Еще один поход к последней границе статуса человека.
Дита опять заглядывает в ров и опять возвращается бледной от подступившей тошноты. Все говорят, что тошноту вызывает смрад, но что в действительности выбивает из колеи, так это зрелище человеческих жизней, брошенных в мусорную яму, зрелище, привыкнуть к которому нелегко.
Она думает, что лучше бы к такому никогда и не привыкать.
Когда Дита возвращается к бараку, то обнаруживает, что ее мама все еще стоит недалеко от входа, как будто команды разойтись после утренней поверки не было. На ее лице читается ярко выраженная злость, даже ярость.
Ты что, совсем ненормальная? Забыла, что подмена личности заключенного карается смертью?выкрикивает мать.
Дита уже и не помнит, когда в последний раз мама на нее кричала. Узница, проходившая мимо, останавливается посмотреть на Диту, и та чувствует, как вспыхивают румянцем щеки. Она вовсе не считает, что заслужила это, и, хотя расплакаться никак не входило в ее намерения, глаза наполняются слезами. Только гордость помогает ей удержать эту влагу на краю век. Дита машет головой и разворачивается.
Она не выносит, когда мать обращается с ней как с ребенком. Это несправедливо, она ничем такого не заслужила. Собственно, она поступила так только потому, что знает: Лизль слаба, и сил таскать трупы у нее бы не хватило. Но мама даже не позволила ей ничего объяснить. Дита думала, что мама будет гордиться этим ее поступком, а вместо этого получает от матери худший со времен достопамятной пощечины в Праге выговор.
Она совсем не ценит то, что я делаю.
Дита чувствует себя непонятой. Она, конечно, находится в концентрационном лагере, но в то же время ничем не отличается от миллионов других подростков во всем мире, которые стоят на пороге шестнадцатилетия.
Однако Дита в корне ошибается, думая, что мама ею не гордится. Мать очень горда дочерью. Но не собирается ей об этом говорить. Все эти годы Лизль мучилась сомнениями относительно того, каким же человеком станет ее дочь после многих лет, проведенных в обстановке военных репрессий, не получив должного образования, живя в местах, инфицированных ненавистью и жестокостью. Но этот благородный поступок дочки подтвердил правоту ее интуиции и упрочил надежды: теперь она знает, что если Эдита выживет, то из нее получится настоящая женщина.
Но сказать обо всем этом дочке она не может. Оказать свою поддержку такому рискованному поступку означает окрылить девочку и побудить ее и впредь подвергать свою жизнь опасности, еще и еще раз, всего лишь затем, чтобы мать избегла некого наказания. В любом случае, это ее дело и ее желание как материуберечь дочку от такого рода проблем. Потому что для самой Лизль жизнь уже не может стать ни лучше, ни хуже. Пребывание в живых превратилось для нее в нечто пресное, как некоторые сорта рыбы после варки: берешь такую в рот, а вкуса не чувствуешь. Ее единственное счастьегорящие глаза дочери. Но та еще слишком мала, чтобы это понимать.
На следующий день в бараке появляется надзирательница, которую Дита окрестила Вороньей мордой, и приказывает построиться перед бараком.
Все! Любую, кто не встанет, пристрелю!
Нехотя, неспешно, женщины начинают двигаться.
Одеяла с собой!
Вот это новость. Женщины недоуменно переглядываются, но вскоре загадка разъясняется. Их переводят в Большой женский лагерь, чтобы освободить здесь место для только что прибывшего контингента. Заключенные в Большом лагере такие же истощенные, но там не хватает воды: ее распределяют в ограниченном объеме и только для питья; помыть или постирать ничего нельзя. Неразбериха такая, что у некоторых заключенных нет даже полосатой арестантской одежды. А другие поверх арестантской рубахи носят жилетку или еще какую-нибудь одежку. Грязь покрывает кожу узниц до такой степени, что уже и не разберешь: это куски материи или содранные почерневшие шматы кожи. Эсэсовец контролирует рабочую бригаду узниц, которые, сжав зубы, роют дренажную канаву. Их руки неотличимы от черенков мотыг.
Барак переполнен, но обладает одним преимуществомв нем установлены нары, вроде тех, что были в Аушвице. То есть имеется спальное место с тощим тюфяком, набитым гнилой соломой и кишащим клопами, но когда на нем лежишь, в тебя по крайней мере не впиваются твои же собственные кости. Многие лежат на нарах. Большей частью это больные, они просто уже вообще не встают. Охранники к ним не подходятбоятся заразиться тифом. Но есть и те, что притворяются больными, чтобы их не беспокоили.
Мать с дочкой садятся на пустой тюфяк, на котором умещаются вдвоем. Мать очень устала, а вот Диту беспокойство заставляет подняться и отправиться по лагерю на разведку. Смотреть здесь, в общем-то, не на что: бараки и ограда. Есть кучки женщин, которые все еще что-то оживленно обсуждают. Это те, что прибыли с последними транспортами: у них в телах еще сохранился небольшой запас энергии. Но у многих нет уже сил на то, чтобы разговаривать. Ты на них смотришь, а они на тебянет.
Они опустили руки.
И тут Дита замечает возле боковой стены одного из бараков некую девушку в полосатом платье заключенной с белым платком на голове. Платок так и сверкает белизной посреди этой гигантской помойки. Дита смотрит на нее, потом прикрывает на секунду глаза, потому что ей кажется, что она увидела невозможное. А потом снова их открываетнет, это не галлюцинация. Девушка все еще там.
Маргит...
Она бросается бежать и на бегу еще и еще раз выкрикивает это имяс силой, о наличии которой в собственном теле и не подозревала.
Ее подруга резко поднимает голову и собирается было встать, но в ту же секунду оказывается втянутой в смерчэто Дита бросилась на нее сверху, и вот они обе уже катятся по земле концлагеря, сплетясь руками и ногами и громко хохоча. Потом они крепко сцепляются руками и смотрят друг на друга. И если в подобных обстоятельствах можно говорить о счастье, то эти двое в данный момент совершенно счастливы.
Они берутся за руки и идут к Лизль. Увидев маму Диты, Маргит подходит к ней и, хотя раньше никогда этого не делала, обнимает ее. Вернее, вешается ей на плечи; уже очень давно не находилось для Маргит надежного места, где бы можно было выплакаться.
Немного успокоившись, она рассказывает, что селекция в семейном лагере была ужасна: ее мать и сестру отправили в группу приговоренных. С выверенной до миллиметра точностью человека, уже множество раз прокрутившего в голове одну и ту же сцену, Маргит описывает, как их послали в шеренгу немощных.
В бараке я не сводила с них глаз все то время, что длился отбор, пока все не кончилось. Они стояли и держались за руки, очень спокойные. Потом меньшая группатех, кого признали годными, в которой была и я,получила приказ выходить. Я не хотела уходить, но целая толпа женщин толкала и увлекала меня к выходу. Я видела Хельгу и маму по другую сторону от трубы дымохода, они становились все меньше и меньше, а вокругодни девочки и старухи. Они смотрели, как я ухожу. И знаешь, Дитинка? Глядя мне вслед, они... улыбались! Махали мне рукой на прощанье и улыбались. Веришь? Осужденные на смерть улыбались...
Маргит вспоминает эти мгновения, выжженные в ее памяти огнем, покачивая головой из стороны в сторону, словно сама не может в это поверить.
Понимали ли они, что попасть в группу больных, старых и малых практически на сто процентов означает смертный приговор? Возможно, что да, что знали и радовались за меня, радовались тому, что я шла среди тех, кто еще мог спастись.
Дита пожимает плечами, а Лизль ласково проводит рукой по ее волосам. Обе они представляют себе сестру и мать Маргит в тот самый момент, когда ты уже по ту сторону добра и зла, когда борьба за выживание окончена и страха нет.
Улыбались...шепчет Маргит.
Ее спрашивают об отце; но с того самого утра в зоне ВIIЬ она его ни разу не видела.
Я почти радуюсь, что ничего не знаю о его судьбе.
Может, он погиб, а может, и нетнеизвестность оставляет место надежде.
Маргит уже исполнилось семнадцать, но пани Адлерова говорит ей, чтобы она принесла сюда свое одеяло. Хаос стоит такой, что никто ничего не заметит, а они будут спать на этой койке втроем.
Вам же, наверное, будет неудобно,говорит Маргит.
Зато мы будем вместе.Ответ Лизль не допускает никаких возражений.
И она берет на себя заботу об этой девушке как о своей второй дочери. Для Диты Маргитстаршая сестра, которую ей всегда хотелось иметь. А поскольку обе они были смуглые и у обеих была одинаковая ласковая улыбка со слегка расставленными передними зубами, многие в семейном лагере были убеждены, что так оно и есть, онисестры, а девушкам это заблуждение доставляло искреннее удовольствие.
Никто уже ничего не скажет им по поводу перехода Маргит в барак Диты. Никто и ни о чем уже не хочет знать. Всем все равно. Это не лагерь пленных, это лагерь поверженных.
В этот вечер они то и дело поглядывают одна на другую.
Не слишком-то мы соблазнительно выглядим в этих вечерних платьях,говорит подруге Дита, демонстрируя широченные рукава своего полосатого арестантского платья на несколько размеров больше, чем нужно.
Они разглядывают друг дружку. Замечают, что обе еще больше похудели и пообтрепались, но ни одна из них об этом не упоминает. Они друг друга подбадривают. Разговаривают, хотя рассказывать-то, собственно, не о чем. Хаос и голод, безграничная апатия, инфекции и болезни. Ничего нового.
Через несколько рядов от их койки две больные тифом сестры уже проигрывают свою партию в борьбе за жизнь. Младшая, Анна, мечется по койке в горячечном бреду. Состояние ее сестры Марго еще хуже. Она неподвижно лежит на нижней койке, связанная с этим миром тонкой нитью дыхания, которое постепенно угасает.
Если бы Дита подошла взглянуть на девочку, которая пока еще жива, то получила бы возможность убедиться, что та на нее очень похожа: подросток, тихая улыбка, темные волосы, мечтательные глаза. Как и Дита, эта девочка энергична и разговорчива, немного фантазерка и слегка мятежна. Как и у Диты, у этой девочки за шаловливой и неутомимой внешней оболочкой скрывается вдумчивый и меланхоличный внутренний голос, но это ее секрет. Обе сестры прибыли в Берген-Бельзен в октябре 1944 года из Аушвица, куда их депортировали из Амстердама. Их преступление, общее для них для всех преступление, заключалось в том, что ониеврейки. Пять месяцевслишком большой срок, чтобы в этом гнилом болоте увернуться от смерти. Тиф над их юностью не сжалился.
Анна умирает на своей жалкой койке, совершенно одна, на день позже, чем ее сестра. Их тела навсегда останутся в этой человеческой мусорной свалкев братской могиле Берген-Бельзена. Но Анна сумела совершить нечто такое, чему суждено стать маленьким чудом: память о ней и о ее сестре Марго будет жива и многие годы спустя. В тайном убежище, в котором сестры прятались вместе со своими семьями в Амстердаме, она в течение двух лет вела дневникписала заметки об их жизни в «заднем доме», служебных помещениях, примыкавших к конторе отца, вход в которые был замаскирован. Эти помещения и стали их убежищем. Целых два года жила там семья девочек вместе с семейством ван Пельсов и Фритцем Пфеффером благодаря помощи друзей их родителей, снабжавших укрывающихся продовольствием. Вскоре после заселения в «задний дом» там был отпразднован день рождения Анны, и среди полученных ею подарков оказалась записная книжка. И девочка решила, что, раз уж в заточении у нее не может быть близкой подруги, которой она могла бы поведать о своих переживаниях, она будет рассказывать о них той самой записной книжке, которую Анна назвала Китти. Анне не пришло в голову снабдить заметки о том периоде ее жизни, который прошел в «заднем доме», каким бы то ни было названием, но будущее об этом само позаботилось. Эти заметки вошли в историю под именем «Дневник Анны Франк».
30
Еда стала раритетом. Узникам едва перепадает несколько кусков хлеба, на которых нужно продержаться весь день. С исключительной редкостью появляется котел с супом. По сравнению с Аушвицем Дита с мамой исхудали. Заключенные, прожившие в этих условиях наибольшее количество времени, уже не тощие и даже не дистрофики: это деревянные куклы с веточками вместо рук и ног. Вода становится все большим дефицитом: чтобы набрать чашку из единственного крана, из которого еще что-то капает, нужно отстоять многочасовую очередь.
И вот в этот переполненный лагерь, в котором нет уже ничего, кроме инфекций и болезней, приходит еще один транспорт с женщинами. Это венгерские еврейки. Одна из вновь прибывших спрашивает об уборной. Наивная.
В нашем распоряжении ванные комнаты с кранами из чистого золота. Спроси у Фолькенратпусть она принесет тебе баночку с ароматической солью для ванны.
Некоторые хохочут.
Уборных нет. Есть отверстия в полу барака, но емкости уже заполнены.
Другая новенькая из последнего транспорта, разозлившись, обращается к одной из охранниц, которые проводят построение, чтобы сообщить ей, что ониработницы, что их нужно вытащить из этой навозной кучи и послать на фабрику. Удача в ту минуту от нее отвернулась: случайным образом она обратилась к наименее рекомендуемому для подобных обращений лицу. Одна из старожилок шепчет ей на ухо, что это не кто иной, как старшая надзирательница Фолькенрат, что от нее нужно бежать как от тифа, даже быстрее, но предупреждение запоздало.
Эсэсовка невозмутимо поправляет кичку из белокурых волос, несколько съехавшую на сторону, после чего достает из кобуры пистолет «люгер» и приставляет дуло ей ко лбу. И сопровождает это действие столь бешеным взглядом, какой можно видеть только у брызжущих пеной псов, ставших предметом изучения Пастера. Заключенная поднимает руки, а ноги ее дрожат с такой силой, что кажется, будто она танцует. Фольке - нрат смеется.
Только ей и смешно.
Ледяная трубка пистолета, приставленная к голове, и горячая моча, которая заструилась между ног. Не слишком уважительнообмочиться перед старшей надзирательницей. Все присутствующие стискивают зубы и готовятся услышать грохот. Некоторые отводят глаза, не желая видеть, как разлетится на кусочки человеческая голова. Между бровями лоб Фолькенрат пересекает морщина, доходящая прямо до корней волос,столь ярко выраженная и глубокая, что кажется черным шрамом. Костяшки пальцев руки, сжимающей пистолет,белые от ярости. С гневным бешенством вдавливает она дуло пистолета в лоб женщины, которая плачет и мочится, все сразу. Наконец надзирательница отводит пистолет. У заключенной на лбу остается красный кружок. Движением подбородка Фолькенрат отправляет ее на место в строю.
Нет, этого одолжения я тебе не окажу, сука жидовская. Сегодня не твой день.
И испускает безумный хохоток, словно ножовку пустили в дело.
Женщина с белыми волосами с самого рассвета оплакивает умершую дочь. Причину смерти она не знает. Утром она встала на колени позади барака и принялась голыми руками ковырять землю в стремлении выкопать для дочери могилу. К вечеру ей удалось сделать углубление, но совсем небольшоеворобей и тот не поместится. Женщина валится в грязь, ее соседка по нарам подходит к ней, чтобы утешить.
Что, никто не поможет мне похоронить дочь?кричит лежащая ниц женщина.
Сил остается совсем немного, и никому не кажется разумным тратить их на то, помочь чему уже все равно нельзя. Несмотря на это, несколько женщин все же вызываются помочь и начинают копать землю. Но почва слишком жесткая, и исхудалые женские руки вскоре уже разодраны в кровь. Женщины, уставшие, страдающие от боли, прекращают работу, хотя все, чего они добились,это вынуть пару горстей земли.
Подруга уговаривает мать отнести тело в братскую могилу.
Эта могила... Видела я ее. Нет, пожалуйста, только не туда. Это оскорбление Гос- пода...
Она будет там вместе с другими невинно убиенными. Там ей не будет одиноко,уговаривают ее.
Женщина долго не соглашается. Ничто не способно ее утешить.
Лагерь смердит. Земля усеяна следами кишечных извержений больных дизентерией, у которых едва хватает сил опереться о стенку барака, а если не хватаетони падают на землю прямо в собственные испражнения, и никто не приходит на помощь. Если у покойника есть родственники или друзья, его относят в братскую могилу. Если неттруп так и остается посреди земляных улиц и переулков лагеря, пока какой-нибудь эсэсовец не вытащит из кобуры пистолет и не прикажет первым попавшимся на глаза узницам оттащить его.