Известие ошеломило. В него трудно было поверить, но приходилось верить. Приходилось, потому что вслед за правительством началась чистка учреждений на местах. Оккупантам явно не нравилось, что их союзники из ОУН чувствовали себя на равной с ними ноге.
Пока дезорганизованная последними событиями бандеровщина перегруппировывалась, занимала новые позиции, на севере Волыни, в районе треугольника Сарны Дубровцы Рафаловка, заявила о своем существовании «Полесская сечь». «Гетманил» в ней Тарас Боровец, окрестивший себя Тарасом Бульбой. До войны, собственно до тридцать девятого, Боровец был мелким предпринимателем, собственником каменного карьера в Карпиловке, на Ровенщине. Перед самым приходом советских войск бежал в Германию, а поскольку предпринимателей там хватало и без него, Боровец поступил в гитлеровскую школу разведчиков. В начале войны вместе с немецким десантом приземлился у села Немовичи на Полесье, отобрал у местного учителя велосипед, на котором приехал в Сарны и сразу же был использован гитлеровцами: они назначили его комендантом окружной полиции. Новоявленный шеф, обрадованный таким доверием фашистов, принялся выполнять свои обязанности с исключительной старательностью. Вся округа содрогалась и стонала от его «стараний». Перед Боровцем гитлеровцы открывали самые заманчивые перспективы. Но его настолько потрясли эти перипетии с правительством во Львове, что он однажды, захмелевший от выпитой водки, сидя за столом со своими друзьями, неосмотрительно сболтнул:
Не подчинюсь! Никому в руки не дамся. Сам буду властвовать!
Его дружки немедленно донесли об этом немцам. Боровца вызвали, дали ему понять, что без оккупантов он никто, объяснили ему, что цель у них одна. Боровец клялся, укорял себя за болтливость, обещал гитлеровцам доказать свою преданность на деле. И все же его освободили от шефства над полицией. Так, мол, надо. И здесь издавна свойственное ему самолюбие взяло верх. Он выполнил свое, хотя и под хмельком сказанное, слово с самыми верными единомышленниками исчез из Сарн, а вскоре по округе разнеслась новость: в бассейнах рек Стир, Горынь и Случ, в затерянных среди лесов и болот хуторах возникла так называемая Полесская сечь.
Бывший взводный нахтигалей, ныне старшина Копанской школы подстаршин Украинского повстанческого войска, Павло Жилюк во главе небольшого вооруженного кавалерийского отряда пробирался на север округи. Надеялся где-нибудь там под Камень-Каширском, куда не так часто суют свой нос гитлеровские ландтверты, раздобыть фураж и заготовить кой-чего на зиму. Школа существовала полулегально, под вывеской сельскохозяйственного училища, централизованного снабжения не имела, и надо было самим заботиться обо всем. Конечно, Павло Жилюк мог послать на эту несложную операцию кого-нибудь из своих подчиненных, но поехал сам, потому что ему осточертело пребывание в городе, где каждый день облавы и расстрелы, оглушительные взрывы неизвестно кем подкладываемых мин, где действует чья-то умелая, осторожная, сильная рука. С определенного времени, точнее со времени тех львовско-вулецких расправ, когда его окрестили «дичаком» (Павлу запомнилось это слово), а может быть, с тех пор, как разогнали их правительство или не признали, он, перебравшись сюда, на Волынь, узнал, что у него уже нет матери, нет ни роду ни племени, он начал смотреть на некоторые вещи по-иному. Это не было раскаянием, или голосом совести, нет! Просто Жилюк стал равнодушнее, даже немного пал духом, утратил живой интерес к происходившему.
Ехали лесом. Гигантские сосны стремились в высоту и там, вверху, где бездонно синело вытканное ромашковыми облаками небо, шептались с ветром. Издали, подсвеченные солнцем, они своими золотистыми стволами походили на лучи. «Лучи земли», подумалось Павлу, и он даже обрадовался этой своей нежданной находке. О, как не хватает ему этого света, этого земного тепла! Как он истосковался по нему! По прогретой пашне, по прохладной, словно ласковый ветер, озерной водице, по теплому дождику Даже по горьковато-сладкой вечерней пыли, которая, бывало, легким облачком стелется за идущим стадом и оседает на мягкие травы, на поникшие ветви придорожных ив С каким чувством радости ступил бы он сейчас босыми ногами на землю или окунулся бы в свежие волны реки. Эх, холера ему в бок! Надоели эти казармы, терпкий солдатский пот, вонь портяночная, тошнотворный запах солдатских столовых. И как он до сих пор мирится со всем этим? И долго ли еще терпеть? Или всю жизнь вот так дичаком?
Павло в сердцах хлестнул коня, тот от неожиданности вздрогнул, рванулся вперед. Тишина расступилась и отдалась гулким перестуком копыт. Отряд трясся в седлах следом за своим командиром. Вдруг Жилюк так же внезапно осадил коня. Перед ним была речушка, тихая, спокойная, в зеленых берегах. Блестевшая, как зеркало, водная гладь манила к себе своей ласковой прохладой, и Павло, как бывало в детстве, не смог побороть в себе соблазнительного желания взволновать этот плес, окунуться в эту прохладу.
Привал! грубо крикнул он.
Несколько всадников соскочили с лошадей.
Не здесь! тем же тоном добавил Жилюк и повернул вправо по берегу.
Вскоре они очутились на просторной зеленой лужайке, сбегавшей прямо в реку.
Расседлать лошадей!
Снимали где-то раздобытые старые, потертые, а то и самодельные седла, оголяя сбитые до ссадин лошадиные спины. Над лужайкой, почуяв лошадей, сразу же появились слепни. Остервенело набрасывались они на все живое, и не было сил отгонять их. Лошади фыркали, подрагивали кожей, непрестанно обмахивались хвостами, но это их не спасало.
Друже командир, обратился к Павлу один из хлопцев, на кой бес нам такой отдых? Заедят же, проклятые. Лучше бы в хутор или в село какое-нибудь.
Не плещи языком! Делай, что велено! оборвал его Жилюк.
Был зол неизвестно на кого и за что. Но все же смягчился.
Будто нам так часто выпадают привалы в лесу, примирительным тоном добавил Жилюк.
Никто ему не ответил. «Сердятся», подумал Павло и, чтобы развеять неприятное молчание, крикнул:
Айда купаться! Холера ему в бок!
Хлопцы оживились, начали раздеваться. Оружие положили возле одежды.
Двое, он назвал фамилии, останутся при лошадях и при оружии. Остальные в воду.
Выкупаться они все же успели. Вода, река сделали их всех похожими, одинаковыми в званьях и рангах. Да и сами они на какое-то время забыли, кто они и что, так очаровала их природа, увлекло купанье. Они фыркали в воде, ныряли, смеялись, их голоса эхом катились над гладью реки и умолкали, таяли где-то в густом ивняке. Они забыли о войне, клокотавшей кругом, о партизанских заставах, которых постоянно остерегались, они, бывшие нахтигали, недавние соловьи-разбойники, вдруг превратились в детей, в милых, смирных и безобидных сельских мальчишек. Им вспомнилось, как они когда-то на своих родных реках учились плавать, плескались, как сейчас вот здесь, смеялись, вскрикивали
Прошло, наверное, с полчаса, как слушатели подстаршинской школы, будущие старшины УПА, наслаждались прохладной водой. Выходить из реки никому не хотелось. Жилюк уже дважды распорядился, в третий раз свой приказ приправил забористой руганью и вышел из воды на мягкую мураву. Павло еще не успел нагнуться за одеждой, а выпрямляясь, увидел, как из кустов, под которыми они раздевались, высунулись дула автоматов и раздались голоса: «Руки вверх!»
Ну, чего глаза таращишь? крикнул Павлу дебелый, в черной униформе и мазепинке верзила, поднимая автомат к его груди. Руки!
Жилюк оглянулся: весь отряд стоял с поднятыми руками, даже те двое, у лошадей.
Кто вы такие? спросил Павло.
Ангелы царя небесного, смеясь, ответил тот, что целился ему в грудь.
А все же? настаивал Жилюк.
Ты, собака, не гавкай, пригрозил тот, выше руки! И шагай до кучки. Он отступил, толкнул Павла в спину. Кто такие и куда едете?
Павло сообразил, что дело не шуточное, хотя люди, задержавшие их, не партизаны. Это немного приободрило его.
Бросьте, хлопцы, отозвался он, мы же свои повстанцы.
Знаем таких свояков! Откуда едете?
Из Копани, мы из школы подстаршин УПА.
Ого, школярики Хлопцы, ну-ка, почистите их! Оружие отобрать.
«Хлопцы», как псы, бросились к одежде. В минуту карманы были очищены, а новенькие, перед отъездом полученные автоматы и запасные патроны к ним очутились в руках неизвестных.
А они и вправду из города, промолвил один из стрелков, рассматривая чье-то удостоверение. Только никакие не подстаршины. «Школа сельскохозяйственных работников», дочитал стрелок.
Вы же знаете, что немцы запретили украинские военные школы. Мы действительно из Копани. Я старшина.
Старшина, говоришь? с недоверием смотрел на него дебелый. Не врешь? За вранье у нас, знаешь Ну хорошо, одевайтесь, сказал мягче. Да смотрите, не того А вы сторожите, приказал своим.
Одетых, их подвели к месту стоянки лошадей, разрешили оседлать, но сесть на них не дали.
Пройдитесь пешком, после купанья оно в аккурат, острил старший.
Жилюк запротестовал:
Я требую объяснить, на каком основании вы нас обезоружили и отобрали лошадей?
Не горячись Ишь, какой, как шкварка, все тем же тоном продолжал старший. Таков приказ. Не я его выдумал. И вообще советую не ершиться. А чтобы тебя не подмывало, скажу: мы сечевики, бульбовцы. И никого в своей округе не признаем. Ферштейн? А теперь айда в штаб, там разберутся
Станичного почему-то не было, и задержанных, пока суд да дело, заперли в сарае. Ни лошадей, ни оружия им так и не вернули. Попытка Жилюка опротестовать своеволие или по-свойски договориться с сечевиками вызвала лишь грубые насмешки.
Ты смотри, насмехались стрелки, он еще и хорохорится, правды ищет
Ох, умора! Держите меня, хлопцы, не то я Ох-хо-хо!.. заливался плюгавый, скуластый полещук. Иван, слышь, ну-ка дыхни на него, свали с копыт
Здоровенный, животастый, с обрюзгшим лицом детина, нетвердо ступая, подошел к Павлу почти вплотную, наклонился и толкнул его плечом. Павло пошатнулся.
Ого-го-го! подстрекали стрелки. Ну-ка, ну-ка, Иван! Давай еще Покажи, чей батько крепче. Покажи пану Бандере, как у нас гостей угощают.
Тот, который звался Иваном, снова наклонился и с силой дохнул Жилюку в лицо густым самогонным перегаром. Павло поморщился, отошел. Наконец, убедившись, что с ними договориться невозможно, под громкий смех стрелков поплелся к сараю, где был уже почти весь его отряд. За ним сразу же захлопнули дверь, звякнул железный засов.
Вот влопались, матери его ковинька, сокрушались боевики. И чтоб нам было поехать другой дорогой! Неужели они нас долго продержат, а, друже старшина?
Черт их знает, сердито буркнул Павло.
Они лежали на душистой ржаной соломе, прислушивались к тому, что происходило на дворе. Сечевики все еще чем-то развлекались, хохотали. «Подавились бы своим смехом, иродовы души! выругался Павло. Попадетесь вы мне! Я с вами не так поговорю. Жилы повытягиваю!..»
Сквозь узкую щель в стене пробился и упал ему на лицо острый, как лезвие, лучик, резанул глаза. Павло отвернулся, подвинулся. «Скорее бы вечерело. Вернется же когда-нибудь станичный». За сараем, у коновязи, били копытами голодные лошади. «Хоть бы сенца подбросили. Да напоили». Кони ржали, брыкались. Павло не выдержал, поднялся, постучал в дверь. На стук никто не отозвался, и Жилюк постучал сильнее.
Какой такой матери тебе надо? послышался хриплый голос часового.
Лошадей покормите! крикнул Павло.
Сами знаем, что делать. Сиди там и помалкивай. Или ж чешется, по шомполам скучает?
Павло отошел от дверей, начал ходить взад-вперед по выбитому цепами току. Лучик давно погас, в сарай робко входили сумерки.
Друже старшина, позвал кто-то из угла, идите сюда.
Жилюк пошел на голос.
Вот здесь, послышался шепот, стенка совсем ветхая. Если чем-нибудь поддеть, сковырнуть можно.
Старая, трухлявая стена в самом низу действительно была непрочной. Ломиком или даже лопатой доски легко можно было вывернуть.
Подождем, сказал Жилюк. Мы не бандиты какие-то, чтобы так бежать. Приедет станичный он разберется и освободит нас.
А если не приедет? Если его черт где-нибудь схватит, что тогда?
Тогда видно будет неуверенно ответил Павло.
Прошел еще час, опустились сумерки, а станичный не появлялся. Лошади так и стояли голодными, ненапоенными, слышно было, как они грызли перекладину или столбцы коновязи.
Вы как хотите, а мы будем вырываться отсюда, послышался голос, и несколько человек подошли к Павлу.
Подождите, еще не время. Пусть хоть стемнеет как следует да разойдутся эти сорвиголовы. Выходить будем сразу, все вместе.
Пошумели, посмеялись да и разошлись стрелки, на дворе стало тихо. Слышны были только лошади да шаги часового, которые то отдалялись, то приближались.
Если откроет, всем сразу не вылетать во двор, тихо, без шума, отдавал распоряжение Павло.
Он подошел к двери, выждал, когда шаги приблизятся, постучал.
Чего там? откликнулся уже другой голос.
Друже, выпусти по нужде! умоляюще попросил Жилюк.
Нельзя. А приспичило сарай большой, на всех хватит.
Креста на тебе нет. Пусти
Часовой не отзывался, видимо, отошел. Помолчал и Павло.
Выпусти, слышишь снова начал он, когда часовой приблизился. По малым делам я не просился бы Пусти!
Часовой потоптался на месте, покряхтел и, к великому удивлению всех, щелкнул засовом. Жилюк насторожился. Дверь скрипнула, приоткрылась, но не больше, чем на два-три пальца. Часовой, видимо, выжидал, хотел убедиться не обманывают ли его? Он стоял с автоматом наготове, и первый, кто попытался бы распахнуть дверь, был бы скошен очередью. Но Жилюк не спешил, он только еще раз попросил:
Выпусти на минутку
Дверь открылась чуть пошире, но в щель уже можно было пролезть.
Расстегни пояс и держи руками, приказал часовой.
Жилюк повозился, щелкнул пряжкой и, держа руки на поясе, с трудом переступил высокий порог сарая. Часовой не сводил с него дула автомата. Однако недаром Павло кончал спецшколу в Нейгамере. Молниеносный бросок автомат выбит из рук часового, а пальцы Жилюка железными щупальцами сдавили горло часового. Тот крутнулся, попытался высвободиться, но его уже затащили в сарай.
Иванцов, Выдра, тихо позвал Павло, за мной! Остальным отвязывать лошадей.
Втроем они подкрались к штабному помещению. Жилюк заглянул в окно. В плохо освещенной комнате сидели двое, на полу лежали отобранные у отряда автоматы. «Холера ему в бок! Надо выманивать их в сени, во двор», соображал Павло. Подождали еще немного. Жилюк снова заглянул в окно. Потом все трое затоптались, завозились на крыльце.
Васюта! послышалось из окна. Ты что, пьяный?
Один из штабных выглянул в окно. То, что он увидел, не вызывало сомнений: на Васюту напали и душат его. Недолго думая штабные бросились на помощь. В сенях их и настигла смерть. Один все же успел выстрелить. Поднялась суматоха.
Не теряя времени, забрав оружие, отряд скакал улицами притихшего села. На окраине беглецов обстреляли часовые. Ответили огнем. Часовые продолжали стрелять. Две лошади, скакавшие впереди Павла, словно споткнувшись, упали, подмяв под себя всадников. Жилюк не остановился. Не остановился он и тогда, когда скакавший рядом с ним всадник, вскрикнув, схватился за грудь и медленно сполз с седла. Пустив лошадей в карьер, изо всех сил подгоняя их, отряд несся в сторону леса.
II
На Припяти села на мель огромная баржа с хлебом. Несколько таких же барж оккупантам удалось провести благополучно, но на этот раз партизаны решили не упускать случая и сорвать транспортировку ценного груза.
Перед вечером Гураль вызвал Хомина и нескольких партизан и приказал потопить баржу.
Конечно, это была крайность. Необходимая крайность. Каждый понимал, что лучше было бы отобрать у гитлеровцев награбленный хлеб. Отобрать и вернуть его хозяевам. Но для этого требовались силы и средства. Захватить они бы захватили, несмотря на усиленный конвой, но потом Куда с ними потом, с этими десятками тонн зерна и всего другого, чем не брезгуют оккупанты? В лагерь не перевезешь да и людям не раздашь села далеко от этого глухого переката. А помешкаешь снова все попадет в руки гитлеровцев. У них средства для перевозки награбленного имеются.