Подай-ка, бабка, роженице какую есть одежину.
Старуха повела Любушку переодеваться за занавеску. Пока они там находились, Филигонов выпил еще рюмку водки, учинил допрос Анастасии:
Откуда ты ее знаешь?
В дороге встретились. Заплуталась она, мужа своего разыскивает: обсказала, что он у нее Георгиевский кавалер, сотником у атамана Семенова служит Я и подобрала ее.
Почему уверяешь, что она родственница Елизару Лукьяновичу Шукшееву?
Она мне рассказывала, будто купец он именитый и ей посаженым батюшкой доводится. А уж как он ее любит, пуще дочери родной.
Пьяные глаза Филигонова с недоверием ощупывали Настю-сестрицу.
Ой, бог ты мой, врешь ведь все, узкоглазая? шаловливо погрозил он ей пальцем. Елизара Лукьяновича я как себя знаю. Умнейшая голова. Хозя-я-я-ин! Большой приятель мне Смотри, если соврала.
Какая мне прибыль врать? Вот те крест. Да вы у нее, Шукшеевой, сами, господин хорунжий, можете обо всем справиться.
Лукавая ж ты, шельма, начали маслиться глаза Филигонова. Хотя баба, гляжу, ничего тьфу! и в политику впуталась.
Никакая я не лукавая, сделала жалостливый вид Анастасия. И в политику не впутывалась. В войсках Лазо не была. На железной дороге заработками промышляли Это меня Савка Булыгин по злобе оговорил, Он ведь, Савка-то, все приставал ко мне с женитьбой, а я отказала Отпустили бы вы нас с купеческой дамочкой, господин хорунжий.
После еще одной выпитой рюмки у Филигонова совсем посоловели глаза. Он уже забыл про допрос и бессовестно лез обниматься с Анастасией.
Не балуйте, отбивалась она от него, Прикажите лучше отпустить.
Филигонов загорался:
Ух, узкоглазая шельма! Мне ты не откажешь в любви? Дай поцелую. Разок приголублю
Точивший шашку казак-вестовой не вытерпел, отложил свое занятие, оттянул хорунжего от Анастасии.
Что такое? Путин? бессмысленным взглядом уперся Филигонов в казака. Вольно!
Лечь вам требуется, господин хорунжий. Отдыхать пора, Авдей Корнеевич, твердо взял тот Филигонова под локти и стал укладывать в кровать.
Ты кого это Меня? Я те, подлецу Прочь, скотина! А-а-а, ты руку на начальника гарнизона Охра-а-ана!.. Взять!
В дверь передней заглянул охранник. Вестовой Путин успокоил его:
Все в порядке. Их благородие порезвились малость, а зараз нехай отдыхают.
Когда старуха-хозяйка вывела из-за занавески переодетую во все сухое Любушку, Филигонов уже спал. Настя-сестрица стала просить казака-вестового:
Отпустите нас, господин Путин. Вы ж слыхали, что Любовь Матвеевна Шукшеева дочь именитого читинского купца, приятеля хорунжия. И муж ейный Георгиевский кавалер, в сотниках у атамана пребывает. Отпустите ради Христа, господин хороший.
Принявшийся опять точить шашку вестовой произнес сухо:
Вы зря все это. И я вам не господин. И отпустить вас не имею никакого права. Так што определяйтесь с роженицей на ночлег покудова. Утром их благородие порешит ваше дело.
Анастасия попросила хозяйку положить Любушку там, где потеплее. Старуха-хозяйка взяла со своей кровати ветхую ряднушку, постелила в святом углу прихожей.
Тута тепленько, сказала, тута и располагайтесь с господом.
Любушка долго не могла уснуть. На ребристом полу, несмотря на мягкую постилку, лежать было жестко. А тут еще живот, натруженный утомительной ходьбой, отяжелел, разнылся тупой неотвязной болячкой. Она поворачивалась и так и этак, пытаясь найти удобное для него положение, однако облегчения не находила.
Настя-сестрица лежала спокойно. Но Любушка чувствовала, ей тоже не спится. За те тревожные, полные волнения дни, которые Любушка неразлучно провела с подругой в последний месяц, она хорошо изучила Анастасию. По одному слову могла догадаться, что хочет сказать Настя-сестрица, по взгляду прочитать ее думы, по дыханию определить, спит она или нет.
Анастасия дышала ровно, осторожно, словно боялась кого-то побеспокоить. А ведь не спит, точно не спит. Наверное, переживает за Любушку. И думает о том, что было не так давно, о судьбе своих близких и родных.
Любушка думала о том же
* * *
После того как Тимофей ушел со своей сотней на разведку в Серебровскую, на сердце Любушки будто камень лег. Ночной бой на станции вселил маленькую надежду: Тимофей выполнил порученное дело и через день-другой присоединится к полку. Но шел уже третий, четвертый день, а о сотне Тулагина ни слуху ни духу.
В Марьевской Любушка совсем пала духом. Командир и комиссар полка при встрече с ее немыми, вопрошающими взглядами опускали глаза. «Не объявится Тимоша, нет его в живых», делала она страшный для себя вывод и бежала к Насте-сестрице, падала ей на грудь, беззвучно выплакивала свою тоску горючую.
Полк расформировывался. Бойцы группами и в одиночку разъезжались кто куда. Анастасия Церенова тоже собиралась ехать в родное село Голубицы. Начальник штаба разрешил ей взять подводу с конем из санитарного взвода.
Поедем со мной, уговаривала она Любушку, Тебе успокоиться надо, приготовиться к рождению маленького. В слезах купаться печали не поможешь. Если жив твой казак, найдет на краю света.
На шестые сутки Любушка (полковой писарь состряпал ей документ, удостоверяющий, что она является приемной дочерью купца Е. Л. Шукшеева) выехала с Настей-сестрицей из Марьевской. Путь до Голубиц неблизкий, через районы, занятые белыми. Ехали не трактами, не торными дорогами, колесили лесными сезонками, через глухие селения, на которые власть семеновцев еще не распространилась.
Находчивая Анастасия умела быстро сходиться с жителями. Она придумала легенду, что они с посельщицей Любавой ездили повидаться с мужьями, работающими по мобилизации на «железке» и теперь возвращаются домой. Люди верили ее рассказам, пускали на ночлег, делились едой, даже овса давали для лошади.
К станице Таежной женщины прибились к концу недели. Любушка попросила Настю-сестрицу заехать к Субботовым: гляди, как Софрон дома, а нет так, возможно, родители знают, где он. Может, и про Тимофея что скажут.
Субботовы встретили Любушку, как родную. Мать Софрона разголосилась:
Ой времечко-то какое безбожное. Люди што бездомные Разродиться мояточке и то спокойно не приходится. Совсем на сносях, горемыка тожно.
Старый Субботов прикрикнул на жену:
Замолкни с хныканьем. Не слыхали ужо твоих причитаний. Покормила бы лучше гостей.
Вытирая слезы, Субботиха смахнула со стола передником, поставила крынку молока, глиняную миску с горячими шаньгами с творогом.
Поешьте с дорожки. Вон какие исхудалые.
Подкрепитесь да, може, порасскажете про Софроншу нашева, выжидательно смотрел Субботов на Любушку. Вить вместе с твоим мужем войну мыкает.
Любушке стало ясно: Субботовым о сыне ничего неведомо. Она коротко рассказала о том, как Тимофей и Софрон ушли с сотней на разведку и по сей день о них ничего не известно.
Убили Софроншу! Убили сыночка-а-а пуще прежнего заголосила Субботова. Чтоб им сгореть в кромешном огне красным и белым проклятущим. Ой, горечко мне
Занемей, старая! вскричал сменившийся с лица Субботов. Борода его задрожала, на лбу выступила испарина. Софрон не таковский, штоб за понюх табаку сгинуть. Бог даст, живым останется. Рано ишо его оплакивать. Он вытер рукавом взмокший лоб, совладал с волнением, закончил: Счас неизвестно, где оно быстрейше сгинуть. У нас тут тоже не дай и не приведи. Так што уж лучше где-то мыкаться. Всех, кто были у красных, у нас тут в каталажку гребут.
Из рассказа Субботова Любушка узнала, что в Таежной побывали семеновцы, установили свою власть. Станичный атаман наведывался недавно к Субботовым, расспрашивал про сына. Пригрозил, если узнается, что Софрон у красных, родители ответят за него перед новой властью.
Долго задерживаться в Таежной было небезопасно. Поблагодарив гостеприимных хозяев за приют и угощение, женщины с полудня двинулись в дальнейший путь.
К вечеру они уже подъезжали к Голубицам. Петлявшая по тайге дорога поднялась на склон безлесой тупоглавой сопки и пошла опоясывать ее ровной дугой.
Настя-сестрица заметно волновалась родные места. Она заговорила с Любушкой о своем крае, о родственниках.
Красиво у нас, правда? Обминем сопку и Голубицы увидишь. А знаешь, почему Голубицы так называются? Это по здешним богатым ягодникам сысстари давали селам ягодные имена. Село наше в пади находится. Падь так и кличется Ягодная. И речонка Ягодинка Голубики тут тьма-тьмущая. Поменьше я была, из ограды выскочу и в голубичник. Прибегу домой, вся синяя: руки, лицо, платьишко. Мама, конечно, поругает, однако не сильно. Она у меня добрая. Зато братка за косы натаскает. Шустрый у меня братка. Как они теперь?.. У нас в селе родичей мало. Отец-то из Дульдурги был, все его родственники там живут. А у мамы почти никого не осталось. Дедушка с бабушкой померли.
До Любушки, точно откуда-то издалека, доходили отдельные слова и фразы Анастасии. Рассеянно глядя на тупоглавую сопку, западные склоны которой уже покрывались вечерней чернотой, она мысленно видела Тимофея, была рядом с ним. Воспоминания о нем в последнее время все чаще и чаще наплывали на нее. Любушка привыкла к ним, жила ими, ибо они в какой-то мере защищали ее от нестерпимой душевной тоски.
Подвода обогнула сопку, и впереди показалась березовая роща, почти не тронутая осенней позолотой.
Настя-сестрица вдруг зашмыгала носом:
Паленым тянет. Чуешь, Любушка?
Любушка молчала.
Никак, пожар где-то еще сильнее забеспокоилась Анастасия.
Любушка смотрела на шагавшие вдоль дороги равностволые деревца, радующие глаз своей чистой белизной, и никак не могла увязать их с тем, что говорила Настя-сестрица.
Роща кончилась. За ней развернулась новая живописная картина. Справа змеилась темно-синей лентой заросшая по берегам красным тальником неширокая речка, слева поднимался к дальним хребтам зеленый от хвойного леса косогор, а посредине желтая долина скошенное хлебное поле.
Но долго любоваться этой картиной не пришлось, дорога свернула влево. Телега оказалась на взлобке холма, и женщины увидели зарево. Анастасия вскрикнула:
Что это?!.
Стремительный спуск побежал по крутой кривой.
* * *
Пулеметная очередь глухо постучала в окно избы откуда-то с северной окраины поселка. Чутко дремавшая Любушка испуганно дернулась, робко толкнула Церенову, засуетилась подниматься.
Настя-сестрица, так и не сомкнувшая с вечера глаз, успокоила подругу, легонько прижала к себе, шепнула: «Лежи тихо, может, наши это».
В прихожей стоял предрассветный мрак. Возле печки бесшумно сновала старуха. За занавеской со свистом всхрапывал хозяин.
Пулемет опять застучал. Теперь громче, длиннее, обозленнее. Старуха на миг замерла, храп за занавеской оборвался. В кути заворочался вестовой Путин, громыхнул о пол чем-то железным. И вслед его голос:
Што случилось? Тарабанит вроде хтой-то. Зажги-ка, бабка, свет.
Путин поднимался нехотя, шумно сопел, надевая мундир.
Очередь снова повторилась.
Вроде пулемет, по-настоящему обеспокоился казак.
Старуха засветила лампу. За дверью избы послышались поспешные шаги, обрывочный говор, и в прихожую влетел старший урядник.
Красные! Красные напали!.. Из его рта выбивалась слюна. Ваше благородие, ваше Путин, спишь, стервец! Буди хорунжего тревога!
Филигонов выскочил из зала, на ходу натягивая шаровары.
Какие красные?! Откуда взялись Проморгали, мерзавцы!
Никак нет, ваше благородие, не проморгали, захлебывался слюной старший урядник. Наш пулеметный секрет в аккурат накрыл конный разъезд. Человек пять положил у ручья. Остальные тягу дали. Я гарнизон в ружье поднял.
Филигонов наконец натянул шаровары, сунул босые ноги в сапоги, вырвал из рук Путина портупею с шашкой, кинулся на улицу. За ним старший урядник и вестовом.
На улице раздались резкие команды, затопотали десятки ног.
Из-под занавески вылез уже одетый в верхнее одноглазый старик-хозяин. Встав на колени перед висевшими в углу образами, он безмолвно принялся отбивать поклоны. Позади него опустилась старуха. Она вслух молила Николая угодника о сохранении души своей, о прощении заблудших и помиловании грешников, о вселении в них веры и миролюбия.
Вид хозяев и страстные слова старухи привели Любушку в трепет. Ее охватывал неясный, необъяснимый страх. И она, не в силах побороть его, тоже, как и хозяйка-старуха, стала мысленно просить бога, чтобы он сохранил ее самою и дитя ее, оградил от пули, от погибели Тимофея и его товарищей. Она читала про себя не «Отче наш» и не «Живые помощи», а свою, ею придуманную, молитву: «Господи, если ты праведный, человеколюбивый, то пойми, заклинаю тебя, что красные бьются с белыми не из-за корысти, а за счастливую долю простого народа. Они не отступники от тебя и не антихристы, они за справедливость жизней своих не жалеют. Это Семенов и его японцы антихристы, это богатые богоотступники. Господи, неужто ты сам того не видишь?..»
Любушка от бога постепенно перешла к Тимофею. «Голубь мой миленький, где же ты запропал, что с тобой приключилось, любимый? Не могу поверить, что ты сложил свою головушку на веки вечные. Боюсь даже мысли, что никогда тебя больше не увижу. Выстой, выживи, мой ненаглядный. Это прошу тебя я, это просит тебя наш сын, которого ношу под своим сердцем»
Прижатый Настей-сестрицей живот Любушки проснулся. Он заныл, заворочался, Раз, еще раз остро кольнуло в бок. Любушка чуть отодвинулась от Цереновой, мягко помассажировала живот руками. Но острые колики не проходили. Наоборот, еще больше усиливались. «Расшалился, сынок, болезненно-ласково зашептала она. Ишь, какой!.. Полегче озоруй, невмочь мне».
Настя-сестрица догадалась с подругой неладно, схватки, видимо, начинаются.
Плохо тебе? спрашивала она Любушку.
Та беззвучно повторяла одни и те же слова:
Сыночек мой
Анастасия кинулась к хозяйке-старухе, оторвала ее от молитвы:
Не в себе она Поглядите, пожалуйста.
А Любушка уже не находила себе места. Ее ломало, крутило, она задыхалась от нехватки воздуха.
Господи Исусе! Никак, роды приспичили, всплеснула руками старуха. Терпи, доченька, терпи, милая. А как же иначе?.. Все так при родах мучаются, куда тут поденешься Она затормошила деда: Анисим, хватит поклоны класть. Печку по-скорому растапливай, воду грей Клеенка-то где у нас?
Анастасия успокоила старуху:
Я помогу вам. Я ведь сестра милосердия.
Наскоро подготовили постель для Любушки. Церенова и хозяйка осторожно перевели ее за занавеску. Когда старик разжег печь и поставил на нее чугуны с водой, жена сказала ему:
Иди на улицу, Анисим. Понадобишься покликаем.
* * *
Филигонов с вестовым казаком Путиным вернулись в избу с восходом солнца. Лицо хорунжего было раскрасневшимся, глаза, обычно бесцветные, блестели, словно новенькие гривенники.
Крепко угостили большевичков! ни к кому не обращаясь, победно прогортанил он на всю избу. Вон сколько укокошили их у ручья! Одного, правда, в живых оставили. Ха-ха!.. После завтрака допросим. И, предвкушая удовольствие, потер руки. Ниче-ниче, то ли еще будет краснюкам. Горит под ними земля. Не знают, куда деваться. Мечутся, как затравленные волки, от станиц к поселкам, от поселков к станицам. Везде их пули подкарауливают, Он кинул весело хозяйке: А ну, бабка, что ты там настряпала, угощай! И пленниц наших сажай к столу.
Старуха, виновато скрестив на впалой груди сухие руки, попятилась к занавеске:
Не успела я с завтраком. Дамочка не ко времени разрешилась.
Как разрешилась? резко повернулся Филигонов.
На какой-то момент хорунжий застыл, глаза его остекленели. Неподвижным вопросительно-недоумевающим взглядом он будто ледяным клинком пронизал, заморозил хозяйку. Но в следующее мгновение столбняк его пропал, он широко шагнул в ее сторону, каким-то странным движением сорвал с головы фуражку, угрожающе замахнулся на старуху, точно хотел сгрести ее со своего пути. Она в испуге отшатнулась от занавески. Филигоновская рука с фуражкой описала в воздухе полукруг и, наткнувшись на полотняную шторку, распахнула ее.
Лежавшую на постели Любушку Филигонов увидел не сразу: перед ним стояла Церенова. И снова замер в недоумении хорунжий, встретив тревожно-предупредительные глаза Анастасии.
Что все это значит? с неуверенной требовательностью спросил он.