Маешься?
Чикин не то спрашивает, не то сам себе отвечает, внимательно приглядываясь ко мне.
Маюсь, сознался я честно.
Работу, значит, себе ищешь?
Ищу.
Нечего тебе предложить. У ребят все идет нормально, никаких ЧП, и ты им сейчас только помешаешь Но работу я тебе, кажется, нашел. Ты как будто стихи писал?..
И сейчас пробую.
Словом, значит, владеешь. Вот тебе и работа. Иди в кубрик. Добудь из рундука общую тетрадку потолще и начинай писать дневник нашего похода с самого первого дня. Если забыл уже что-нибудьне беда, все вместе припомним. А на берегу, знаешь, приятно будет почитать. Вот закончим службу, разъедемся по домам, день встречи какой-нибудь назначим. Будем собираться потом каждый год в этот день, достанем нашу тетрадку, вспомним старое Идет?
Идет.
Вот и принимайся. Если у тебя хорошей тетрадки нет, у меня в рундуке возьми. Как раз на дневник ее хватит
Чикин улыбнулся вдруг.
Вот и общественная нагрузка тебе. Помнишь, в самый первый день говорили?
Так появились эти записки.
Я ничего не придумывал и не приукрашивал в них. Я пишу все так, как есть и как было. Только в отдельных местах, чтобы не было пестроты я, выслушивая ребят, писал так, как будто все рассказанное происходило со мной. Это единственное отступление от истины.
Я мучился над самой первой строкой, когда торопливым эхом прошелестел по кубрикам крик вахтенного в центральном посту:
Воду вижу. Большую чистую воду!
Будем всплывать!
Лодка маневрирует, чтобы выйти точно в центр полыньи. При этом учитываются подводные течения, возможности сноса ледовых полей. Когда все расчеты определены, атомоход начинает вертикальное всплытие. Прямо над нами голубеет чистая вода. До поверхности несколько метров.
Командир приказал поднять перископ. Взору Жильцова открылся неоглядный белый простор. Неожиданно ударил светэто перископ вышел уже из воды. Хорошо виден в окуляре глыбистый, торосистый лед. Над ним огромное небо. В редких разрывах облаков лазурь. А вот и солнце на короткое мгновение вспыхнуло в линзах перископа.
Ясно просматривается вся полынья. Справа метров на двадцать чистая вода. С левого борта ее больше. Носовая часть лодки подо льдомего толщина более пяти метров. Не в лучшем положении и корма кораблянад нею плавающая льдина. Можно повредить винты и остаться без кормовых горизонтальных рулей.
Стоп всплытие!
Мелкой тугой дрожью пошла под ногами палуба. Хрипя и задыхаясь от мгновенно заданного гигантского усилия, погнали насосы в балластные цистерны забортную воду. Но корабль, поднятый к полынье могучей силой инерции, остановиться не мог. Это было так же невозможно сделать сразу, как остановить на полном ходу тяжеловесный состав. Атомоход, весь дрожа от того, что двигатели его работали на пределе, упрямо не хотел покоряться воле человека, внезапно изменившего первоначальное решение.
В центральном посту установилась тревожная тишина. Все смотрели на Жильцова. Сейчас все зависело от того, насколько точно рассчитал командир момент приостановки всплытия. Если инерция своевременно не погаснет, мы ударимся об лед.
Но командир сумел предвидеть все и то, что в последнее мгновение лодку могут предательски подтолкнуть навстречу льдам невидимые струи подводных течений, и то, что лед никогда не стоит на месте, даже без «помощи» невидимых океанских струй мы все равно могли бы столкнуться со льдами. Жильцов все рассчитал точно за те несколько секунд, что полагались ему на решение задачи.
В последнюю минуту инерция угасла, мы сумели оторваться от льда и уйти на глубину.
Лица вахтенных центрального поста помрачнели. Этим ребятам было труднее, чем остальным, кто стоял сейчас на своих местах в других отсеках лодки. Вахтенные центрального поста хоть краешком глаза, в окуляр перископа, а все же увидели чистое солнце и небо, почти не закрытое льдом
Еще несколько часов глубоководного плавания.
Лодка меняла курсы, а ледовая обстановка оставалась прежней. Над нами был сплошной лед. Ни одного светлого окна.
Снова сменили курс, прошли несколько миль. И полынья все-таки была найденатакая, какую хотелось: широкая, чистая. Она была похожа на озеро. Ее сверкающие ледяные края обрывались в воду причудливыми нагромождениями. Они были так высоки, что, казалось, нависали над лодкой.
Лодка всплыла в самой середине полыньи. Командир поднялся на мостик. Потом туда «просочились» матросы.
Удивительно прозрачная вода окружала атомоход. Сверху она была светло-синего цвета. На глубине синева воды быстро и таинственно густела, цвет ее постепенно переходил в густо-черный. Вот так же всегда черна вода в бездонных речных омутах. Только глубина здесь под намине чета никаким речным бочажинам.
Радисты связались с базой. Командир передал донесение об успешном плавании, сообщил точные координаты, доложил обстановку. В голосе командира слышалась откровенная радость, когда он диктовал радистам радиограмму.
Но больше всех, наверное, радовался штурман. Ему, наконец, представился случай определить точное местонахождение корабля. По самому надежному приборупо солнцу. Штурман был доволен своим «хозяйством». Все приборы, установленные на лодке, работали нормально. Лодка прошла по ним сотни подледных миль. Штурман прокладывал на карте курс корабля как бы вслепуюмореходную астрономию на помощь не позовешь, сквозь многометровую толщу льда небесных светил не увидишь и радиомаяка не запеленгуешь. Вся надежда на приборы. И они оказались такими же надежными, как солнце.
Из отсека выволокли на палубу резиновую шлюпку с необходимым снаряжением, спустили на воду. Командир разрешил большой группе моряков высадиться на лед. Среди счастливчиков был и я.
Пока мы выгребали на шлюпке к ледяному берегу, я тайком от ребят опустил руку за бортпопробовать, какая она, вода в Ледовитом океане, неподалеку от полюса? Мне казалось, что здесь она должна быть инойне такой, как хотя бы у нас в базе, где днем и ночью, не умолкая, бормочет прибой у подножия насупленных скал.
Руку обожгло словно током, пальцы мгновенно онемели. Капли воды, скатывавшиеся с ладони, были тяжелы, как ртуть.
Со странным, смешанным чувством удивления, радости и гордости выбрался я на обрывистый лед.
Зернистый снег шуршал под ногами битым стеклом. Он мгновенно рассыпался крупой, стоило только разжать ладонь. В глазах рябилоэто, отражаясь от слепящей белизны, бил в глаза, лился ничем не приглушенным потоком солнечный свет. Линия горизонта терялась, все было белои бесконечные льды и небо, отражавшее их.
Я долго разглядывал неуклюжие отпечатки своих рабочих ботинокпервые человеческие следы на льду, которого еще никогда до этого не касалось живое существо.
Хотелось стоять и стоять вот так, в сверкающем потоке чистого света, любоваться голубоватыми отблесками воды на холодных клыках льдин, и вспоминать все, что читал об этих краях, и радоваться тому, что ты первый человек, кто может рассказать достоверно, как выглядят здешние широты, но подошел боцман, и я сразу вспомнил, что времени на первую ледовую прогулку отпущено мало и что у меня есть работа.
Мне нужно было замерить толщину снежных сугробов.
Все время я не мог отделаться от странного ощущения, что снег издает какой-то слабый, едва уловимый, но очень знакомый запах. Я долго не мог понять, что напоминал мне этот запах, а потом вспомнил. Так пахнут в кадках соленые огурцы. Я даже рассмеялся от неожиданности этого своего открытия.
Должно быть, запах этот придавало снегу близкое соседство соленой океанской воды.
Уходить со льдины не хотелось. «Вот у такой же, быть может, льдины швартовалась и лодка Гаджиева, кольнула внезапная мысль. О чем они думали в ту минуту? Похожи ли были их переживания на то, что сейчас на льду испытал я? Видели они эту невероятную чистоту неба?»
Вряд ли, им было не до того. Лодка едва держалась на плаву, и топлива было мало, и отбиваться было почти нечем, если бы вдруг на них напала погоня
Я вспомнил, как хотел когда-то найти в этих льдах хоть что-нибудь сохранившееся до последних дней от таинственно исчезнувшей лодки отца. Я горько усмехнулся. Если бы и в самом деле они высадились на лед и если бы действительно хоть что-нибудь они оставили здесь, все равно никто бы и ничего не сумел найти. Льды не стоят на месте. Льды совершают вечный круговорот. Они рождаются и умирают, ледяные поля перемалывают друг друга, как гигантские жернова, и разве сохранится что-нибудь забытое на их поверхности?
Выходило так, что оставалось мне выполнить только последний отцовский завет. Он хотел, чтобы я тоже был подводником.
В эти трудные дни мне некогда было разбираться с самим собой, некогда было выяснять, так ли, как когда-то отца, тянет меня к службе на подводных кораблях. Отрицательно ответить на этот вопрос я не мог. А чтобы честно сказать себе «да», мне надо было еще многое передумать.
Глава 8Самые трудные мили. Чикин и Штурманов. Подводный клуб интересных встреч
Лодка вошла в неведомоетак смело можно назвать арктический район, через который пролег курс нашего атомохода. На всех картах всегда рисуют картографы эти места «белым пятном».
Ледовая обстановка здесь резко отличается от других мест океана. Капризно и угрожающе непостоянна толщина льдовсказывается, должно быть, внезапный и резкий перепад океанских глубин. То и дело возникают на пути атомохода из черной подводной тьмы клыки айсберговвечных бродяг, вмерзших в сплошные ледяные поля.
Атомоход мечется вверх и вниз, все время меняя скорость, курс, глубину, и мы давно уже забыли, что такое спокойные вахты.
Льды наглухо сомкнулись над головой.
Спичка, подвешенная в пяти сантиметрах от потолка большой комнаты, это наша лодка. Пол комнатыокеанское дно. Потолоклед, наше сегодняшнее небо. Разводий нетзначит нет солнца, нет ветра, слабо и пьяняще пахнущего океаном.
Если там, южнее, мы знали, что за монотонной и раздражающей бесконечностью льдов нас ждут полыньисейчас, пожалуй, никому не известно, как обернется дело для нас спустя даже несколько часов похода. Вопреки всему мы верим, что все будет в порядке, но уж очень тягостно и бесконечно ожидание перемен.
У вахтенных, что через каждые два часа сменяют друг друга за пультом телевизионной установки, от непрерывной слежки за непроглядностью океанских глубин болят глаза, и в ушах ломит от писка зуммеров эхоледомера.
По смутным теням, бесплотным и бесформенным на экране, трудно определиться в пространстве. Теряется ориентация, обостренным и настойчивым становится чувство оторванности от мира, и в какую-то минуту начинает казаться, что в определении бесконечностей могут дать маху даже наши электронные приборы.
Мысль эту гонишь от себя прочь, но она возвращается снова и снова, рождая глухое беспокойство. Из равновесия выводит всегромкий смех, слабые запахи машинных масел, болтовня в кубриках, доклады вахтенных центрального поста, которые ничего нового не сообщают и не обещают никаких перемен.
Бледен и непривычно молчалив главстаршина Чикин. Он заметно изменился за последнее время: обострились скулы, еще глубже запали глаза. Подолгу думает он о чем-то, уединившись в кубрике, перелистывая страницы своего блокнота. Чувствуем мык какому-то разговору с нами готовится главстаршина, да только отмахиваются от комсорга матросы, когда он появляется у них за спиной. Какие могут быть разговоры, если всё на лодке забыло о состоянии покоя! Атомоход все время меняет тактику, пробиваясь вперед, так же, как боксер на ринге, когда ведет бой. Возрастающие нагрузки нелегко переносить даже нашим тысячу раз выверенным приборам, а нам они даются тоже нелегко. Для нас между раундами ледового боя нет передышек.
Но очень хочется Чикину устроить после вахты в кубрике большой разговор. Головой ручается Чикин за то, что такой разговор нужен. А у ребят после вахты частенько остается сил только дойти до коеки Чикин не знает, как ему быть. Он сам мне в этом сознался. Я смог предложить ему единственный выход.
Мы отправились к замполиту.
Штурманов был в своей каюте один. Приглушенно горела настольная лампа. Неяркий, спокойный свет ее скупо выхватывал из полумрака стопку книг и каких-то бумаг на столе, крупную голову замполита, устало опущенную на руки. В каюте стояла тишина. Только доносились из-за переборок чуть слышное урчание двигателей да характерный, почти неуловимый на слух, мягкий незатухающий шорохэто сопротивлялась глубина, вспоротая корпусом атомохода.
Штурманов, казалось, спал. Чикин кашлянул осторожно. Замполит мгновенно поднял голову, встряхнулся, крепко потер виски.
Ты, комсорг? Кажется, не ко времени я соснулизвини. Что случилось?
Чикин посмотрел на замполита, оглянулся на меня, и я понялнеловко вдруг стало комсоргу. «Может, не стоило замполита будить? словно говорил его взгляд. Вон глаза у Штурманова какие усталые Может, не такой уж у меня и сложный вопрос, чтобы над ним еще замполит голову ломал?»
Но отступать было уже поздно.
Дело у меня такое, сказал Чикин, учебу «один плюс один» мы затеяли. Замахнулись даже на большеепо этому поводу бюро специальное решение приняло. А результатов пока никаких нет. Не видно.
То есть?
Ребятам, я думаю, мало знать, что у нас теперь нет отстающихэто же общая оценка дела. А вот чего каждый матрос добился, никому не ведомо. Подошло время, по-моему, зачеты у ребят принимать. Наверняка многие сумеют сдать на классных специалистов. Вот тогда и станет ясно каждомунаучился он чему-нибудь или на месте стоял, и что он от себя в общее дело вкладывает.
Так, Штурманов кивнул, соглашаясь, и коротко черкнул что-то для памяти на листке бумаги. Это дело, комсорг. Спасибо, что напомнил. Я поговорю с командирами боевых частей, со специалистамипусть готовятся принимать зачеты. Еще что у тебя?
Несколько заявлений у меня лежит о приеме в комсомол. Надо их рассмотреть. Это, я думаю, сделаем после того, как ребята зачеты сдадут. Пусть у многих из них будет двойной праздник Нужно в общем большое собрание провести, в делах наших как следует разобраться. Отчет на берегу все равно придется даватьтак чтобы не сказали нам, что мы тут больше разговорами занимались, чем делом
Ты комсоргтебе, как говорится, и вся власть в руки.
Власть властью, а вот как раз такое собрание я и не могу провести, виновато сказал Чикин. Не лежит у ребят душа к разговору, и ругать их за это я не могу: я ведь вижу, как они устают. Но ведь дальше у нас будет еще больше работы! Я не знаю, как быть
Штурманов прошелся медленно по каюте, устало прислонился к переборке, помолчал полминуты, прикрыв глаза.
Не знаешь, как быть Ну, давай тогда вместе посоображаем.
Наш замполит, наверное, самый беспокойный на лодке человек. Он везде, он со всеми и ночью и днем. Сын и внук матроса, он знает морскую службу от самых азов, и ему, конечно, легко понять, что значит усталость в далеком походе.
На корабле много офицеров. У каждого из них свои обязанности. Но самое сложное, думаю я, приходится на долю замполита.
Нет на лодке такого матроса и офицера, с кем бы в течение суток он не увиделся, не поговорил. Но он ведь должен не просто поговорить, не просто встретиться ради нескольких, порой ни к чему не обязывающих фраз.
Усомнившийся в своих силах должен после беседы с замполитом снова поверить в свои силы, почувствовать себя нужным для дела. Равнодушного нужно заставить потянуться к работе. Такая у замполита задача. А люди на лодке разные, и характеров похожих нет, и к каждому надо найти свой ключик, каждого суметь понять и говорить с ним так, чтобы и он тебя понимал. Все это никогда и никому не давалось легко, и я не знаю, где предел этой нервной нагрузки, и сколько ее вообще может выдержать живой человек. Если бы величину этих нагрузок можно было определять какими-нибудь приборами, какие показания давали бы они?
Значит, не знаешь, как быть снова тихо повторил Штурманов. И ты, Смелов, тоже ничего не подскажешь?
Я молчал.
По-моему, ребят нужно встряхнуть, сказал Штурманов. Все беды оттого, что с окончанием вахты не перестаешь думать о работе. В наших условиях это сказывается особенно тяжело. Нужно, чтобы люди отвлеклись, подумали о чем-нибудь другом, забылись немного.
А что я им дам? Чикин растерянно пожал плечами. Судовую библиотечку они уже всю перечитали и всю ее обсудили в кубриках не по одному разу. Зала танцев у нас нет, концерт из Москвы не послушаешь Это же лодка, а не крейсер. Там у них на палубе места столько, что хоть в футбол играй. А у нас? Диспут провести? Так нужно, чтобы сами ребята его захотели. Придуманный диспут они не примут. Да и не люблю я диспуты. У нас тут народ собралсявсе, как один, с десятилеткой. Нечего их, по-моему, воспитывать, как это на диспутах заведено.