И куда вы теперь меня?
Тут недалече. Вон церковь видишь? Там и привал, стало быть, будет.
Пока казаки препровождали его до церкви (это через всю площадь из края в край), он осмотрелся по сторонам. От атаманского двора слева тянулись разномастные ограды серебровских подворьев, нестройные амбарные ряды, камышовые повети с длинными коновязями, справа блестел гладкой поверхностью неширокий пруд.
Людей на площади было мало, не более полувзвода белоказаков да стайка ребятишек. Семеновцы сидели на траве, полулежали у изгородей, подпирали стены амбаров, балагуря меж собой.
«Эх, ребят бы моих сейчас сюда, оставили бы мы от есауловых вояк одни перышки» подумалось Тимофею.
У церковной ограды Тулагина в самом деле ожидал привал.
Отдыхай покудова, сказал ему старший конвоир. Можешь присесть, чего стоять. Так оно лекшее будет.
Возле церкви трава была выбита от множества людских ног и конских копыт, и Тимофей опустился на мягкую пыльную землю. Он ощутил доброе умиротворение: сверху ласково грело полуденное солнце, снизу теплым духом дышала почва.
Вскоре на холеных, вороном и пегом, жеребцах подъехали груболицый есаул и затянутый в портупею поручик. От дворов, амбаров к церкви подошли несколько казаков.
Офицеры слезли с лошадей. Есаул повернулся к Тимофею, проговорил:
Вот теперь ты не скажешь, что измываюсь над пленным, По лицу его пробежала снисходительная ухмылка. Ты, кажется, в бою со мной хотел встретиться?..
Он подошел к поручику, вытащил из его ножен шашку.
Роман Игнатьевич, как вы можете?! запротестовал тот. Мою саблю красному.
Ничего-ничего, Калбанский, пусть подержит перед смертью приличное оружие, именную саблю белого офицера.
Есаул эффектным броском воткнул поручикову шашку в землю, отступил от нее шагов на пять, обнажил свою.
Прошу к бар-рьеру! произнес он с нажимом на «р».
Тимофей поднялся с земли с ощущением вдруг наплывшего на него страха. Нарастающий голос есаула усиливал это ощущение:
Если устоишь против меня и отделаешься тем, что отрублю тебе руку вместе с саблей, получишь жизнь за смелость и мужество. Не устоишь, голову снесу с плеч, как шляпку с подсолнуха. Но заранее советую: помолись своему богу. Кто он у вас там, большевиков-коммунистов, Карл Маркс бородатый, что ли?..
Тимофей стоял в подавленной нерешительности. Было яснее ясного, что ему, раненному, измученному, сражаться с пышущим силой и энергией крепышом-есаулом просто бессмысленно. Даже если он выдержит, отделение казаков не случайно выстроилось полукольцом возле церковной ограды. Что делать? Как поступить? Тимофей почувствовал, что начинает дрожать как осиновый лист. Упасть на колени, запросить пощады?.. Ну, мерзкая человеческая слабость
А есаул испытывал его. Он играл эфесом шашки, с нетерпеливым интересом наблюдая за противником.
Тимофей, покачиваясь, подошел к воткнутой в землю поручиковой сабле, взял ее в правую руку.
По старой традиции русских офицеров противоборствующие стороны перед поединком называли себя друг другу, наигранно улыбнулся есаул. Давайте и мы это сделаем: есаул Кормилов Роман Игнатьевич, честь имею!
Тимофей ответил сквозь зубы:
Тулагин. Командир сотни.
Браво, красный сотник Тулагин! захлопал в ладоши интеллигентный поручик Калбанский.
Чувство страха, телесный мандраж как-то сразу сами по себе улетучились у Тимофея с первых минут сабельного боя. Кормилов с ястребиной яростью набросился на Тулагина. Тот еле успел отбить серию чувствительных его ударов, как убедился: перед ним серьезный противник, настоящий мастер. А Тимофей искусству фехтования нигде не учился. Его академия германский фронт и борьба с семеновцами. Правда, академия неплохая. Во многих смертельных схватках бился он с разными рубаками и до сих пор выходил пока победителем.
Некоторое время есаул, несмотря на грузность, быстро и легко перемещался, делал опасные выпады. Его клинок часто зловеще блистал перед Тимофеевыми глазами. В один из моментов голова Тулагина действительно чуть не оказалась для семеновца подсолнечной шляпкой.
Однако Кормилова хватило ненадолго. Хотя он и не выглядел сильно опьяневшим, хмель все же делал свое дело. Его развозило. В движениях появились нерасчетливость, порой даже сумбурность. Сабельные удары становились все менее резкими.
Но и Тулагин иссякал. Кормилов в одном из удачных бросков слегка рассек и без того раненое плечо Тимофея и теперь норовил достать до шеи, цинично скалился, приговаривая:
Береги голову.
Тимофей еле держался, бился на последнем дыхании. Ослабевшее тело судорожно дрожало, немочь валяла его. Он понимал, долго ему не противостоять есаулу, и поэтому решился на рискованный шаг. Тут одно из двух: или он Кормилова, или тот его.
В бою под Оловянной Тимофей однажды пошел на такой риск. Случилось так, что его сотня оторвалась от полка и оказалась в самой гуще двух эскадронов харчен. Сабельная стычка была жестокой. На каждого красногвардейца приходилось по нескольку харчен. Тулагину тогда досталось сразу три трудных противника. От двоих он отмахался сравнительно легко, а вот третий, этакий дюжий, с волчьей образиной детина, вконец измотал его. Вот тут-то Тимофей и применил против него удалую хитрость. В мгновение ока он перекинул шашку из правой руки в левую и молниеносно нанес удар по врагу оттуда, откуда он не ждал его. Это было крайне опасно. Переброска в бою сабли из одной руки в другую не игра на цирковой арене, здесь нет страховки от случайного срыва: не поймал оружие, прощайся с жизнью.
В том, прошлом, бою под Оловянной Тулагин отважился на этот рискованный трюк, будучи крепок, здоров, охвачен азартом общей отчаянной драки. Сейчас же он был почти полностью обессилен. К тому же со всех сторон его окружали белоказаки.
И все-таки рискуй, Тимофей, семи смертям не бывать!
Он собрал всю свою волю, спружинился, выкрикнул: «И-и мать!» и широко замахнулся на есаула. И в тот же миг сабля как бы неловко вылетела из правой руки Тулагина, он отпрянул от нее в сторону. Казалось, что был роковой конец. Кормилов на секунду опешил. Именно это и нужно было Тимофею. В следующий мир он проворно поймал саблю левой рукой и рубанул есаула наискосок, чуть ниже шеи. Второго удара не потребовалось: Кормилов свалился наземь.
Первым кинулся к упавшему есаулу поручик Калбанский. Но полукольцо казаков не шелохнулось, все оторопели от неожиданного исхода поединка.
Помогите же мне! вскричал поручик, тщетно пытаясь поднять с земли окровавленного Кормилова.
Белогвардейцы опомнились, бросились ему на помощь.
Воспользовавшись этим, Тимофей подбежал к державшему под уздцы есаулова жеребца коноводу, с маху оглушил его тупой стороной шашки, вскочил в седло. «Вынеси, милый», прошептал он, низко припадая к гриве лошади.
Семеновцы вспомнили о Тулагине, когда он был уже на середине площади. Суматошно захлопали выстрелы, несколько пеших пустились в погоню.
Еще когда конвоиры выводили Тимофея из атаманского флигеля, он обратил внимание на то, что сразу за задами шапкинского подворья лежал желтый луг, за ним густой ерник, переходящий в сосновый бор. Теперь, когда он мчался по площади, мысль его блеснула счастливой зарницей: спасение в ернике.
Тимофей пришпорил жеребца, направив его прямо на забор атаманского двора.
Кто-то из белоказаков заорал караульному у флигеля:
Бей его!
Караульный вскинул к плечу винтовку, выстрелил. Пуля секанула Тулагина по боку, точно нагайкой. Ожегшая на мгновение боль мельком отразилась в сознании: «Неужели попали?» Но тут же успокоительная мысль: «Чепуха, слегка царапнуло». Понять, насколько серьезно ранение, было некогда впереди вырастал фасад дощатой ограды. Тимофей рванул на себя повод, дал шенкеля жеребцу лошадь в длинном прыжке перелетела изгородь.
А на площади кричали:
Пулемет давай!
Пали по нему!.. Счас в ернике скроется
Другие вопили в отчаянии:
Куда палить?! В белый свет
На конях надо в погоню
Атаман Шапкин бегал по крыльцу флигеля и выкрикивал обалдело:
Держи его! Держи! Ой, беда какая!.. Уйдет же, уйдет
* * *
Как Тимофей оказался здесь, на этом болотном лугу? Ведь когда он вырвался из когтей белых, жеребец есаула понес его в сопки.
Помнится, лошадь с ма́шистого намета перешла на мелкую рысь, а затем на шаг. Тропа все выше и выше поднималась по косогору. Тимофей почувствовал в боку сильное жжение, Неужели караульный у атаманского флигеля не пустяшно-таки подстрелил его? По тому, как левая пола френча насквозь пропиталась липкой слизью, он определил: рана давно кровоточит. Не останавливаясь и не слезая с коня, Тулагин, превозмогая боль, разорвал низ нательной рубахи на узкие полоски, связал их и несколько раз перепоясал себя. Устал. Появилось головокружение. Деревья, тропа начали двоиться, расплываться перед глазами Последнее, что более-менее ясно запечатлелось в его памяти лиственница чуть в стороне от тропы, большая, расколотая надвое.
Прикидывая по склонившемуся к западу солнцу, Тулагин заключил, что с момента, как он ускакал из Серебровской, прошло, пожалуй, полдня. Однако приближения вечера еще не предвещалось.
Тимофей задавал себе вопросы. Насколько опасно для него ранение? Далеко ли белые? Что за заимка с колодезным журавлем виднеется за болотом? Куда делся кормиловский жеребец?.. Ответов на них не было. Да и откуда найтись им, если весь мир для Тимофея сейчас вмещался в узкую полоску между болотной травой и щербатой чертой горизонта.
Внутри все горело. Ужасно хотелось пить. Тулагин сделал попытку развернуться на бок и потом встать на ноги, но не тут-то было. Во всех точках тела жуткая боль. Боль эта сковала, парализовала всего его, он был не в силах двинуть ни рукой, ни ногой. «Неужто конец?» стала дырявить сознание противная мысль. Пройти через столько испытаний и умереть на свободе это же просто неестественно.
А жажда все сжигала. Чтобы хоть как-то утолить ее, Тимофей попробовал пожевать попавшийся под щеку водянистый ствол осоки. Вроде полегчало. Еще раз попытался подняться. Бесполезно. Единственное, что он смог, с большими потугами поворачивать голову.
А если крикнуть, позвать кого-нибудь на помощь? Нет, это опасно. Необходимо напрячься и все-таки двигаться.
Он сделал новую попытку, теперь уже не приподняться, а проползти хотя бы полсажени. Невероятным усилием переместил правую руку, потом левую и вместе с ними все тело ладони на две, не больше. Но и это для него победа. Значит, еще не конец, еще можно бороться за жизнь!..
Дышать было трудно. Тимофей не шевелился. Надо беречь силы. Он старался отвлечься от разламывающей боли, от осмысления незавидного положения, в котором оказался по воле судьбы. Он перебирал в памяти, воскрешал до мелких подробностей эпизоды из прошлого. В большинстве своем они были связаны с Любушкой. Особенно отчетливо вспоминалась первая встреча с ней.
3
Станция Могзон двигалась, гудела, горланила. Здесь сделал дневную остановку эшелон с возвращавшимися с фронта казаками первого Читинского полка.
Из вагонов-теплушек, как из ведер горох, высыпались фронтовики с шумом, гамом, возбужденные от радости, что наконец-то дома, искроглазые при виде скопившейся на перроне большой массы народа.
Служивых встречали хлебом-солью, щедрым угощением. На платформе суетились железнодорожники, могзонские жители, приезжие из соседних сел и станиц.
Многие поспешили на станцию в надежде встретить среди демобилизованных мужа, брата, сына. Иные пришли сюда ради праздного любопытства. Были здесь и те, кто имел определенные виды на фронтовиков.
Людские волны, разноголосый гвалт захлебывали станцию. Голосили женщины, гремел басовитый мужской рокот, скрипели двери теплушек, стонал под тысячами ног прогнивший настил перрона.
На фронтовиков обрушилась лавина возгласов. Каждый стремился завладеть их вниманием. Респектабельные, прилично одетые, интеллигентные ораторы говорили зажигательные, патриотические речи. Полнотелые торговцы-хлебосолы зазывали отведать с дороги вкусного и горяченького. Предлагали свои услуги лихачи, подносчики, домодержатели, сводни, ворожеи. Могучего роста, волосатый одни глаза проглядывают сквозь густую щетину местный дьякон осенял казаков крестом, бубнил монотонно:
Ныне и присно и во веки веков, аминь!..
Средних лет женщина, в потертом плюшевом жакете и пуховом платке, сильным грудным голосом шепеляво оповещала приезжих:
Доктор-универшал, ученый шветила Шамуил Орештович Крошберг шоижволил оштановиться в Могжоне. Он принимает на лечение в любое время дня и ночи кожно-венеричешкия, мочеполовыя болежни, шифилиш. При нужде лечит, пломбирует и удаляет жубы беж боли. Его мештопребывание в доме вдовы Штукиной, вожле бажара, у отхожих рядов.
Тимофей и Софрон Субботов не успели ступить на землю, как сразу же попали в плен к встречающим. Худощавый мужичонка в козьем тулупчике и три молодки в легких пальтишках подхватили их под руки и повлекли к станционному зданию. Мужичонка смешно топорщил трубкой тонкие губы и выкрикивал, что попугай:
Слава прибывшим нашим защитникам! Ура! Ура! Ура! Слава прибывшим доблестным воинам! Ура! Ура! Ура!
Молодки, состязаясь в кокетливой ласковости, щебетали театрально:
Казачки вы наши, соколы долгожданные!
Как мы истосковались по героям!
Любовью жаркой вас согреем
В проходном коридоре станции Тимофея и Софрона обступила пестрая толпа ряженых с водкой, ветчиной и сдобными пирогами.
Выпив и закусив, Тимофей с Софроном попытались вырваться из окружения шумных угощающих. Людской поток вынес их на привокзальную площадь, где народу было значительно меньше. В небольшой полуоткрытой летней пристройке за кассой служивые и несколько женщин затевали разудалое веселье. Длинноногий вахмистр Филигонов из третьей сотни не в склад не в лад дергал меха старенькой гармошки. Напрасно подстраивались под него женщины с плясовыми напевками.
Софрон потянул Тимофея к пристройке:
Айда до компании. На подмогу вахмистру. Бабенки порезвятся.
Субботов по части игры на гармошке в полку самый искусный. Вошел в пристройку и к вахмистру:
Дозволь-ка.
В софроновских руках гармошка сразу преобразилась, звонко резанула зажигательного казачка. И пошел пляс с гиком, визгом, вразнос. Дробно отстукивали о мерзлую землю каблуки казацких сапог. Закружились колоколами длинные расклешенные юбки женщин.
К станции подъезжали санные, верховые. На встречу с фронтовиками прибывали все новые и новые люди.
Внимание Тимофея привлекли подкатившие расписные пароконные сани с полнолицым господином в роскошной колонковой шубе и молодой барышней. Кучер осадил лошадей неподалеку от пристройки. Отряхнув от снега шубу, господин вылез из саней. За ним вышла барышня: в одной руке овальный дубовый бочонок, в другой вместительный саквояж. Господин, сделав несколько шагов к пристройке, крикнул:
Проходи, братцы! Угощаю в честь возвращения на родную землицу!
Вахмистр Филигонов всплеснул руками, осклабился!
Елизар Лукьяныч! Никак, вы?! Бог ты мой! Сколько лет, сколько зим!..
Он кинулся к подходившему, они облобызались. Полнолицый пустил слезу умиления:
Авдюша! Авдей Корнеевич! Неужель ты это? Помню в тринадцатом, когда с дядюшкой, есаулом Романом Игнатьевичем, приезжал к нам, зелень зеленью был. А сейчас каков казак! Возмужал! До вахмистра выслужился!.. Не дожили мать с отцом, царство им небесное, полюбовались бы сыном-орлом
Филигонов поинтересовался:
О дядюшке ничего не слыхали?
Не слыхал, милый, ничего не ведаю. Одно знаю, в маньчжурских краях где-то обитает. Да теперь услышим. Непременно услышим. Жизнь, похоже, к покою возвращается.
Наобнимавшись и перебросившись несколькими словами с полнолицым господином, Филигонов отрекомендовал его компании:
Прошу любить и жаловать: купец Шукшеев Елизар Лукьянович! Один из самых уважаемых граждан Могзона.
Компания бурно приветствовала купца. Его с восклицаниями подняли на руки, внесли под навес летней пристройки.
На барышню, приехавшую вместе с Шукшеевым, никто не обратил внимания, и она осталась стоять одна неподалеку. Лишь Тимофей заметил, в каком неловком положении она оказалась. Он нетвердым шагом подошел к девушке, поздоровался с поклоном.
Девушка была очень юной. Под взглядом Тимофея она смутилась, лицо вспыхнуло, взор потупился.
Елизар Лукьянович папаша ваш? спросил Тимофей.