Чтоб таким, как ты, глаза открыть, со злостью отозвался железнодорожник. Кого плетями стегаете, шашками рубите, под ружейными дулами водите? Своего же брата крестьянина, рабочего Эх, простяги вы, обманутые дурьи головы.
«Верно ведь режет», мысленно согласился с ним Тимофей.
Слышь, Софрон, поближе привернул Тулагин свою лошадь к Софроновой. Жалко старика. Может, отпустим его?
Ты што, Тимоха? испуганно крутнул ус Субботов. Под военно-полевой суд захотел?
Из переулка на улицу выкатили расписные пароконные сани. Тимофей узнал их шукшеевские. В глубокой кошеве, за спиной конюха Максима, сидел в роскошной своей шубе Елизар Лукьянович. Максим придержал лошадей, пропуская конвой. Шукшеев повернулся лицом к казакам. Увидев Тулагина, он замахал рукой, прокричал по-приятельски:
Здорово, Егорович! Как жизнь, служивые? Гляжу, бунтаря заловили. Поделом ему Посмотрите, как он скургузился на холоде, сердешный. Взбодрили бы его разок-другой Слышь, Егорович, тебе Любушка низко кла
Тимофей не дал Шукшееву досказать, яростно хлестнул Каурого, налетел на сани и со всего плеча стебанул Елизара Лукьяновича плетью.
Это для твоего взбадривания, приговаривал он, горяча Каурого. А это за Любушку. И снова обрушил плеть на шукшеевскую голову. За «растопчу и помилую»
Максим гикнул на лошадей, сани понеслись.
А ты чего, папаша, рот раззявил? закричал, выходя из себя, Тимофей железнодорожнику. Катись на все четыре стороны. Кому говорят, катись
Софрон кинулся к Тулагину:
Опомнись, Тимша. Што творишь?! В своем ли уме ты?!
Не мешайся, Софрон! отмахнулся Тимофей от Субботова. Я в своем уме. И что творю, про то хорошо соображаю.
Под суд ведь пойдем, сокрушался Софрон.
Беги, папаша, пока не поздно. Как знать, может, в лучшее время свидимся.
На шомпола Тимофея эскортировали двенадцать казаков. Среди них был и Софрон Субботов.
За бунтовщика-железнодорожника и за Шукшеева Тулагин полностью взял вину на себя. На допросе он так и сказал: «Один я виноват. Субботов противился моим действиям, даже мешал мне, но я пригрозил ему карабином».
Софрон отделался двухчасовым караулом под шашкой на лютом морозе, обмороженными щеками и носом. Тимофею же, как избившему купца Шукшеева не по политическим мотивам, а из-за мести за оскорбленную невесту и отпустившему бунтовщика опять же не по политическим убеждениям, а в состоянии душевной взволнованности, присудили двадцать пять шомполов.
В помещении, где проводилась экзекуция, сотенный подъесаул Гулин подошел к Тулагину и демонстративно грубо на виду у всех казаков сорвал с его груди Георгиевские кресты.
Какое имеешь право? возмутился Тимофей. Я кровью их заслужил.
Молчать! гаркнул Гулин. По нынешнему времени имею такое право. Он повернулся к казакам: На нары его, сучьего ублюдка!
Первому отпустить Тулагину пять горячих сотенный приказал Субботову.
По-свойски отпусти, язвительно ухмыльнулся он.
С каменным лицом Софрон сделал первый легкий удар.
Как бьешь?! Силы нет, что ли? взбеленился подъесаул. Смотри у меня, положу на нары рядом с дружком твоим!
Тимофей сначала сравнительно легко, терпеливо переносил удары. Но с десятого терпеть стало невмоготу, он застонал. После пятнадцатого взмолился криком:
Братцы, не выдержу. Забьете до смерти. Помилосердствуйте.
А сотенный считал безжалостно:
Шестнадцать, семнадцать цать цать
Тимофей не помнил, когда и как казаки сняли его с лавки.
4
Из забытья в реальность Тулагина вернул холодный водяной душ это начался дождь.
Все правильно, он должен был пойти. Ведь в последний раз Тимофей видал небо черным, брюхастым от туч. И вот теперь оно разверзлось ливнем.
Упругие дождевые струи, будто хлыстами, немилосердно стебали измученного Тулагина. Особенно доставалось изуродованному лицу. Чтобы спрятать его от отвесной стены дождя, Тимофей решил повернуться с бока на живот. Тяжело, больно, но благо, что ливень быстро расквасил болотный грунт в размягченной тине все же легче поворачиваться. Мертвенно стиснув распухшие губы, он уткнулся бесчувственным ртом в противную болотную жижу.
Теперь ливень безбожно хлестал спину. Сперва вроде ничего, терпеть можно. Однако дальше все больнее и больнее. Как шомполами
А бородатый проводник Чернозеров тем временем, проводив семеновцев до березняка, где проходила дорога на Серебровскую, направлялся на свою заимку. Гонимый ливнем, он решил махануть напрямки через болото и наскочил на лежащего в осоке Тулагина. Зацепился за него ногою, с размаху плюхнулся в болотину.
Свят-свят! Мертвец, никак Поднялся, перекрестился, перевернул Тулагина на бок. Тимофей издал слабый звук. Живой, однако. Старик конечно же не признал в этом безжизненном, сплошь облепленном грязью человеке командира красной сотни, которую ночью выводил на станцию. Чернозеров посчитал его белогвардейцем. Полежать бы тебе ишо маленько тута Бог знат, как с тобой поступить, рассуждал он вслух. Однако человек все же Ладно, пойду за Варварой. Не дадим сгинуть.
* * *
Прошлое вновь представало перед Тулагиным. Шум дождя стихал, ливень сменялся снегопадом, потом и снегопад сдвинулся куда-то в сторону. И наступила ночь спокойная, безмятежная, со сладким сном Но вот кто-то подошел к Тимофею и стал осторожно трясти за плечо и звать. Тихо, как бы издалека:
Тулагин Тимоха
Тимофей резво подхватился с койки:
Тревога? Уходим? Куда?
И тут же от нестерпимой боли опять повалился на постель. Незажившие раны от шомполов лопались, на куски раздирали спину.
Разве ж так можно вскакивать? понизив голос, сказал Субботов, прикрывая рукой рот Тулагина. Потише. Он опасливо обернулся на дверь лазарета, продолжал: Никакая не тревога. Я предупредить забежал. Стоял в штабе нынче на карауле, услыхал, значит Начальство хочет дело твое пересмотреть. Арестант, что ты отпустил, будто оказался опасным революционером. Писарь Ермолин говорит, как бы политику тебе не пришили. Смекаешь, чем пахнет?
Тимофей поморщился от боли.
Уходить мне надо.
Уходить, может, и надо. Да ведь хворый ты.
Я уже отошел. Ремни вот только лопаются. Болючие, проклятые. Не дают покоя. Но ничего, терпимо.
Куда махнешь-то? Домой нельзя туда первым делом хватятся.
Белый свет велик
Каурого твоего я приглядывал. Не схудал, справный. Застоялся, конечно, маленько.
Мне одежду бы и овса для Каурого с ведро на первый случай. Я б прямо сейчас махнул. К утру в Могзоне был бы.
Это все можно, конечно. Но я за хворость твою побаиваюсь.
То ничего Терпимо.
Тогда так давай сделаем, заговорщически подмигнул Субботов. Вечером я в окошко тебе знак подам. И одежку, какую надо, раздобуду. Каурого подготовлю. В общем, жди знака.
Заполночь Софрон появился у окна глухой стены лазарета. Он передал Тимофею тулуп, валенки, заячью папаху.
Моргающее холодными звездами небо обещало трескучий мороз. И все-таки со второй половины февраля ночи уже не так студили землю, как раньше. Повертывало к теплу.
Несмотря на ночную поздность, в расположений полка было оживленно. На конном дворе все время сновали казаки: одни уезжали в наряды, другие возвращались с дежурства. Чуть в стороне от конюшен искрил костер, возле которого грелись несколько человек.
Тимофей вылез через окно на улицу, прикрыл за собой ставни, торопливо направился к хоздвору. Проходя мимо костра, услышал реплику в свой адрес:
Проспал, видать, под бочком у любовницы.
Кто-то смачно вздохнул:
Я б зараз тоже не прочь погреться с милашкой.
Софрон поджидал Тулагина за углом конюшни с заседланным Каурым.
Через общие ворота езжай, предупредил он Тимофея. Только что патрульные выехали. Сойдешь за отставшего. Дежурный, думаю, не остановит. Субботов обнял дружка. Прощай, Тимоха Я погляжу тут, а то и сам, может, дам тягу. Третий год ведь дома не был Ты, если што, можешь к нам в Таежную. Скажешь обо мне, отец примет
В Могзон въехать днем Тимофей не отважился. Светлое время перекоротал в заброшенном зимовье, а вечером, когда сгустились сумерки, отправился на станцию.
В угловое окошко низов шукшеевского дома он постучался глубокой ночью. Любушка спала, но на голос Тимофея отозвалась скоро. Открыла дверь каморки, не зажигая лампы. Тимофей с порога притянул ее к себе, теплую, пахнущую постелью, поцеловал сначала в щеку, потом в губы. Любушка не оттолкнула его, только стыдливо зарылась лицом в заиндевелый отворот тулагинского полушубка, шепнула, впервые обращаясь на «ты»:
Морозный ты и колючий, как ежик.
От этих слов у Тимофея точно разлилось в сердце что-то горячее, приятно взбудоражившее всю его душу.
Я за тобой приехал, сказал он, крепко обнимая Любушку. Хочу, чтоб женой ты мне стала.
Переговорив и перемечтав на многие дни и месяцы наперед, они уснули на узкой Любушкиной кровати перед вторыми петухами.
* * *
Сон это или явь? Тулагина по-прежнему кто-то настойчиво тряс за плечо и негромко звал:
Тулагин. Тимоха
Лица проявлялись в сознании постепенно. Сначала контуры: одно белое, круглое, как луна, другое темное. Затем обозначились отдельные черты. На белом, круглом Тимофей отметил приплюснутый нос, большие серые глаза, две глубокие, как борозды, складки на скошенном лбу. На темном под орлиным носом подкова смоляных усов, над прищуренными глазами тоже, как и усы, смоляные брови, сросшиеся у переносицы. Софрон?!
Точно, это был Субботов.
Очнулся наконец, обрадовался Софрон. Хватит валяться, вставать уже надобно.
Он осторожно стал поднимать Тулагина. Тимофей был очень слаб, но с помощью Субботова все же сел в постели, огляделся. Комната не комната, амбар или зимовье. Стены срублены из бревен, необмазанные. Стол широкая плаха стоял на грубо тесанных половицах двумя ножками, другую пару ножек заменял чурбак лиственницы. У стен длинные полки со всякой утварью. Рядом с печкой кровать в виде нар, застланная толстым потником.
Где я? разжал губы Тулагин.
Софрон поспешил с ответом:
На заимке Чернозерова. Помнишь, бородатый старик нас ночью выводил из Серебровской? Так вот он и есть, Илья Иванович Чернозеров, хозяин этой заимки. А это невестка его Варвара.
Ишь ты, подал голос. Ожил, стало быть, заговорила каким-то странным певучим голосом Варвара, светловолосая, сероглазая, круглолицая молодуха. А каким был, когда папаня в болотине нашел тебя, страшно глянуть. Мертвяк мертвяком. Совсем плох. Ранение ведь в боку навылет. Но внутренности кабыть не шибко задеты. Так все одно, кровью же начисто истек. Думали, ни за што не выживешь. Ан, нет выдюжил, оклемался вот
Тимофей сидел на приставленных к пристенку двух скамьях, застеленных разнотряпьем и старым ергачом, облезлой шерстью наверх. Он был облачен в широкую холщовую рубаху: его одежда, выстиранная и заштопанная, висела на бечевке, натянутой между печью и дверным косяком.
Ребята как? опять задвигал губами Тулагин.
Рассеялись поначалу. А сейчас собираются помаленьку. Многих, конечно, недосчитаемся.
Долго сидеть Тимофею было еще трудно: усталость ломала его, валила на бок. Субботов придержал его. Варвара спохватилась:
Подкрепиться тебе надо. Почитай, целую неделю только молоком да медом подкармливали. Теперь, слава богу, можно похлебать и лапшички горяченькой.
Тимофей снова спросил Софрона:
А с Моториным что?
Тот помедлил с ответом:
С Моториным?..
Говори как есть. Ничего не скрывай.
Зарубили его семеновцы. Вот што с Моториным.
Как это случилось?
Раненый он был. Ребята вынесли его со станции. К утру до Серебровской пробились. Сунулись туда, а там белые. Особый эскадрон есаула Кормилова. Ну и ввязли Немногим удалось спастись. Даже сдавшихся в плен погубили семеновцы. Не пощадили и тяжело раненного Моторина.
Дальше Субботов рассказал о своих мытарствах.
Из огненного четырехугольника он вырвался последним с пятью бойцами. Софрон повел их не на хребет, с которого они атаковали станцию, а вдоль железнодорожного полотна. У разъезда свернули в лес, к поселку Холодный. В Холодном разузнали, какой дорогой лучше всего проехать на Колонгу. Оказалось, прямого пути туда из Холодного нет. Нужно возвращаться назад через Серебровскую. Пришлось день провести в тайге, так как с восходом солнца в Холодный заявились семеновцы.
Ночью вшестером они двинулись в Серебровскую. При подъезде к ней наткнулись на засаду. Потеряли двух человек, снова ушли в тайгу.
На вторую ночь опять решили приблизиться к станице. Изрядно покружив огородами, пробрались во двор Чернозерова. Всех мучил голод, а Софрона еще и незнание обстановки в округе.
К счастью, бородатый проводник был дома. Впустив Субботова с бойцами в избу, он растревожился:
Откуда взялись вы?! Зверю в пасть прикатили Похватают вас тута. Порубают, однако, как энтих
От старика Софрон узнал, что после ночного налета на станцию в Серебровскую прискакал эскадрон белоказаков во главе с лютым есаулом. Семеновцы поймали несколько конников, одних постреляли, других порубили. А самый главный красный сотник вырвался от белых, тяжело ранив есаула.
И еще сообщил Чернозеров, что семеновцы нынче перекрыли все дороги и тропы, повсюду подкарауливают и ищут красногвардейцев, и особенно их командира. Так что пока нужно забиться в тайгу и переждать некоторое время. Старик посоветовал воспользоваться для этого охотничьим зимовьем у Лосиного ключа. Место там спокойное, нетоптанное: неделю-другую вполне можно отсидеться.
Подкрепившись у Чернозерова и запасшись провизией, Субботов с тремя бойцами отправился на Лосиный ключ. Старик подробно растолковал, как туда проехать. Пообещал через сутки наведаться.
Выбрались из станицы, когда взошла луна. В тайге посветлело. Но в малознакомой местности поблудить немного все же пришлось. Покрутив верст десять меж сопок, ручеек, как и объяснил старик, привел Субботова и его спутников нехоженым распадком к замшелому зимовью.
Через сутки, сдержав обещание, пришел Чернозеров. И пришел не один, а привел группу ребят из моторинского взвода во главе с Хмариным. Хмарин-то и поведал о том, как белоказаки зарубили взводного Моторина.
Чернозеров с глазу на глаз сказал Субботову, что у него на заимке находится в беспамятстве один человек. Вначале он принял его за семеновского офицера, потом засомневался не похож он обличьем на офицера. Да и в бреду бормочет что-то непонятное. То командует: «Огонь по белым», то ругает какого-то Шукшеева, то вспоминает, видать, свою зазнобу, Любушку
Субботову стало ясно, что человек этот никто иной, как Тулагин. Он потребовал, чтобы Чернозеров немедленно вел его на заимку. И вот Софрон здесь
В избу вошел Чернозеров. Теперь Тимофей мог по-настоящему рассмотреть своего спасителя. Старик был среднего роста, сухой, жилистый. Большая, кудлатая, с чернью борода как-то не очень шла к его лицу худому, узкому, с маленькими, глубоко посаженными в подлобье блеклыми глазами.
Чернозеров заговорил басом:
Однако трогать его покуда не следоват. Пущай в силы входит.
Софрон спросил Тимофея:
Ну, как порешим? Побудешь тут, пока на ноги потверже не встанешь?
Тулагин молчал.
Мне сдается, продолжал Субботов, надо бы побыть еще маленько. Оно ведь и в тепле, и с едой получше. Сам понимаешь, не то, што у нас. Да и пригляд женский. А мы, как соберем остальных, так за тобой прибудем. В полном составе, всей сотней
Тимофей разжал потрескавшиеся губы:
Поскорей бы.
День-другой, не больше.
Подоспела Варвара с парующей лапшой.
Будя вам хворого человека потчевать баснями. Давай, соколик, горяченьким подкрепимся.
Прощаясь с Тулагиным, Софрон вынул из-за пояса маузер, положил Тимофею под подушку:
На всякий случай.
* * *
Жизнь Тулагина на чернозеровской заимке текла однообразно, медленно. И медленно вставал он на ноги.
Тимофей попервоначалу тренировал себя самостоятельно подниматься с постели и ложиться. Затем начал пробовать ходить по избе. Варвара шлепала рядом с ним босыми ногами по щелястому полу, готовая, если что, подстраховать его.
Храбрее, касатик. Вот так Шибче, шибче, миленький, приговаривала она непривычным для Тимофея протяжным тонким голосом. До свадьбы выходишься, истинно, милок, выходишься.