсэсовца, пистолет на поясе и ефрейторские лычки делают из него в Аушвице весьма значительную фигуру. Высшее существоу его ног простираются тысячи людей, которые даже обратиться к нему не могут без разрешения. Тысячи человек, вынужденных делать то, что он велит, решение о смерти которых он примет, не моргнув глазом.
Каждый при виде Пестека, шагающего с прямой спиной и яростным выражением лица, в надвинутой на лоб высокой фуражке и сложенными за спиной руками, подумал бы, что он неуязвим. В Аушвице почти никто не есть то, чем он кажется. Узники об этом не знают, но СС тоже не монолит, там есть трещины. Вот уже несколько недель он не может выкинуть из головы одну женщину.
На самом деле это не женщина, а девушкасовсем юная, и он с ней даже парой слов не смог обменяться, даже имени ее не знает. Впервые он увидел ее, когда в один прекрасный день ему выпало надзирать за земляными работами. С первого взгляда она была совсем обыкновенной еврейкой: драная одежда, платок на голове, худое лицо. Но вдруг один ее жест, внешне совсем никчемный, его зачаровал: взяв пальцами один из упавших ей на глаза светлых локонов, она вытянула его до губ и прикусила. Ничего не значащий жест, непроизвольное и не осознаваемое ею движение, но оно делало ее уникальной, единственной в своем роде. Виктор Пестек влюбился в этот жест.
Он присмотрелся к ней: миловидное лицо, золотистые волосы, хрупкость щегла в клетке. И уже не мог оторвать от нее глаз все то время, что возглавлял охранников, надзирающих за работой. Предпринял пару попыток приблизиться к ней, но заговорить не решился. Она, по всей видимости, его боялась. Это не удивляло.
Когда он вступал в румынскую «Железную гвардию», ему казалось, что перед ним открываются блестящие перспективы: ему выдали щегольскую светло-коричневую форму, его вывозили за город распевать патриотические песни, ему дали возможность почувствовать себя значительным. Вначале крушить грязные кибитки цыган, кочующих по округе, казалось ему даже очень веселым делом.
Потом все стало усложняться. От рукопашных столкновений перешли к использованию цепей в разного рода стычках. Затем появились пистолеты. Среди его знакомых имелось и несколько цыган, но, что самое главное, он водил дружбу с некоторыми евреями. Например, среди нихбратья Ладислаусы. Он не раз после школы заходил к ним домой делать уроки, они вместе бегали в лес за каштанами. Но однажды, совершенно не понимая, как так получилось, он уже стоял у дома Ладислаусов с факелом поджигателя в руке.