В свое обратное путешествие в Аушвиц Пестек отправляется в гражданском, а аккуратно сложенную эсэсовскую форму, которую он наденет в последний раз, везет с собой в вещмешке.
Сидя возле окна в вагоне поезда, Виктор еще раз прокручивает в голове свой план, исполнение которого он воображал себе уже тысячи раз. До побега он вынес из офиса концлагеря и взял потом с собой бланк с печатью комендатуры в Катовице и создал на этом бланке разрешение на перемещение двух человекРене и ее матери. В городе Катовице располагается самая крупная тюрьма во всей округе, и из гестапо довольно часто приходили требования доставить туда узников для допроса. Назначался конвой, заключенных концлагеря доставляли в караульное помещение возле входных ворот, и машина из комендатуры Катовице их увозила. Многие больше не возвращались.
Вся процедура ему хорошо известна. Он знает все пароли и нужные формулы. По телефону он передаст запрос гестапо предоставить в его распоряжение двух узниц. И сообщит, что один сотрудник гестапо приедет за ними на машине в Аушвиц-Биркенау. Эту роль сыграет Ледерер, у него на руках будет удостоверение с печатью, которое он сам изготовил еще до побега. Его товарищ по побегу прекрасно говорит по-немецки. Так что он их заберет, потом подберет по дороге и его самого, а уж затемсвобода.
Ледерер приехал на день раньшесвязаться с людьми из Сопротивления, которые снабдят его подходящей машиной. Она должна быть темной, незаметной. И, естественно, немецкой.
Единственное, по поводу чего он все еще сомневается,как поведет себя Рене, когда они окажутся на свободе. Он ведь уже не будет эсэсовцем, а оназаключенной. Она будет свободнаполюбить его или же отвергнуть из-за его прошлого. Во время их свиданий она была такой молчаливой, что он очень мало о ней знает. Она для негокак чистая записная книжка. Но ему это не важно: у них впереди вся жизнь, еще хватит времени, чтобы заполнить ее страницы.
Поезд медленно подъезжает к вокзалу Освенцима. Вечер хмурый. Он уже успел позабыть грязный цвет неба над Аушвицем. Народу на перроне немного, но он замечает Ледерера, тот сидит на скамейке с газетой перед глазами. Он боялся, что в последний момент чех подведет, потому что то, о чем он его просит, ставит под угрозу его собственную жизнь. Однако Ледерер с самого начала сказал Виктору, что тот может на него рассчитывать, и вот он здесь. Теперь уже никакой осечки быть не может.
Пестек выходит на перрон с вещмешком в руке, довольный тем, что теперь он так уже близко к Рене. Он представляет себе ее облик: как она улыбается и дергает за свой локон, чтобы потом прикусить его зубами. Ледерер поднимается со скамейки, намереваясь пойти ему навстречу. Но его опережают, почти сбивая с ног, две шеренги охранников СС с автоматами, которые бегом врываются на перрон.
Как только Виктор их видит, он сразу все понимает. Это за ним.
Офицер во главе отряда оглушительно свистит в свой свисток, потом кричит. Пестек спокойно ставит на пол вещмешок.
Несколько эсэсовцев орут ему, чтобы он поднял руки, а другие визжат, чтобы не двигался, или его пристрелят на месте. Выглядит абсурдно, но ровно так все и должно быть. Противоречивые команды выкрикиваются для того, чтобы сбить с толку и парализовать подозреваемого. Он горько улыбается. Процедуру задержания он знает назубок. Он и сам неоднократно в ней участвовал.
Ледерер медленно отступает по перрону. Его не видели, и он пользуется суматохой задержания, чтобы исчезнуть. И пока он шагает, стараясь сохранять спокойствие, он проклинает про себя все и вся: Сопротивление кишит доносчиками и шпионами, кто-то их выдал. В центре городка ему попадается на глаза не пристегнутый цепью мотоцикл. Он садится на него и, не оглядываясь, уезжает.
Виктора Пестека доставили в штаб-квартиру СС. Его пытали целыми днями. Хотели узнать, зачем он вернулся в Аушвиц, хотели получить информацию о ячейках Сопротивления в лагере, но он знал об этом крайне мало, а о своих отношениях с Рене Науман не сказал ничего. Наказание для дезертиров односмертная казнь. Он находился под арестом до 8 октября 1944 года, дня своей казни.
26
Маргит и Дита сидят за бараком. День удлинился, и стало уже заметно теплее, даже жарко иногда. Жара в Аушвице особаялипкая, воздух окрашен серыми частичками пепла. Наступил один из таких моментов, когда разговор понемногу стихает, и никто не берет на себя инициативу его оживить. Дружба их достигла уже той стадии, когда повисшее молчание никого не беспокоит. И даже представляет собой естественную составляющую диалога. И вдруг они видят перед собой старую знакомую.
Рене... Сколько лет, сколько зим!
В ответ на такой прием белокурая девушка робко улыбается. Дергает за локон и несет его в рот. В последнее время практически никто не был с ней настолько любезен.
Вы слышали о побеге Ледерера вместе с ефрейтором СС, который больше не хотел быть нацистом?
Да...
Это ведь был как раз тот нацист, который, как ты нам когда-то рассказывала, на тебя смотрел...
Рене медленно кивает.
Он оказался совсем неплохим человеком,говорит Рене подругам.Ему совсем не нравилось то, что здесь творится, поэтому он и дезертировал.
Дита и Маргит умолкают. Разве для еврея нацист и эсэсовец, роль которого в концлагерероль палача, может оказаться... «неплохим человеком»? Такую мысль сложно допустить. Тем не менее каждой из них случалось наблюдать за этими часто еще безусыми юнцами, облаченными в высокие сапоги и черного цвета форму. А когда случалось заглянуть им в глаза, то в них были видны не палачи и охранники, а молодые ребята.
Сегодня вечером ко мне подошли два охранника из патруля. Они показывали на меня пальцем и смеялись. И сказали, что два дня назад они задержали... В общем, эти свиньи сказали, что задержали моего любовника, но это грязная клевета. Его задержали на вокзале Освенцима.
В трех километрах отсюда! Но ведь он сбежал уже почти два месяца назад! Как же ему не пришло в голову укрыться где-нибудь подальше!
Рене задумывается.
Я знаю, почему он оказался так близко.
Он все это время прятался в этом городке?
Нет. Он приехал из Праги, точно. Он вернулся, чтобы вытащить отсюда меня. И мою маму, конечно. Я бы никогда и никуда без нее не ушла. Но его схватили... позавчера.
Обе девушки молчат. Рене опускает взгляд себе под ноги и жалеет о том, что так разоткровенничалась с ними. Она разворачивается и направляется в свой барак.
Рене!окликает ее Дита, и девушка оборачивается.Этот Виктор... кажется, был неплохим человеком, судя по всему.
Она очень медленно кивает. В любом случае, проверить это она уже не сможет.
Маргит уходит, чтобы побыть немного со своей семьей, и Дита остается одна. Сегодня в карантинном лагере никого нет, да и соседний лагерь с другой стороны, BIIс, на данный момент свободен после эвакуации всех заключенных... то ли за пределы Аушвица, то ли за пределы жизни. То, что оба соседних лагеря стоят пустые,это какая-то случайность, очень редкая. Кроме того, вечер выдался необычно жарким, разогнав людей по баракам, и вокруг стоит столь редкая для последних дней тишина, что Дита останавливается на мгновение, чтобы ею насладиться.
И тут она понимает, что кто-то на нее смотрит. В лагере ВIIсодинокая фигура: приветствует ее и делает призывные знаки. Это заключенный, молодой парень, который, судя по всему, что-то ремонтирует. Подойдя поближе к ограде со своей стороны и присмотревшись получше, она видит, что полосатая форма на немпоновее, чем та, которую видишь обычно на узниках соседних лагерей, а на головеберет, знак того, что он принадлежит к обслуживающему персоналу, высшей касте заключенных. И ей тут же приходит на память образ того поляка, что использовал свою работу по покрытию толем крыш, чтобы проворачивать торгашеские операции в уборных. Сноровка в ремонтных делах позволяет такого рода работникам иметь доступ во все зоны лагеря, а кроме того, что еще важнее, их пайки гораздо более полновесные, чем у других узников. Поэтому, как и в случае этого парня, их сразу же можно узнать по здоровому виду: у них- то скулы не грозятся проткнуть насквозь кожу на щеках.
Дита поворачивается, чтобы уйти, но он яростно жестикулирует, и она понимает, что он хочет, чтобы она подошла еще ближе. На видсимпатичный парень, улыбается во весь рот и говорит ей какие-то польские слова, которых Дита не понимает. Единственное, что ей удается распознать, так это слово jabko, то есть «яблоко». Слово-фетиш. Как и любое другое слово, обозначающее еду. Дита вытягивает шею и переспрашивает:
Jabko?
Он улыбается и машет из стороны в сторону пальцем: нет.
Нет, но jabko... Yayko!
Дита чувствует некоторое разочарование... Она уже так давно не ощущала во рту сладкий вкус яблока, что почти забыла, какой он! Ей кажется, что она может припомнить: вкус у них сладкий, но с кислинкой. Но лучше всего она помнит хруст белой и сочной яблочной мякоти. Рот наполняется слюной. Она понятия не имеет, что хочет сказать ей этот парень. Может, все это пустое, и он просто с ней заигрывает, но она не собирается это так легко оставить. Хоть она и смущается, но в глубине души не может не признать: тот факт, что теперь, когда у нее немного отросли волосы, взрослые парни обращают на нее внимание, не может ее не радовать.
Ограда под напряжением внушает ей страх, ведь одно лишь прикосновение к ней влечет за собой жуткую смерть. Ей уже приходилось видеть, как какой-нибудь заключенный твердыми шагами, под прямым углом, идет на ограду с горячечным блеском в глазах, натыкается на нее и получает смертельный удар током. Не один узник покончил с собой таким образом, но видела она это только разпервый. После того случая всякий раз, когда при ней кто-то с вытаращенными глазами шел грудью на звенящую от напряжения проволоку, она отворачивалась и старалась как можно быстрее уйти прочь, чтобы не оказаться рядом, когда послышатся вопли ужаса. Она так и не смогла забыть тот первый электрический разряд, дыбом вставшие волосы тощей, как спичка, женщины, внезапно почерневшее тело, смрад горелой плоти и струйки дыма над обугленной кожей.
Ей совершенно не улыбается приближаться к ограде, но голодкак злокачественная опухоль, которая никогда не устает терзать измученные кишки. По вечерам едва удается хоть как-то обмануть этот голод куском хлеба с запахом маргарина, после чего, если не повезет выловить хоть что-нибудь в супе, тебе предстоят еще сутки ожидания, пока проглотишь что-то твердое. Дита не собирается упустить ни одной возможности как-то наполнить желудок, хотя пока не очень понимает этого поляка.
Чтобы не привлекать к себе внимание охранника на вышке, Дита показывает парню рукой, чтобы он подождал немного, а сама забегает в барак-уборную. Со всех ног пробегает насквозь это зловонное стойло и выскакивает наружу через заднюю дверь. Таким образом она совсем незаметно оказывается за дальним концом барака, возле самой ограды. Немного опасается наткнуться в этом месте на теласюда обычно сваливают умерших ночью узников, которых утром должна будет забрать покойницкая тележка и отвезти в крематорий, но место свободно. У польского парня крючковатый нос и уши, весьма напоминающие веер; он не то чтобы красив, но у него такая заразительно радостная улыбка, что Дите он кажется симпатичным. Он делает ей знак рукой, чтобы она секунду подождала, и ныряет в какое-то отверстие в задней части барака, как будто хочет что-то там найти.
Единственный человек, различимый на задворках зоны ВIIЬ,тощий, как скелет, узник. Он развел костер возле третьего отсюда барака и бросает в огонь какие-то лохмотья. Непонятно, то ли ему приказали сжечь эти тряпки, потому что они кишат блохами, то ли потому, что их сняли с кого-то, кто умер от заразной болезни. Возиться с заразными тряпками, конечно, не самая приятная работа, но все же лучше, чем некоторые, что достаются другим: тем, кто вынужден целыми днями копать канавы или заниматься погрузкой камней и стройматериалов. С такого расстояния любой скажет, что это старик, но вполне может оказаться, что ему еще нет и сорока.
Пока Дита ждет возвращения поляка-плотника, она наблюдает за тем, как мужчина у костра жжет лохмотья, и они скрючиваются, изгибаются в языках пламени, превращаясь в конце концов в густой черный дым. В это мгновение она ощущает рядом с собой чье-то присутствие: кого-то, кто очень осторожно подошел к ней сзади. Обернувшись, она видит в двух шагах от себя высокую черную фигуру доктора Менгеле. Он не насвистывает, не делает никаких движений, ничего не говорит. Только смотрит на нее. Может, он следил за ней. Может, он решил, что этот польский мальчишкаконтактное лицо Сопротивления. Человек, занимавшийся сжиганием тряпок, встает и уходит. Вот оно, наконец, и случилось: она один на один с доктором Менгеле.
Она думает, какое объяснение сможет дать наличию внутренних карманов на своей одежде, когда ее будут обыскивать. Хотя, честно говоря, кто знает, придется ли ей вообще давать хоть какие бы то ни было объяснения. Менгеле не допрашивает своих жертв, это для него слишком вульгарное дело. Он всего лишь интересуется внутренними органами заключенных, которых вскрывает с единственной целью: чтобы они открыли ему те научные истины, обнаружить которые он так жаждет.
Капитан медицинской службы не произносит ни слова. Дита чувствует, что должна объяснить свое присутствие возле ограды.
Ich wollte mit dem Mann dort sprechen.
«Я хотела поговорить вон с тем человеком у костра»,произносит она не слишком уверенно. Никакого человека возле костра уже нет.
Взгляд его становится более пристальным, и Дита вдруг понимает, что он прищуривает глаза, как человек, который пытается припомнить нечто, что витает совсем рядом и вот-вот всплывет в памяти. И в голове Диты всплывают слова портнихи: «Врешь ты плохо». В этот самый миг к ней приходит уверенность, что доктор Менгеле ей не поверил, и все ее тело внезапно обдает холодом, как будто она ощутила ледяное прикосновение мраморного секционного стола, на котором доктор вскроет ее от грудины до низа живота, как теленка.
Менгеле легонько кивает. Он и на самом деле пытался что-то припомнить, и ему это удалось. Не хотело всплыть в памяти, но теперь уже все в порядке, вспомнил. Кажется, что его улыбка светится триумфальным блеском. Он поднимает руку к поясуона всего лишь на пару сантиметров разминулась с кобурой,и Дита старается не дрожать. С обычной, такой человеческой способностью торговаться с собственным богом до последнего момента в эту минуту она просит о самой малости, о совсем микроскопической уступке: умоляет о том, чтобы не дрожать в свой последний миг, не описаться, уйти достойно.
И больше ни о чем.
Менгеле продолжает покачивать головой и наконец начинает насвистывать первые нотки какой-то мелодии. И Дита осознает, что смотрит он вовсе не на нее, что его взгляд проходит сквозь нее, не задерживаясь. Она для него настолько незначима, что он и не обратил на девочку никакого внимания. Он разворачивается на каблуках и уходит довольный, высвистывая свою мелодию.
Бах иногда ему не сразу дается.
Дита смотрит ему вслед, упершись взглядом в его удаляющуюся фигуру: высокую, черную, трагичную. И тогда она понимает.
Да ведь он меня совершенно не помнит. Не знает, кто я такая. И никогда меня не преследовал...
Никогда не приходил он к дверям барака поджидать ее, никогда не смотрел на нее как-то иначе, не так, как на других. Пометить ее в своей записной книжке, угрожать ей секционным залом... Все этоне более чем обычная мрачная шутка, розыгрыш человека, который говорил детям, чтобы они называли его дядюшкой Пепи, который гладил их по головке, а потом вводил им дозу соляной кислоты с целью пронаблюдать за реакцией организма, завершающейся летальным исходом. Это ее собственный страх заставил ее поверить в то, что медик-нацист, имеющий амбиции совершить открытия мирового уровня в области генетики, станет интересоваться такой соплячкой, как она, и тратить время на ее преследование.
Еще раз: все совсем не так.
И Дита облегченно вздыхает, потому что теперь может, по крайней мере, сбросить с себя тяжесть этой тени. Хотя, конечно же, и от этого никуда не уйдешь, она продолжает находиться в зоне смертельной опасности.
Это Аушвиц...
Самым разумным было бы быстренько улизнуть в свой барак, потому что Менгеле может передумать и вернуться, и тогда ее судьба переменится: ядовитые змеи, они всегда перемещаются с необыкновенной скоростью. Но ее разбирает любопытство, ей слишком хочется узнать, почему этот плотник-поляк так настойчиво привлекал к себе ее внимание и почему его жесты как будто говорили о том, что у него что-то для нее есть.
Всего лишь заигрывание, обещание любви? Но она не заинтересована ни в женихах, ни в любовных приключениях, а уж тем более с поляком, речь которого она совсем не понимает, а уши похожи на пару суповых тарелок.