Повозку качнуло на выбоине, думы на миг отлетели. Граф плотнее закутался в легонькую накидку, холодок таки чувствителен! Примостился поудобней Перевелись люди. Нет той твердости. Силы духа нет Перевелись люди. Перед какими-то пройдохами готовы упасть на колени. Без единого слова. Да кто он такой, этот Гитлер, что отважился диктовать им? Безумец. Паршивый ефрейтор
Граф беспокойно зашевелился, потер левую руку, она немела у него всегда, когда нервничал. Постарался отогнать невеселые мысли, а они все лезли, лезли, больно отдавались в сердце. Конечно, время такое, что надо с кем-то действовать вместе. Иметь сообщника. Но какой же это, к черту, сообщник, если готов тебя съесть? Если против тебя же свои силы выставляет?
А все потому, что слабость чувствует. Поддались же Австрия, Чехословакия. Проглотил, как удав. Теперь за нами, за Польшей, черед. И тоже проглотит. Проглотит, пес, потому что нечем ему пасть заткнуть. Где танки, самолеты, хорошо вышколенное войско где они? Разве он не говорил, не советовал? Тому же Пилсудскому Да и этим, Мосцицкому, Смиглому, всем говорил. Отшучивались. Надеялись на союзников Вот теперь пошутите, панове. А с него хватит. Он еще пожить хочет. У него есть к чему руки приложить. Если б только Граф словно успокоился, вспомнив про выгодный для него контракт на продажу хлеба, только бы не передумали. Но нет, хлеб сейчас нужен, как никогда нужен. Мобилизация Армия растет не по дням, по часам. Кормить ведь ее надо?.. Не передумают! А коли что продаст за границу. Купцы вон как ждут. Только заикнись.
Миновали редкий березняк, за ним, за небольшим полем забелел на холме дом. «Стоит! Радостью наполнилось графское сердце. Как заколдованный Словно в сказке. А там пускай хватаются за чубы, глумился он над чиновниками. Пусть Может, поумнеют Ради такого красавца, взглянул опять на дворец, такого раздолья можно и совсем отойти от политики». Это дело молодых, он свое отслужил. Хотел как лучше, да если не в лад, то и он со своим назад. Подождет, пока утихнет. А там нужно будет позовут, а нет проживет и без политики И так все ей отдал. Один остался как перст. Сын? Что теперь сын? У него свое. Свои интересы, увлечения Своя семья. Пока не был женат, так-сяк заботился о старом, наведывался. А теперь пропал. Военный, куда пошлют, туда и должен ехать. Только и видишь, когда приезжает летом. А что этот отпуск? Съедутся, пьют, в карты играют и больше ничего. Никакого интереса. Если б сам не держал все в руках, давно развалилось бы. И дом захирел бы, и земли бы эти лентяи растащили, и лес уничтожили.
А и было же тут! Именитые помещики пили за его столами. И охотились в этих лесах, любили Завидовали ему.
Слабый утренний туман оседал. Дом становился яснее, словно с него медленно снимали прозрачную кисею. «Были дела, с удовольствием и легкой печалью думал Чарнецкий. Были и, может, еще будут».
Ему захотелось взглянуть на поля, и он приказал свернуть с шоссе. Возок закачался сильнее, и мысли, которыми он жил, которыми мучился всю дорогу, сами неслись куда-то в неизвестность, и невозможно было их остановить. Граф хватался то за одну, то за другую, но не успевал сосредоточиться, как они вырывались, мчались прочь.
Около ржаного поля остановился. «Не успели. А пора, давно пора. Осыпается рожь. Приподнял горсть стеблей ломких, переспевших, колосья брызнули зернами. Это еще утром, когда роса, соображал он, а что же днем, когда солнце печет?»
Раздвинул стебли, нагнулся. Серый супесок был покрыт зернами
«Это, вероятно, только у дороги, утешал он себя, но зерно валялось и дальше и еще дальше. Пся крев», выругался Чарнецкий и быстро вернулся к возку.
Почему стоит? спросил он кучера.
Тот молча пожал плечами.
Это всюду так? Ужасная догадка пронизала графа. Отвечай! взвизгнул он надтреснутым голосом.
Стоит, ясный пане, тихонько ответил кучер.
Почему?
Разве я знаю!
А свое собрали?
Кажется, собрали
Чарнецкий вскочил в возок, окинул вокруг взглядом: хлеба и хлеба, переспевшие, поникшие. Он хорошо представил себе эту картину: пересохшие колосья трескаются, рожь стекает на землю. По зернышку, по два А подует ветер посыплется зерно, поплывет «А если дождь?» От этой мысли мороз пошел по спине. Ведь это его богатство осыпается Его сила. И слава Его прошлое и будущее. И уже не зерна падали на землю, а в возбужденном представлении графа падало и исчезало золото, то золото, которое он уже чувствовал в руках, в кармане, перед которым склонялись его многочисленные друзья и, вероятно, еще более многочисленные недруги.
Во двор! крикнул Чарнецкий и шлепнулся на сиденье.
Кучер ударил по лошадям, туго натянул вожжи. Навстречу им красной дежей выкатывалось из-за леса солнце.
Дед Миллион с тех пор, как служит у графа, таким злым еще его не видел. Бывало, приедет табачком угостит, сядет, поговорит, расспросит, а сейчас, прости господи, как оглашенный. Едва ворота успел открыть. Не только не поздоровался, не взглянул даже.
Чего это он? А? подошел Миллион к кучеру, когда граф соскочил с возка и направился к дому. Словно овод его укусил А?
«А» да «а»! передразнил деда кучер. На поле заезжал. Как увидел некошеную рожь, так и вскипел.
Вон оно что! поднял седые брови старик.
А вы думали что?
Но старик больше не слушал его. «Будет дело. Будет, черт побери! Надо хоть хлопцам сказать, что приехал».
Челядь забегала. Кучера мигом послали за Хаевичем, и вскоре чисто одетый, в блестящих сапогах солтыс был в панском доме. Вслед примчался Постович. Соскочил с коня, бросил старику повод, а сам подался к Чарнецкому.
Закрутились, смеялся дед. Как посоленные вьюны закрутились.
Часа через два совет у графа закончился. Управляющий, Хаевич и постерунковый сразу куда-то исчезли, а еще через час во дворе начали появляться крестьяне, преимущественно пожилые.
Не знаете, зачем сгоняют? допытывались у деда Миллиона.
А тому самому было любопытно.
Лихо его знает. Приехал, словно сумасшедший, и давай гонять всех.
Когда крестьян набралось человек пятнадцать двадцать, управляющий бросил:
Граф говорить будет. Смотрите у меня! пригрозил он.
И в самом деле вскоре к ним вышел сам граф. Бледный, глаза злые, беспокойные так и бегают по нахмуренным крестьянским лицам. Все же поздоровался, угостил сухим, как черствая горбушка, «добрым днем». Ответили глухо и недружно. В другой раз рассердился бы, вскипел и сейчас, но виду не подал, скрыл злость.
Так что, люди? Почему не жнете, не косите?
Молчали, переминались с ноги на ногу.
Обидели вас, я знаю так вы же сами виноваты: зачем подожгли панов солтыса и Постовича?
Молчанье. Ни звука О, в другое время он развязал бы им языки, заставил бы говорить! Ох, заставил бы!
Пострадавшим, если честно будут работать и не станут бунтовать, обещаю помощь, вырвал граф из себя.
Вы слышали? неожиданно загремел солтыс.
Чарнецкий недовольно взглянул на него.
Я пригласил вас, наиболее уважаемых в селе людей, чтоб посоветоваться. Рожь перестаивает, осыпается Он сам удивился, как только может после всего так спокойно говорить. Хлеб гибнет Передайте людям да и сами знайте: обещаю награду.
Оплата старая? послышалось из толпы.
Как и в прошлом году, сказал управляющий.
Не выйдет дело. В прошлом году рожь была не такая. Да и лето легче.
Чего же вы хотите? спросил граф.
Мы уже вашему управляющему говорили, осмелел наконец Судник. Три злотых жнецам, четыре косарям. И это за восемь часов. Как в городе, восемь часов отработал и все. Нет дураков от зари до зари.
У Чарнецкого пот на лбу выступил. «Ишь, быдло! Пся вира! Восемь часов захотелось им. Четыре злотых Ну, я же вам!»
Заговор? спросил он грозно. Бастовать задумали? И уже чуть легче: С живого шкуру дерете Разве я плохо с вами обращался? Души у вас нет.
Он их уговаривает! Матка боска! Кто тут хозяин, кто владелец всех этих земель? Наконец, кто они ему такие? Быдло Как он может так с ними разговаривать, что-то обещать?
Но другой, более трезвый голос диктовал графу иное. И Чарнецкий прислушивался к нему, верил ему. Жизнь научила его обходительности, выдержке, и вот сейчас, как это бывало уже не раз, он пользуется ими. Потом, позже, он может сделать по-своему, как позволят обстоятельства, но сейчас сейчас не время Пойти сейчас против них открыто все равно что в бочку с порохом бросить искру.
Так что? Так и разойдемся? спросил он, сдерживая гнев.
А они переглядывались, косились друг на друга, шептались, и ни слова ему, словно обращался не к ним.
Чего воды в рот набрали? опять не выдержал управляющий. Без хлеба сидеть хотите? Или, думаете, и дальше просить вас будем?
От конюшни к ним направилась толпа конюхов.
А вам чего? выскочил им навстречу Карбовский. Марш на работу! Кому говорят?
Подождите, пан управляющий, выступил вперед маленький, сутулый крестьянин. Мы с графом хотим поговорить. Вы еще на нас успеете накричать.
Нечего вам с ним разговаривать, заступил дорогу управляющий.
А это уж нам лучше знать.
Управляющий толкнул конюха, тот споткнулся, какое-то мгновение они ели друг друга глазами, потом крестьянин решительно ступил вперед, за ним подались и другие.
Эй, что там еще? заметил суету граф.
Конюхи, вельможный пане
Чего вам? Чарнецкий обратился непосредственно к конюхам. Почему вы не в поле?
Поговорить надо, подошел сутулый. Мы, конюхи, мялся он. Живем и работаем у вас с семьями. У меня лично жена и дочка Месяц как нанялись. Сам работаю с утра до вечера. Ну, да лихо с ним, со мною то есть. А вот почему еще и мои должны задаром работать?
Как это задаром? прицепился к слову граф. Сколько платите конюхам? спросил управляющего.
Пятнадцать злотых и харчи.
Это мне пятнадцать, продолжал конюх, а жене восемьдесят грошиков, дочке и того меньше шестьдесят. Почему так? Почему они должны, наработавшись днем в поле, вечером доить коров? Почему за это не платят?
Разберемся, пообещал граф. Идите на работу.
Не пойдем, пока не скажете. Чего тут разбираться? Женщинам за дойку платить и все.
Ну да! загудели другие.
Айда на работу! крикнул Карбовский.
А ты не погоняй! Раскричался
Конюхи смешались с глушанами, зашумели:
Не поддавайтесь!
Стойте на своем!
Пускай сами косят!
И доят, добавил кто-то.
Засмеялись. А дед Миллион, который вертелся тут же, не удержался, громко захохотал. Еще бы: пускай сами доят! Это пан управляющий, а может, и граф! Чудеса!
Чарнецкий вспыхнул. Глаза у него налились кровью, выпучились, и задрожали скулы. Чтобы не выйти из себя этого при крестьянах он еще никогда себе не позволял и не бросить таким образом опасной искры, нервно повернулся и мгновенно исчез.
Разойдись! закричал солтыс.
На работу! метался среди конюхов управляющий.
Крестьяне направились к воротам.
Держитесь! крикнули они конюхам.
Пусть попробует кого-нибудь найти
Прочь, прочь! выходил из себя управляющий.
Глушане вышли за ворота, закурили и долго еще не расходились. Спорили, советовались.
Прошла еще одна полная тревоги ночь. Как только солнце загорелось над миром, брызнуло ослепительными лучами в окна, по Глуше в разные концы помчались всадники.
На жатву!
В поле, в поле айда!
Всем в поле!
Крестьяне остолбенели.
Это еще что за оказия? Не панщина ли вернулась?
Кто бежал из дома, кто терся, мялся («Да вот косовище поломалось разве так сразу наладишь?»), а кто просто отказывался, да и все.
Не пойду! уже в который раз твердил Судник. Граф говорил, может, увеличат плату, да так ничего-и не слышно. Не пойду
Управляющий гарцевал на коне по двору, дразнил собаку, а Адам твердил свое:
Грыжа у меня, вот что!
А как бунтовать, так не боишься грыжи? Кто это людям наговаривает? Собирайся! Да и своим скажи, чтобы сейчас же шли.
Сам говори.
Управляющий соскочил с коня, побежал в хату. И пока Адам доплелся до своей старенькой хижины, тот уже волок из кладовки мешок зерна. Жито рассыпалось, управляющий топтал его сапогами.
Ты что же это? Куда тянешь? спрашивал Судник в сенных дверях.
Управляющий толкнул его коленом в живот Адам взвился, упал, а сам перевалил мешок через высокий порог и пригоршнями разбрасывал зерно по двору, в спорыш.
Аспид ты распроклятый! выскочила с ухватом жена Судника и огрела управляющего по плечам.
Тот выпрямился, дал арапником сдачи, затолкал женщину назад в сени и закрыл двери, схватил мешок за углы, мотнул туда-сюда. Душистое, отвеянное, на семена, видно, зерно рассыпалось по траве, на навоз, под хлев
Люди добрые! выбежала снова жена Судника, уже с детьми. Спасите!
А управляющий тем временем вскочил на коня, помчался дальше.
Катря Гривнячиха выносила телушке пойло, когда ко двору подлетел Карбовский.
Ты почему не в поле? гаркнул он на всю улицу.
А разве кто пошел? остолбенела от его крика Катря.
А тебе, стерва, кого еще надо? За телушкой так вскачь бежала, а теперь спрашиваешь?
Да ни за чем я не бегала, грех такое говорить! Вы же знаете
Так она сама к тебе прибежала?
Он спешился.
Почему не приходила? дышал ей чуть не в самое лицо водочным перегаром.
Катря поставила ведерко, опустила глаза. Руки дрожали, как тогда, в поле, в зеленом жите.
Или, думаешь, я забыл? Дал телушку и забыл Так?!
Если дали, то и заберите. Нечего меня попрекать. Я не просила. И заплакала, зашмыгала носом.
А ты думала как? Задаром! Почему молчала?
Потому что ничего не знаю Не знаю! повысила она голос. Отцепитесь вы от меня!
У старых, покосившихся ворот остановилась пароконная подвода. На ней уже лежал десяток мешков, поверх которых сидел полицейский.
Есть что-нибудь? крикнул ездовой.
Подожди, ответил управляющий.
И так едва утекли, ответил подводчик. Вон уже бегут.
Телушку забрать! Эй, ты! крикнул управляющий полицейскому. Иди телушку возьми! И Катре: Выводи! Нечего тут Я с тобой еще поговорю! Мать твою Ударил ногой ведерко, пойло вылилось, задымилось на солнце. Быстрее выводи!
Непослушными пальцами Катря отвязала налыгач. Телушка терлась об нее, лизала руки, мычала тихонько, жалобно просила пить
Иди, Белянка, иди, тащила Катря за повод.
А телушка упиралась, крутила головой.
Выскочили дети:
Мама, куда вы ее?
Ну же, Белянка плакала Катря.
Подошел полицейский. Ухватил налыгач, дернул. Телушка уперлась ногами и ни с места. Полицейский заходил сбоку, бил телушку носками в бок, тащил. А по улице уже приближалась шумная толпа
Скорей! кричал ездовой.
Полицейский кое-как дотянул телушку до воза, привязал за полудрабок, и воз рванулся дальше.
Катря? Чего же ты стоишь? подбежали женщины. Телушку забрали, а она молчит!
Кто дал, тот и взял, печально сказала Катря и, обняв детей, заплакала.
Село разбушевалось. Носились управляющий и полицейские, выгоняли в поле, забирали только что намолоченное зерно, чтобы вернуть графские убытки.
После стычки с карателями Устим Гураль и Хомин не вернулись на каменоломню. Не вернулось туда и большинство рабочих. Отняв у жолнеров и полицейских оружие, отряд к вечеру скрылся в лесах. Ушел с ним и старый Жилюк. Чувствовал, что после всего, что случилось в селе, ему не жить. Два дня об ушедших никто ничего не слыхал, а на третий утром по Глуше разнесся слух, что ночью в селе были партизаны, оставили писанные от руки листовки. В листовках говорилось:
«Отныне мы, коммунисты, беспартийные рабочие и крестьяне Великой Глуши, переходим к партизанской борьбе. Мы дали обещание защищать село от набегов карателей, оберегать его жителей от расправ и экзекуций, которые учиняют осадники и урядники, и предостерегаем их: на каждое насилие будем отвечать карой Кровь за кровь! Да здравствует рабоче-крестьянское объединение!»
Листовок было мало, но все же люди их видели. Партизаны расклеили их не только в центре, а и на дальних улицах, чтобы все знали, что отныне за каждым шагом полицейского или экзекутора будет пристально следить внимательный глаз народа.
В ту же ночь отряд побывал на каменоломне, забрал буровые машины, взрывчатку.
Софья Совинская терялась в догадках: почему до сих пор ее не оповестили о месте пребывания отряда? Нарочно ходила по селу, надеялась, что кто-то окликнет ее, но никого. Сама же она не отваживалась зайти ни к Жилюкам, ни тем паче к Суднику.