Не понимаю, почему человек на должности регистратора, который не голодает, не занят на изнурительной работе и не подвержен селекции, потому что вполне устраивает немцев, ставит на карту свою жизнь.
Никто этого не понимает.
Побегэто самоубийство. Почти все возвращаются назад и кончают на виселице.
Кроме того, до выхода отсюда осталось совсем немного,добавляет еще одна.Говорят, что под натиском русских немцы отступают. Война может закончиться чуть ли не на этой неделе.
Эти слова рождают целый вал оживленных обсуждений, разного рода оптимистических теорий, приправленных жгучим желанием приблизить конец нескончаемой ночи войны.
Ко всему прочему,возвышается над общим фоном один женский голос,каждый побегэто новые притеснения всем остальным: ужесточения режима, наказания... Есть лагеря, в которых наказаниегазовая камера. Мы понятия не имеем, что нас ждет. Поверить не могу, что есть такие эгоисты, которым ничего не стоит поставить под угрозу жизнь других просто на ровном месте.
Остальные головы согласно закивали.
Лизль Адлерова редко вступает в дискуссии. Ей не хочется привлекать к себе внимание, да и дочку она всегда ругает именно за то, что Дита не отличается надлежащей скромностью. Не может не удивлять, что женщина, владеющая несколькими языками, так часто выбирает для себя молчание. Тем не менее сегодня она открывает рот.
Наконец-то кто-то попал в точку.И вновь согласно закивали головы.Наконец-то кто-то сказал правду.
Слышатся одобрительные возгласы. Лизль продолжает:
Наконец-то сказано о том, что на самом деле важно: нам без разницы, удастся этому беглецу выжить или нет. То, что нас интересует, это ровно то, что имеет к нам прямое касательство: что у нас отберут ложку супа или заставят простоять под дождем на вторичной перекличке. Вот что важно.Слышатся удивленные возгласы, но Лизль не останавливается:Вот вы говорите, что побегвещь бесполезная. Но им придется создать дюжины патрулей, которые будут прочесывать окрестности в поисках беглецов, а это вынудит немцев отозвать в тыл большое количество людей, которые могли бы сражаться на фронте с союзниками, которые хотят нас освободить. Разве никакой пользы не приносит борьба прямо здесь за то, чтобы распылить силы немцев? Неужто больше пользы от того, что мы будем послушно выполнять все распоряжения эсэсовцев до того самого момента, когда они решат нас уничтожить?
Общее изумление покончило с обычными разговорами, и начинает ощущаться расхождение позиций. Дита застыла с расческой в руке, окаменев от удивления. Единственный голос, звучащий в бараке,это голос Лизль Адлеровой.
Как-то раз я слышала от молоденькой девушки, как она назвала нас «старыми курицами». Она была права. Мы целыми днями кудахчем, и больше ничего.
А вот ты, такая разговорчивая,резко взмывает вверх все тот же высокий голос,почему ты сама не бежишь, если думаешь, что это так здорово? Говорить-то каждый может...
Мне уже ни возраст не позволяет, ни силы. Да и храбрости мне не достанет. Ястарая курица. Поэтому я уважаю тех, кто может сделать то, на что я уже не способна.
Женщины вокруг нее даже не молчат, они просто онемели. В том числе и доброжелательная и словоохотливая пани Турновская, вечно первый голос в любом разговоре, молча и с любопытством глядит на свою подругу.
Дита кладет расческу на матрас и смотрит на мать так пристально, как будто разглядывает что-то под микроскопом с изумлением того, кто открыл что-то новое в человеке, который всегда был рядом с ним. Она-то думала, что ее мать живет обособленно в своем собственном мире, что после смерти отца она изолировала себя от всего того, что происходит вокруг.
Мама, я уже целую вечность не слышала от тебя столько слов.
Думаешь, что я наговорила чего-то лишнего?
Нет, ни одной лишней запятой.
В нескольких сотнях метрах от них, напротив, царит тишина. И тьма: если бы кто-то из двух беглецов поднял руку, то невозможно было бы рассмотреть даже пальцы на уровне глаз. В этой дощатой камере, в которой им предстоит либо сидеть, либо лежать, время движется с ужасающей медлительностью, и их начинает слегка мутить от спертого воздуха, отдающего запахом бензина. Один бывалый человек посоветовал им смочить табак керосином, чтобы сбить со следа собак.
Рядом с собой Руди слышит неспокойное дыхание Фреда Ветцлера. У них предостаточно времени, чтобы миллионы раз обдумать одно и то же, вертя так и эдак, с самых разных сторон. Невозможно не думать о том, что это безумие: оставить такое выгодное место в лагере, на котором он спокойно мог бы дождаться окончания войны, всячески вертясь и выкручиваясь, как это было до сих пор. Но им овладела жажда бежать, и остановить ее он уже не смог. Он никак не может выбросить из головы ни последний взгляд
Алисы Мунк, ни посиневшее лицо Хирша. После того как ты оказался рядом с кем-то столь несокрушимым, как Фреди Хирш, а потом увидел, как он сломался, ты уже не способен думать о неуязвимости.
А что можно сказать о смерти Алисы? Как примириться с тем, что ее красота и юность оказались смяты катком ненависти? Для нацистов нет никаких барьеров. Их решимость покончить с каждым евреем в любом уголке планетыметодична и беспрецедентна. Нет, они должны бежать. Но этого недостаточно. Также они должны рассказать правду всему миру, этому пребывающему в летаргическом сне Западу, который полагает, что линия фронта проходит в России или во Франции, в то время как настоящая бойня происходит в самом центре Польши, в этих лагерях, названных концентрационными, хотя единственное, что там концентрируется,это преступления, самые противозаконные и подлые действия за всю историю человечества.
В результате, несмотря на тоску, которую только усиливает холод этой полярной ночи, он приходит к выводу, что находится сейчас в том самом месте, в котором и должен находиться.
Время идет, хотя узкая щелочка, оставленная над головой, чтобы дать доступ воздуху, не позволяет распознать, ночь на улице или день. Им, погруженным в абсолютную тьму, предстоит провести здесь трое суток. Но несмотря ни на что, расслышав обычные дневные шумы, доносящиеся снаружи, они понимают, что наступило утро.
Беглецам совсем не легко даются долгие часы ожидания в тесном пространстве. Время от времени они засыпают, но, просыпаясь, испытывают нервный срыв, потому что глаза открываютсяа мир, поглощенный чернотой, исчез, пока через пару секунд они не вспоминают, что сидят в бункере, и немного успокаиваются, правда, наполовину, потому что сидят-то они всего в нескольких метрах от караульных вышек. Г олова сильно кружится. Страхрастение ночное, особенно хорошо разрастающееся в темноте.
Они договорились не болтать, потому что не уверены в том, что кто-то не будет бродить поблизости и не услышит их. Не уверены они и в том, что та тонкая щелочка, которую они оставили между досок у себя над головой, достаточна, чтобы им не задохнуться. Но при всем при этом наступает такой момент, когда один из них не выдерживает и шепотом задает вопрос: что будет, если завтра сверху наложат еще досок и они уже не смогут их сдвинуть? Оба хорошо знают ответ: их укрытие превратится в запечатанный гроб, в котором они неизбежно умрут от удушья, от голода и жажды, умрут в долгой-долгой агонии. В этом бесконечном и тягостном ожидании совершенно необходимо не ошибиться, необходимо договориться, кто из них двоих, в том случае, если они окажутся в ловушке, погибнет первым.
Они слышат лай собак, их злейших врагов, которые, к счастью, довольно далеко. Но слышат они и другой звук, постепенно приближающийся: шаги и голоса, и они всё ближе и ближе, пока не становятся пугающе отчетливыми.
Сапоги охранников ударяют в землю. Беглецы даже дышать перестали. Впрочем, дышать бы они не смогли, даже если б и захотели, потому что страх парализует легкие. Вокруг себя они слышат грохот сдвигаемых досок. Какие-то эсэсовцы перекладывают лесоматериалы в непосредственной близости от их укрытия. Плохо дело. Они так близко, что улавливают обрывки разговоров и злобные реплики солдат, которым аннулировали все увольнительные ввиду возникшей необходимости мерить и мерить шагами периметр лагеря. В их словах сквозит лютая ненависть к беглецам. Они говорят, что когда их поймают, то, если уж Шварцгубер их не казнит, они сами раскроят им череп. И слова эти доходят до них так четко, что у Руди холодеют руки и ноги, как будто он уже стал покойником. Жизнь его зависит теперь исключительно от толщины доски, которая прикрывает их сверху. От верной смерти их отделяют какие-то четыре-пять сантиметров.
Стук сапог и перекладывание досок теперь уже совсем рядом с их укрытием, и это означает конец всего. Наваливается такая тоска, что единственное, чего теперь хочет Руди, это чтобы открыли крышу их убежища, заглянули внутрь, и все закончилось бы как можно скорее. И думает о том, что предпочел бы, чтобы их пристрелили на месте: было бы неплохо, если бы гнев охранников избавил их от унижения и страданий публичного повешения. Мгновение назад Руди мечтал о свободе; теперь же единственное, чего он желает,так это быстрой смерти. Сердце его с такой силой колотится в груди, что тело начинает дрожать.
Сапоги грохочут, доски смещаются со скрежетом могильной плиты. Сознание Руди начинает угасать, и даже его неподвижно-каменная поза расслабляется; теперь уже ничего не поделаешь. Много дней, предшествующих побегу, его не отпускала мысль об ужасе момента его поимки, того момента, когда мечта о свободе рассыплется дождем осколков, как разбитое зеркало, и тебя охватит неконтролируемая паника от осознания того, что ты умрешь. Но он отдает себе отчет в том, что нет, что главный-то ужас этому моменту предшествует. Когда нацист направит на тебя свой «люгер» и отдаст команду «Руки вверх!», то, что ты почувствуешь,это холодное спокойствие, непротивление, потому что в тот момент ничего нельзя будет изменить, все самое страшное уже случилось. Он слышит скрежет сдвигаемых балок и инстинктивно поднимает руки. И зажмуривается, чтобы предотвратить резь в глазах, по которым неизбежно больно ударит свет после трех дней пребывания в полной темноте.
Но свет не приходит. Ему кажется, что топот шагов несколько утихает и удары дерева о дерево становятся глуше. Это не сон... Прислушавшись, он понимает, что разговоры и шум стихают. С каждой секундой, которая кажется целым часом, собаки-ищейки тоже удаляются от их убежища. Наконец возвращается тишина, в которой слышно только далекое тарахтенье грузовика или одиночный свисток на приличном расстоянии. Кроме этих звуков, то единственное, что различает его слух,сумасшедшее биение сердца: то ли его собственного, то ли Фреда, то ли их обоих, вместе страдающих тахикардией.
Они спасены... пока что.
Чтобы отпраздновать это, Руди позволяет себе роскошь сделать глубокий вдох и немного изменить позу. Теперь уже Фред Ветцлер, ища его, протягивает к нему свою потную руку, и Руди берет ее. Оба дрожат.
Спустя много-много минут, когда опасность миновала, Руди шепчет на ухо товарищу: «Сегодня ночью мы уйдем, Фред, уйдем навсегда».
Это та правда, которая не требует ответной реплики: они уйдут навсегда. После того как этой ночью они сдвинут доску над головой и доберутся под защитой темноты до леса, что бы ни произошло дальше, они уже никогда не будут узниками Аушвица. Они или станут свободными, или погибнут.
24
Пока Биркенау неспокойно избывает свой пронизанный электричеством сон, за оградой лагеря приподнимается одна из досок. Медленно, словно открывается половинка шахматной доски, под которой хранятся фигуры. Снизу ее толкают четыре руки, пока ночной холод не врывается волнами в тесное убежище. Осторожно высовываются две головы. Вдыхают, пробуют на вкус свежий воздух. Истинное наслаждение.
Руди внимательно озирается. Видит, что охранников поблизости нет, и оба онипод защитой ночи. Ближайшая караульная вышка метрах в сорока-пятидесяти, но охранник на нейиз тех, что отслеживают внутреннюю территорию лагеря, поэтому то, что происходит за периметром, посреди складированных для расширения Аушвица стройматериалов, его не интересует, так что две пригнувшиеся к земле фигуры проскальзывают, никем не замеченные, к кромке леса.
Добраться до деревьев и наполнить легкие их влажным ароматомтакое новое ощущение, что беглецы чувствуют, будто родились во второй раз. Однако эйфория от первого глотка свободы длится недолго. Лес, такой прекрасный и гостеприимный издалека, ночью оказывается не самым приятным для человека местом. Совсем скоро они понимают, что идти через него почти вслепуюработа не из легких. Земля под ногами полна разного рода неожиданностей, кусты царапаются, ветви деревьев хлещут по лицу, листва обрушивает на тебя воду. Они стремятся идти, насколько получается, по прямой и оставить между собой и лагерем максимально возможное расстояние.
Их план предполагает добраться до словацкой границы в районе горной цепи Бескиды, то есть преодолеть 120 километров. Двигаться исключительно ночью, а днем отсыпаться. И молиться. Им известно, что ждать помощи от польского населения не приходится, потому что крестьян, которые дают приют беглецам, немцы расстреливают.
И вот они шагают в темноте, спотыкаются, падают, встают на ноги и снова идут. Примерно через два часа медленного движения без точно известного им направления лес светлеет, деревья расступаются, и беглецы оказываются среди невысоких кустарников. Мало того, в нескольких сотнях метрах светятся огни какого-то дома. В конце концов они выходят на проселочную дорогу, обочины которой можно разглядеть в слабом свете луны, пробивающемся сквозь облака. Идти по дорогеболее рискованно, но они думают, что раз уж это не асфальтированное шоссе, то она наверняка используется очень редко, а поскольку покрывать расстояние, пробираясь по лесу, получается плохо, они решают идти по дороге, прижавшись к кювету и внимательно прислушиваясь к каждому шороху. Пролетающие совы добавляют ночи нервозности, а порывы ветра так холодны, что дух захватывает. Когда вблизи от дороги показывается какой-нибудь дом, они ее покидают и на безопасном расстоянии обходят строение по полям. Один раз при их приближении переполошились и взбалмошно залаяли собаки, так что оба беглеца прибавили шагу, стремясь оказаться от этих бестий как можно дальше и как можно скорее.
Когда небо начинает синеть, беглецы, шепотом посовещавшись, решают зайти как можно дальше в глубь леса и найти там большое дерево, забраться на него и провести день, спрятавшись в его кроне. После того как небо посветлело, они уже могут хорошо различать контуры предметов и двигаться быстрее. Еще через полчаса уже можно видеть лица. Они смотрят друг на друга и не узнают. Три дня каждый из них не смотрелся в зеркало, и теперь выясняется, что оба обросли обильной щетиной. А еще на лицахновое выражение: некая смесь тревоги и удовольствия от того, что они уже не в лагере. На самом деле они не узнают друг друга, потому что стали другими: теперь онисвободные люди. Оба улыбаются.
Беглецы влезают на дерево и пытаются поудобнее устроиться на ветках, однако найти устойчивое положение не так-то просто. Достают из заплечных мешков горбушки хлеба, по твердости напоминающие древесину, и запивают эти корки последними глотками воды из маленькой фляжки. И с нетерпением ожидают появления из-за горизонта макушки солнечного диска. По солнцу Фред мгновенно получает возможность сориентироваться: поднимает указательный палец и наводит его на вздымающиеся вдали холмы.
К словацкой границе мы идем в правильном направлении, Руди.
Будь что будет, но теперь уже никто не лишит их этих мгновений свободы, когда они, сидя на суке, жуют черствую корку хлеба, а вокруг нет ни фрицев с оружием, ни завывающих сирен, ни приказов. Нелегко занять в достаточной степени равновесноечтобы не свалиться вниз, и удобноечтобы не впивался в тело какой-нибудь сукположение, но оба они так устали, что впадают в некое дремотное состояние, которое хоть как-то помогает восстановить силы.
Через какое-то время слышатся голоса и торопливые шаги, под которыми шуршит палая листва. Встревоженные, открывают они глаза и видят в нескольких метрах от своего дерева ватагу мальчишек со свастикой на матерчатых повязках на рукавах, распевающих немецкие песни. Беглецы с тревогой переглядываются: отряд гитлерюгенда, который отправился в поход. Им не везет: молодой инструктор-вожатый, командующий двумя десятками мальчишек, решает остановиться на привал позавтракать бутербродами не где-нибудь, а на лесной полянке, что всего в нескольких метрах от их дерева. Оба беглеца замираютнедвижные, словно еще два сука на дереве, не шевеля ни одним мускулом. Пацаны хохочут, кричат, дерутся, поют... Со своей высоты беглецы хорошо видят их форму защитного цвета и шорты, их бьющую через край энергию и как время от времени кто-то из мальчишек приближается к дереву на опасно близкое для них расстояние в поисках ягод, которые используются ими как снарядыбросаться друг в друга. Время привала заканчивается, инструктор дает команду продолжить движение. Взбалмошный отряд уходит, и в кроне дерева слышатся вздохи облегчения, а также хруст пальцев: руки сжимаются и разжимаются, чтобы восстановить кровоток после вынужденной неподвижности.