Не нужны ей женихи, которые будут ею командовать. Но при всем при этом она все еще стоит на месте, как пришитая, покусывая губы своими чуть расставленными зубами, которые ей самой совсем не нравятся, поскольку, по ее убеждению, такие зубы выдают в ней ребенка.
Поляк заметил приближающегося Менгеле и затаился внутри пустого барака, где работал над устранением протечек. Увидев, что Менгеле ушел, парень снова появляется. В руках у него Дита ничего не видит и чувствует разочарование. Парень оглядывается по сторонам, а потом быстро, в три-четыре широких шага, оказывается в нескольких сантиметрах от ограды. И снова улыбается. И ей уже не кажется, что уши у него слишком большие,улыбка его затмевает собой все.
Сердце замирает у нее в груди, когда она видит, что юный плотник просовывает сжатый кулак в дырку в проволочной ограде. И когда он разжимает кулак, что-то белое падает вниз и подкатывается прямо к ногам Диты. На первый взгляд это нечто похоже на гигантскую жемчужину. Жемчужина и есть: сваренное вкрутую яйцо. Уже два года Дита не ела ни одного яйца. И почти забыла их вкус. Она берет яйцо обеими руками, словно хрупкую вещь, и поднимает глаза на парня, который уже успел вытащить руку обратно, избегнув разряда тысяч вольт, змеями пробегающих по переплетенной проволоке ограды.
Они не понимают друг друга: он говорит только по-польски, а она этого языка не знает. Но то, как Дита кланяется, и, самое главное, то, как сверкают от счастья ее глаза,это тот язык, который он понимает лучше любой самой красноречивой речи. Он, забавляясь, тоже церемонно склоняет голову, как будто оба они находятся не в нацистском лагере смерти, а встретились на светском приеме в пышном дворце.
Дита говорит ему «спасибо» на всех языках, какие знает.
Он подмигивает ей и очень медленно произносит: «Яйко». Она посылает ему воздушный поцелуй, а потом бросается бежать в свой барак. Поляк, не переставая улыбаться, делает вид, что подпрыгивает и ловит поцелуй в воздухе.
И пока Дита бежит к маме со своим белым сокровищем в руках, бежит со всех ног, чтобы устроить настоящий пир, она думает, что такой урок иностранного языка запомнится ей на всю оставшуюся жизнь: яйцо по-польски будет «яйко». Слова обладают своей собственной значимостью.
Что станет особенно очевидным на следующий день. Во время утренней поверки узникам сообщают, что после вечернего построения каждому совершеннолетнему будет выдана почтовая карточка и он сможет написать несколько строк родным и близким. Камп капо, то есть главный капо лагеря, немец с треугольником рецидивиста на пиджаке, ходит по рядам и повторяет, что ни пораженческие, ни клеветнические по отношению к Рейху тексты приниматься не будут. Если таковые обнаружатся, то соответствующая карточка будет уничтожена, а ее авторсурово наказан. И слово «сурово» он произносит с таким остервенением, что оно само становится символом обещанной кары.
Капо бараков получают еще более конкретные инструкции: под запретом оказываются слова «голод», «смерть», «казнь»... Вычеркнуто будет всякое слово, которое способно бросить тень сомнения на великую правду: что все заключенные пользуются привилегией трудиться на благо славного фюрера и его Рейха. Лихтенштерн поясняет во время супа, что камп капо потребовал, чтобы в своих бараках капо велели людям писать веселые письма. Старший по блоку 31, глаза которого с каждым днем западают все глубже, а скулы на лице выступают все резче под воздействием практикуемой диеты, состоящей из сигарет и бобового супа, говорит своим людям, чтобы писали, что хотят, что ему стыдно требовать чего-то подобного.
Весь день только и слышно, как люди обсуждают эту новость. Кто-то удивляется столь человечному жесту нацистовпозволить узникам написать своим родственникам и попросить их прислать продуктовые посылки. Но вскоре узники-старожилы объясняют изумляющимся, что нацисты прежде всего прагматики. Им очень выгодно, чтобы в концлагерь присылались продуктовые посылки, потому что лучшее они все равно заберут себе. И если из каждой посылки они конфискуют четыре-пять позиций, то, помножив это на сотни или даже тысячи пакетов, выйдет, что количество полученного ими продовольствия окажется весьма и весьма существенным. А заодно еврейское сообщество за пределами Германии получит успокоительные послания от своих родственников, которые вступят в противоречие с другими источниками информации и породят сомнения относительно того, что же на самом деле происходит в Аушвице.
Есть и очень тревожные комментарии: людям из сентябрьского транспорта также раздавали почтовые карточкинепосредственно перед тем, как послать их в газовые камеры. У декабрьского транспорта вот-вот закончатся шесть месяцев их пребывания в лагере, то есть тот срок, который провели здесь их убитые товарищи. И теперь они сами в точности повторяют тот же путь. От таких мыслей охватывает ужас.
С другой стороны, в данный момент различий между заключенными из разных транспортов не делается, и прибывшие только что, в мае, также получают почтовые карточки. Это несколько меняет картину относительно мартовского сценария и порождает разного рода слухи и спекуляции. К уже привычным голоду и страху прибавляется какое-то необычайно заразное беспокойство, которое привносит еще больший беспорядок в учебный день блока 31. Организовать послеобеденные игры и хоровое пение с необходимой тщательностью становится совершенно невозможно.
После вечерней поверки раздаются наконец почтовые карточкитолько взрослым. Многие узники из других блоков выстроились в очередь перед спекулянтом Аркадиушем, который пришел с коробками почтовых карточек, а кроме того, тихонько нашептал людям, что у него есть несколько карандашей и он готов одолжить их за пайку хлеба. Другие пошли искать Лихтенштерна, в распоряжении которого для нужд школы тоже имеются карандаши. Скрепя сердце, он их уступил.
Дита уселась возле входа в барак, рядом с мамой, и наблюдает за нервозным мельтешением людей с картонками открыток в руках. Мама отдала ей полученную карточку и попросила, чтобы дочка написала своей тете, о которой они вот уже два года ничего не слышали. Дита думает о том, что стало с ее кузинами. Что там делается в большом мире, за пределами лагеря?
Потом она мысленно оценивает пространство открытки и прикидывает, что туда войдет никак не больше трех десятков слов. И если после написания открытки их ждет газовая камера, то эти тридцать слов станут последними оставленными ими словами. То есть это ее единственный шанс хоть где-то оставить свидетельство о своем столь кратковременном пребывании в мире живых в самый что ни на есть худший момент в истории и в наименее приемлемом для жизни месте. И она даже не может написать о том, что на самом деле чувствует, потому если открытка получится мрачной, то ее никуда не отошлют, а мать накажут. Неужели они действительно будут читать почти четыре тысячи карточек? Кто их знает, говорит она себе.
Нацисты до омерзения методичны.
Дита продолжает обдумывать эти тридцать слов. Она слышала, как сегодня одна преподавательница говорила, что сама она упомянет о том, что читает роман Кнута Гамсуна, полагая, что таким образом ее родственники смогут догадаться, что она хочет им сказать, потому что один из самых известных его романов«Голод». Дита думает, что это чересчур сложно. Другие пытались выдумать всевозможные уловки, чтобы рассказать о ежедневно и ежечасно окружающем их геноциде: некоторыеостроумные, другиенастолько метафорические, что никто точно ничего не поймет. Были и те, кто хотел попросить прислать как можно больше еды, и те, кто хотел получить новости из большого мира, а многие просто хотели сообщить, что они до сих пор живы. После обеда преподаватели затеяли что-то вроде конкурса: кто лучше замаскирует в своем тексте подрывные сообщения, которые так хочется послать своим близким.
Дита говорит маме, что они должны сказать правду.
Правду...
Мама шепотом повторяет слово «правда» раздраженно, как будто было произнесено ругательство. Сказать правду означает поведать миру об ужасных грехах и запечатлеть на бумаге извращения. Как только можно решиться рассказать хотя бы о малой части чего-то столь отвратительного?
Лизль Адлерова ощущает какой-то стыд за собственную судьбу, как будто тот, кому достается такая доля, непременно хоть в чем-нибудь да должен быть виноват. Она сожалеет о том, что ее дочь слишком импульсивна, настоящая сорвиголова, что она не может ни соизмерять события и последствия своих действий, ни вести себя скромнее. В конце концов она забирает у дочери открытку и решает, что сама напишет пару строк, в которых сообщит, что обе они чувствуют себя, хвала Господу, хорошо. Что ее дорогой Ханс, упокой, Господи, его душу, не смог справиться с тяжелым заразным заболеванием. Что они очень хотят снова всех увидеть. Дита бросает на мать вызывающий взгляд, но та говорит, что при таком тексте они могут быть уверены в том, что открытка непременно дойдет и они не потеряют контакта с родственниками.
Так они хоть что-то о нас узнают.
Нужно сказать, что, даже несмотря на эту несколько малодушную предосторожность, достичь своей цели матери Диты не удастся: когда написанная открытка дойдет по указанному адресу, получить ее будет некому.
Бомбардировки союзников становятся все более частыми. Говорят, что немцы теряют позиции по всем фронтам, что война развернулась на сто восемьдесят градусов и финал Третьего Рейха уже не за горами. Если они выберутся из этой ловушкиотмеренных им шести месяцевживыми, то, быть может, смогут дождаться конца войны и вернуться домой. Хотя к этому времени уже почти никто явного оптимизма не выражает: годами ведутся разговоры о скором конце войны, которая на поверку длится гораздо дольше, чем многие жизни.
На следующий день Дита вновь разворачивает свою библиотеку на деревянной лавочке. В то время как группы ребят рассаживаются на своих табуретках, Мириам Эдель- штейн направляется прямо к ней и наклоняет голову, чтобы не пришлось говорить громко.
Они не приедут,шепчет Дите на ухо Мириам.
Дита всем своим видом показывает, что не понимает.
Это узнал Шмулевский. По всей видимости, международные наблюдатели посетили Терезин, а нацисты там всё здорово подготовили. Так что те даже не стали просить, чтобы им еще что-то показывали. Наблюдатели из Международного Красного Креста не приедут в Аушвиц.
Но тогда... что же тогда будет с нашим моментом?
Не знаю, Эдита. Хочется верить, что место для момента истины всегда есть. Нужно быть настороже, нужно иметь терпение. Если Красный Крест сюда не пожалует, семейный лагерь для Гиммлера перестанет быть полезным.
Дита чувствует себя разочарованной. Все думали, что Красный Крест явится со скальпелем, вскроет язву холокоста и предъявит ее нутро всему миру, но представители этой организации заявились, запасшись исключительно пластырем. Кроме того, если и раньше жизни узников мало чего стоили, то теперь они не стоят вообще ничего.
Плохо, очень плохо...шепчет она.
Мириам не ошиблась, и события не заставили себя ждать. Однажды утром, обычным вроде бы утром, Лихтенштерн объявляет об окончании уроков за пять минут до положенного времени, но никто, кроме него самого, этого не замечает, потому что часы во всем бараке носит он один. Рядом с нимМириам Эделыптейн, и оба они не без некоторого труда забираются на пересекающую весь барак трубу. Дети, думая, что наступил конец утренних занятий и вот-вот принесут суп, устроили беготню и подняли шум: они смеются и перебрасываются веселыми шутками. Поэтому действия Лихтенштерна оказались неожиданны для всех. Он подносит свисток к губам и оглушительно свистит, привлекая к себе всеобщее внимание.
На один миг этот звук напоминает старожилам блока 31 о незабвенном Фреди Хирше, и они замолкают, понимая, что если уж Лихтенштерн пускает в дело эту символическую вещь основателя их школы, то, должно быть, случилось что-то очень серьезное.
Очень громко он говорит, что сейчас Мириам Эделыитейн сделает важное объявление. Она выглядит усталой, но голос ее звучит мощно.
Преподаватели, ученики, ассистенты... Я должна сообщить вам, что администрация Аушвица-Биркенау проинформировала нас о том, что семейный лагерь подлежит незамедлительному закрытию. Сегодня в блоке 31 у нас был последний учебный день.Тревожные возгласы заполняют барак, и Мириам вынуждена махнуть рукой, чтобы всех успокоить.Завтра охранники СС произведут отбор. Будут образованы две группы: тех, кого переводят в другой лагерь, и тех, кто остается здесь.
Что еще за отбор, по какому принципу?спрашивает один из преподавателей.
Нам не дали никаких пояснений, я ничего больше не знаю.
Барак целиком погружается в тревожные комментарии. «Отбор», или «селекция»,это то слово, которое никому не хочется слышать. Нацисты крутят рулетку. И если судьба оборачивается к тебе спиной, то теряешь ты не что иное, как саму жизнь.
Стараясь перекричать поднявшийся гам, Мириам объявляет, что поверку завтра утром каждый проходит возле своего барака и что после поверки нужно ждать команды камп капо относительно отбора. Гвалт возрос настолько, что только стоящие совсем рядом смогли услышать, что свою краткую речь Мириам завершает, желая им всем удачи от всего сердца.
Дита медленно качает головой. Очень может быть, что удача уже ничего не сможет для них сделать.
После обеда блок 31 пустогромный склад, не более того. Дита пару раз постучала в дверь, но поскольку Лихтенштерн так и не ответил, она достает ключ, выданный ей несколько недель назад. Внутрипустые консервные банки, грязные тряпки, пара не слишком чистых простыней и кое-какие предметы одежды поверх двух картонных коробок с какой-то провизией.
Пользуясь отсутствием Лихтенштерна и тем, что до отбоя еще остается время, она, одну за другой, вынимает все книги своей библиотеки.
Прошло уже много дней с тех пор, как она последний раз открывала атлас, и теперь ее охватывает огромное наслаждение от того, что она вновь ведет пальцем по извилистым очертаниям континентов, от подъема и спуска с горных массивов, от тихого нашептывания названий городов: Лондон, Монтевидео, Оттава, Лиссабон, Пекин... Произнося их, она как будто вновь слышит голос отцаэто он произносил эти имена, раскручивая глобус. Достает она и пожелтевший экземпляр «Графа Монте-Кристо», книгу хоть и написанную по-французски, но секреты которой она смогла узнать благодаря Марке - те. Дита несколько раз громко произносит имя Эдмона Дантеса, стараясь добиться правильного французского произношения, пока наконец не остается довольна результатом. Пришел момент покинуть замок Иф.
Вынимает она и Г. Дж. Уэллса, ее личного учителя истории в последние месяцы. А также русскую грамматику, книгу Зигмунда Фрейда и трактат по геометрии. И даже русскую книжку без обложки, чьи кириллические секреты ей так и не удалось разгадать. И с превеликой осторожностью она достает, наконец, из тайника последнюю книгурассыпающийся томик «Похождений бравого солдата Швейка». И не может не поддаться искушению и не прочитать пару абзацев, чтобы убедиться в том, что плут и пройдоха Швейк все еще там, никуда не делся, сидит где-то между страницами книжки. Ну да, вот он, как всегда, в полной готовности, чтобы успокоить поручика Лукаша после его очередного усаживания в лужу.
Да ведь от порции бульона, который ты принес мне из полковой кухни, осталось не больше половины!
Верно, господин поручик. Дело в том, что бульон был настолько горячим, что испарился по дороге.
Бульон наверняка испарился в твоем желудке, бесстыжий обжора!
Господин поручик, уверяю вас, что это произошло вследствие естественного испарения, такое бывает; вот случилось раз погонщику мулов, который возил товары в Карловы Вары, везти кувшины с горячим вином...
Прочь с глаз моих, скотина!
Она прижимает к груди эту стопку печатной бумаги, словно лучшего друга.
А потом, очень осторожно, принимается подклеивать отслаивающиеся корешки. И протирает чистой, смоченной собственной слюной тряпочкой слегка испачканные землей обложки. Без сомнения, книжкины раны и болячки Дита лечит в самый последний раз. И вот когда она уже больше ничем не может им помочь, берется разглаживать кем- то и когда-то загнутые страницы, еще и еще раз проводя по ним рукой. Даже не разглаживает, а ласкает.
Разложенные в ряд книги образуют совсем небольшую шеренгускромный парад ветеранов. Но в эти месяцы им удалось немалое: сотни детей познакомились с географией земного шара, приблизились к истории и учились математике. А еще они погружались в перипетии художественного вымысла, и их собственные жизни во много раз умножились под воздействием других судеб. Не так уж плохо для жалкой кучки старых томов.