Старшую надзирательницу Берген-Бельзена зовут Элизабет Фолькенрат. Освоив профессию надзирательницы в Равенсбрюке, она прошла через Аушвиц, где выковала себе железную репутацию за счет той легкости, с которой отдавала приказы казнить через повешение за любую самую малую провинность. В начале 1945 года ее перевели в Берген-Бельзен.
По пути колонна узниц проходит через несколько огороженных участков, на которых расположены различные лагеря, или зоны, о которых им еще только предстоит узнать. Мужской лагерь, звездный лагерь, где содержатся заключенные, предназначенные для обмена на немецких военнопленных, нейтральный лагерь для нескольких сотен евреев с паспортами нейтральных стран, карантинный лагерь, предназначенный для заболевших тифом, венгерский лагерь, а также внушающий особый ужас лагерь-тюрьма, который на самом деле есть не что иное, как зона истребления, куда помещают больных заключенных из других, производственных, лагерей и где их заставляют работать в экстремальных условиях, чтобы выжать из них последние силы и тем самым обречь на смерть в считанные дни.
Наконец колонна доходит до небольшой женской зоны, которую обустроили на пустыре рядом с основным концлагерем явно в спешке, в силу возникшей необходимости: прибытия целого вала заключенных, депортированных за последние месяцы из других лагерей в Берген-Бельзен. Это временный лагерь со сборными баракамибез водопровода и канализации. Ничего, кроме четырех тонких стенок из дерева.
В бараке, в который определили Диту и ее маму наряду с еще полусотней женщин, нет ужина, нет коек, а от одеял разит мочой. Спать устраиваются на полу, да и тот уже практически весь занят.
Берген-Бельзен создавался как лагерь для военнопленных и входил в сферу ответственности вермахта, но наступление русских в Польше повлекло за собой массовую депортацию заключенных из расположенных на польской земле концлагерей в Берген-Бельзен и передачу контроля над ним войскам СС. Новые транспорты прибывают безостановочно, в силу чего инфраструктура лагеря уже не справляется. Скученность, нехватка продовольствия и отсутствие условий для личной гигиены приводят к взрывному росту массовой гибели заключенных.
Мать и дочь переглядываются. Лицо Лизль скорбно вытягивается, когда она видит своих новых соседок по баракувконец отощавших, на вид больных. Однако что хуже всего, так это выражение на многих лицах: взгляд потерянный, у большинства выражение полной апатии, как будто они уже распрощались с жизнью. И Дита не знает, к кому относится мамина гримасак этим живым мертвецам или к ним самим, потому что невозможно усомниться в том, что и сами они очень скоро станут такими же. Старожилы барака едва ли как-то реагируют на суматоху в связи с вновь прибывшими. Многие так и не поднимаются со своих импровизированных кроватейкучек старых одеял на полу. Некоторым подняться явно не под силу, даже если бы и возникло такое желание.
Дита расстилает на полу мамино одеяло и просит ее ложиться. Пани Адлерова слушается дочку и съеживается на одеяле. При этом замечает, как на него прыгает целая армия блох, но никак не реагирует. Ей уже все равно. Одна из вновь прибывших спрашивает у старожилки, какого рода работы выполняют здесь заключенные.
Здесь нет уже никаких работ,нехотя отвечает одна из лежащих женщин.Здесь только выживают, пока это возможно.
В течение дня слышны взрывы бомбардировок авиации союзников, а ночью видны всполохи взрывов. Фронт уже совсем близок, к нему почти что можно прикоснуться кончиками пальцев. Среди узников распространяется некая эйфория. Взрывы бомб союзниковгроза, которая приближается. Кто-то уже мечтает о том, что будет делать, когда кончится война. Беззубая женщина говорит о том, что засадит весь сад тюльпанами.
Не будь дурой,отвечает ей чей-то сумрачный голос.Если бы у меня был сад, я бы засадила его картошкой, чтобы не голодать больше ни одного дня в жизни.
Поутру они осознали смысл слов старожилки о том, что в Берген-Бельзене не работают, а всего лишь выживают. Их разбудили криками и пинками две эсэсовки, и вот уже все торопятся выйти из барака на построение. Но вдруг эсэсовки исчезают, и довольно долго узницы толпятся в дверях барака, ожидая дальнейших распоряжений, которые не поступают. Некоторые из старожилок не стали подниматься со своих одеял, стоически снося удары в бок, но оставаясь неподвижными.
Проходит больше часа, прежде чем появляется охранница и требует громкими криками, чтобы все строились на перекличку, но тут же соображает, что списки заключенных отсутствуют, и взывает к капо барака. Никто не отвечает. Вопрос повторяется три раза, с каждым разом все яростнее.
Суки треклятые! Где, черт побери, эта хренова капо этого долбаного барака?
Никто не отвечает. Покраснев от злости, охранница хищно хватает за шею первую попавшуюся под руку узницу и спрашивает ее, где капо. Узница оказалась новенькой, она хрипит, что не знает. Тогда охранница поворачивается в другую сторонук старожилке, опознать которую не составляет труда по дистрофической худобе, и повторяет свой вопрос, нацеливая на нее дубинку.
Ну?
Умерла позавчера,отвечает ей женщина.
А новая капо?
Заключенная пожимает плечами.
Ее нет.
Охранница впадает в задумчивостьона не знает, что делать. Можно тут же назначить на роль капо любую заключенную, но заключенных, которые были бы обычными преступницами, тут нет: в бараке одни еврейки, так что такое решение может выйти ей боком. Подумав немного, она разворачивается и уходит. Старожилки по собственной инициативе выходят из строя и возвращаются в барак. Новенькие переглядываются, все еще стоя возле входа в барак. Дита думает, что она предпочла бы остаться на улице: внутри ее уже заели блохи и вши, и все тело у нее чешется. Но мама устала и кивком приглашает ее вернуться в барак.
Войдя внутрь, они спрашивают у одной из старожилок, в котором часу приносят здесь завтрак. Красноречивая гримаса, одним из компонентов которой является горькая усмешка, говорит лучше всех слов.
В котором часу завтрак?подхватывает тему другая женщина.Мы молимся о том, чтобы сегодня был обед.
Все утро заключенные ничего не делают, пока не раздается злобный крик Achtung!, который очень быстро всех поднимает на ноги. В барак входит начальница в сопровождении двух охранниц. Тростью она тычет в сторону одной из старожилок и спрашивает ее, есть ли покойники. Заключенная показывает в глубь барака, а другая, в противоположном конце помещения, показывает на пол. Женщина не отреагировала на приказ и не поднялась. Она мертва.
Фолькенрат быстро обводит взглядом узниц и указывает на четырех заключенных: двух старожилок и двух новеньких. Слов не нужностарожилки знают, что следует делать. Обе с небывалым энтузиазмом подбегают к телу, каждая из них хватается за ногу покойницы. Они знают, что нужно занять хорошее место: со стороны ног тела весят меньше. Кроме того, это наименее неприятная часть трупа. Трупное окоченение привело к раскрытию челюстей, и покойница застыла с открытым ртом и распахнутыми глазами. Старожилки кивком головы показывают двум новеньким, чтоб подошли и помогли. Взявшись вчетвером, они пробираются к выходу из барака, перемещая покойницу навесу.
Охранницы снова исчезают, и до самой темноты в барак больше никто не заходит. Вскоре в дверь просовывается голова охранницы и дает приказ четырем узницам отправиться на кухню за супом. Тогда все оживают и слышатся торжествующие возгласы.
Ужин!
Слава тебе, господи!
Появляются посланные на кухню узницы, несущие на двух деревянных палках, чтобы не обжечься, котел,сегодня на ужин суп.
Здешний повар прошел ту же школу, что и его коллега в Биркенау,отмечает Дита между двумя глотками.
Мама ерошит ей отросшие волосы, которые уже начали кольцами закручиваться вверх.
В последующие дни анархия будет только расти. Будут дни, когда узники получат суп днем, но без намека на завтрак и ужин. Изредкатакие, когда случится и обед, и ужин. И такие, когда еды не будет весь день. Голод превращается в пытку и в источник беспокойства, он отключает голову и не дает думать: единственное, на что способны узницы,агонизировать и ждать следующей кормежки. Такая прорва свободного времени вместе с тоской голодного желудка приводят к тому, что разум и сознание разжижаются, и все начинает распадаться.
29
Заключенные продолжают прибывать и в последующие недели, еды же при этом становится все меньше. Смертность растет по экспоненте. Даже без газовых камер Берген-Бельзен становится настоящей машиной смерти. Каждый день из барака нужно выносить около полудюжины трупов. Официально они проходят как умершие от естественных причин. Смерть в Берген-Бельзене столь же естественна, как навозная муха в конюшне.
Когда являются охранницывыбрать заключенных, которым придется выносить трупы сегодня,все замирают в трепетной надежде, что выигрыш в этой лотерее обойдет их стороной. И Дита тоже.
Но этим утром жребий выпал именно ей.
Эсэсовка, без всякого сомнения, указала палкой именно на нее. Она стала последней, кого сегодня выбрали, так что, когда она добирается до тела, места у ног уже заняты. Ей и еще одной женщинеочень смуглой, возможно, цыганкедостается участь брать покойницу за плечи. За эти годы трупов она повидала уже немало, но вот касаться мертвецов ей пока не приходилось. Дита случайно задевает руку умершей, и мраморный холод этой руки вызывает у нее дрожь.
Им со смуглянкой достается основной вес тела. Диту шокирует, что руки у покойницы утратили способность к движению: теперь они твердые, полусогнутые, словно у куклы-марионетки.
Одна из тех двух женщин, которым выпало нести ноги покойной, указывает дорогу, и они доходят почти до самой ограды. Два вооруженных автоматами охранника встают с обеих сторон и сопровождают четырех женщин, несущих тело. В таком сопровождении они выходят за пределы огороженных зон, где их встречает немецкий офицер в рубашке с закатанными рукавами и подает команду «стоять». Они останавливаются, не выпуская из рук умершую, и офицер производит визуальный осмотр тела. Он спрашивает номер барака и фамилию умершей. Записывает эти данные в блокнот, а потом делает им знак следовать дальше. Одна из старожилок шепотом объясняет, что это доктор Клине, что ему поручено вести контроль за очагами тифа. Если в каком-то бараке болезнь обнаружена, проводится жесточайшая селекция и всех заболевших отправляют в карантинный лагерьумирать там.
По мере их продвижения вперед тошнотворное зловоние усиливается. В нескольких метрах впереди себя они видят группу жилистых мужчин. Грязные платки, которыми прикрыты их носы, придают им вид прокаженных. Прямо перед ними еще одна группа женщин-носилыциц опускает труп на землю, рядом с другими. Один из мужчин показывает жестом, чтобы положили тело. Мужчины скидывают покойников, словно мешки с картошкой, в огромную яму. Дита заглядывает за край ямы, и то, что она там видит, вызывает в ней такую дрожь, что приходится вцепиться в руку одной из женщин.
Бог ты мой...
Огромный ров, наполненный телами. Те, что внизу,обуглены, те, что сверху,сложены штабелями друг на друге, в мешанине тел, в переплетении рук, ног, голов, желтой кожи. Смерть здесь лишена каких бы то ни было намеков на достоинство, низводя людей до уровня отбросов.
У Диты в животе перемешиваются все соки, но прежде всего в ней смещаются все самые глубинные представления о жизни и смерти.
Вот это и есть то, что мы из себя представляем? Куча разлагающейся материи? Горстка особым образом соединенных атомов, как в иве или в туфле?
Даже по старожилке, оказавшейся в этом месте далеко не в первый раз, видно, что ей не по себе. Возвращаются молча. Смерть, увиденная такой, какой она предстала взору в этом рве, повергает любого человека в глубочайшую растерянность и ниспровергает то, во что он до сих пор верил: что жизнь священна.
Увиденная под таким углом зрения, она ничего не стоит.
Люди, которые еще несколько часов назад что-то чувствовали и о чем-то думали, заканчивают свой путь, словно содержимое мусорного ведра. Рабочие прикрывают лица платками, на первый взглядчтобы спастись от смрада. Но теперь Дите кажется, что они просто их прячут.
Им стыдно быть мусорщиками людей.
Когда Дита возвращается в барак и мама взглядом спрашивает ее о том, как все прошло, она закрывает лицо руками. Ей бы хотелось остаться одной. Но мать обнимает ее и никуда не отпускает.
Хаос в лагере все нарастает. Организованных рабочих бригад больше не существует, просто узникам приказано находиться возле своего барака в течение дня: на случай, если они понадобятся. Порой появляется охранница, энергично размахивая руками и сверкая весьма упитанными ляжками, и визгливым голосом громко выкрикивает несколько имен, чтобы эти люди отправились на рытье дренажных канав или на освободившиеся рабочие места в мастерских. Диту несколько раз направляли в мастерскую, в которой прокалывают отверстия на ремнях и поясах военной формы. Машины там очень старые, так что приходится приложить немало усилий, чтобы перфоратор проко- лол-таки кожаный ремень.
Однажды утром, когда поверка подходит уже к концу, перед строем обитателей барака появляется старшая надзирательница Фолькенрат. Ее легко узнать издалекапо необычной, с претензиями, кичке на голове, из которой в разные стороны выпущено несколько белокурых прядей, так что голова выглядит скорее растрепанной, чем причесанной. Вид такой, будто дама только что сделала в парикмахерской дорогую укладку, после чего вдоволь покувыркалась в амбаре. Дита слышала, что в гражданской жизни она была парикмахершей,слух, некоторым образом объясняющий эти столь мудреные прически, сооружаемые исключительно для того, чтобы крутиться посреди отбросов, вшей и тифа Берген-Бельзена.
От Фолькенрат все так же веет вечным гневом и яростью, которых пугаются ее собственные помощницы. Дите приходит в голову, что, если бы Гитлер не пришел к власти и не начал войну, эта беззастенчивая дамочка, которая сейчас появилась перед ними со свойственным ей преступным блеском в глазах, была бы, наверное, одной из тех симпатичных, чуть полноватых парикмахерш, которые завивают девочкам локоны и весело болтают с клиентками в салоне красоты, обсуждая горячие новости квартала. А дамы, в том числе и немецкие еврейки, спокойно склоняли бы шеи, и она, с ножницами в руке, стригла бы им волосы, и никто бы нисколько не боялся доверить свой затылок рукам этой крупной женщины, любительницы фантазийных причесок. И если бы спустя годы кто-то осмелился высказать предположение, что Элизабет Фолькенрат могла бы стать убийцей, все знавшие ее страшно возмутились бы такой неслыханной напраслине. «Наша милашка Бет? Да она и муравья-то не убьет!»сказали бы они в ответ со страшным негодованием. И потребовали бы от автора этого невообразимого навета немедленно от него отречься. И, возможно, были бы правы. Но все сложилось совсем иначе. И вот теперь, когда какая-нибудь из вверенных ей женщин ведет себя не совсем так, как хотелось бы Элизабет, безобидный работник парикмахерской обматывает ей шею веревкой и вешает.
Дита как раз погружена в эти размышления, когда вдруг ее мозг пронзает звук, подобный металлическому перфоратору в мастерской, что протыкает полоску кожи.
Элизабет Адлерова!
В Берген-Бельзене административное делопроизводство устроено по-другому, и узников называют не по номерам, а по имени. Голос эсэсовки (властный, сильный, агрессивный, военный, нетерпеливый) снова вызывает... Элизабет Адлерову!
Ее мать несколько рассеяна. Она только еще собирается сдвинуться с места и выйти из строя, как Дита, гораздо более проворная, решительно делает шаг вперед.
Адлерова, здесь!
Адлерова, здесь? Лизль широко открывает глаза и так изумляется смелости своей дочки, что в течение нескольких секунд не знает, что делать. А когда она решает выйти- таки перед строем и разъяснить охранницам возникшее недоразумение, уже слышится команда: «Разойдись!» Прибой людского движения, энергично вздымаясь то в ту, то в другую сторону, блокирует на месте пани Адлерову, и, когда людской водоворот исчезает, дочка уже вошла в барак, чтобы вынести покойниц этой ночи. Женщина так и стоит на месте, мешая соседкам по бараку, которые куда-то без толку спешат, будто вдруг забыли, что пойти им совершенно некуда. Скоро в дверях барака появляется Дита, неся вместе с тремя другими женщинами очередной труп. Мать, так и не сойдя с места, теперь уже одна-одинешенька посреди земляного проспекта, с досадой смотрит, как удаляется ее дочь.