В кабинете сидели майор и два капитана. Выслушав рапорт Давлята, майор пожал ему руку и показал на стул рядом со своим письменным столом.
Дайте мне дело лейтенанта Сафоева, сказал он капитану, сидевшему напротив.
Капитан порылся в лежавшей на его столе стопке папок, отделил одну и протянул майору, который стал листать ее, быстро выхватывая наметанным глазом нужные данные. Давлят не сводил с него взора. «Раз мое личное дело тут, значит, вопрос решен, долго не задержат», подумал он.
Майор захлопнул папку и красным карандашом поставил на ней в верхнем углу птичку.
В жизнь только вступили, биография короткая и ясная, уточнять нечего, дружелюбно улыбнулся он.
Вам виднее, товарищ майор.
Ну, а раз так, подождите день-другой приказ и поедете по назначению во вновь формируемое соединение. Ясно? Майор поднялся.
Давлят тоже встал.
Разрешите спросить, товарищ майор?
Пожалуйста.
Придется ехать прямо в часть или можно будет вернуться на несколько дней домой?
Зная из личного дела, что Давлят недавно женился, майор рассмеялся и, протягивая для прощания руку, сказал:
Думаю, будет можно
Через два дня, когда приказ был подписан, подполковник Тарасевич провожал Давлята в Ташкент. Увидев у него в руках большого плюшевого медвежонка, Тарасевич усмехнулся:
Кому это?
Давлят выдержал его лукавый взгляд, горделиво ответил:
Будет кому играть
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
За те три-четыре недели, в течение которых лейтенант Давлят Сафоев побыл с семьей, сдал дела в Ташкенте, явился в соответствии с приказом в распоряжение штаба Ленинградского военного округа и, получив назначение на должность заместителя командира стрелковой роты, прибыл в часть, за эти недели на международной арене произошли многочисленные грозные события.
Первого сентября 1939 года фашистская Германия напала на Польшу. Через два дня, третьего сентября, объявили войну Германии Англия и Франция, затем стали объявлять британские доминионы: Австралия, Новая Зеландия, Канада Большая и опасная политическая игра, которую вели империалисты, пытаясь натравить Гитлера на нашу страну, окончилась для них, как и предсказывалось на XVIII съезде партии, серьезным провалом. Новая империалистическая война становилась всеобщей, мировой.
Сообщения в газетах с западного, франко-английского фронта были однообразны: там не происходило ничего существенного. Зато на польском фронте немцы стремительно продвигались вперед, беря город за городом. Пятнадцатого сентября они взяли Перемышль, Белосток и Брест-Литовск, семнадцатого окружили Львов Фашисты выходили на наши границы. Было ясно, что варшавское «правительство полковников», которое всегда рьяно проводило антисоветскую политику, привело Польшу к катастрофе.
В этих условиях Советский Союз решил спасти от фашистского порабощения миллионы единокровных сестер и братьев советских людей украинцев и белорусов, проживающих на землях, отторгнутых польскими панами почти два десятилетия тому назад, во время третьего похода Антанты.
Семнадцатого сентября Главное командование Красной Армии дало приказ войскам перейти границу и «взять под свою защиту жизнь и имущество населения Западной Украины и Западной Белоруссии».
Хотел бы я участвовать в этом освободительном походе, сказал Давлят Тарасевичу и услышал в ответ:
На нашем участке порох тоже нужно держать сухим.
Рота проводила тактические занятия на лесистой и холмисто-болотистой местности. Леса, болота и озера тут тянулись до самой государственной границы с Финляндией. Занятия велись в условиях, максимально приближенных к боевым, без всяких скидок, при участии представителей из штаба полка, начальником которого был подполковник Тарасевич. Бойцы несли на себе вещмешки и скатки, саперные лопаты, противогазы, подсумки с патронами. Приходилось преодолевать крутые подъемы, продираться сквозь заросли, шагать по чавкающей трясине, переползать по-пластунски лужайки и форсировать студеные реки.
Прежде, рассказывают, нашего брата так не гоняли, берегли, как заморский цветок в теплице, насмешливо говорил на коротком привале товарищам красноармеец Клим Пархоменко, в прошлом донецкий шахтер. Что, Осьмушка, цел еще пуп, не сорвал?
Осьмушка, или Восьмушка, прозванный так из-за малого, щуплого роста ферганец Махмуд Самеев, скорчил гримасу.
Э-э, все ничего, мертвый час отменили, вот где жалость!
Бойцы покатились со смеху. Клим прижал ладони к животу и, хохоча, запрокинул голову.
Лодырь, все говорят, спит днем, невозмутимо продолжал Самеев. А спросили бы меня, я б сказал: наоборот, сил бойцу прибавляет, мозги прочищает сон!
А давай-ка, Восьмушка, напишем про это наркому. Глядишь, может, и возвратит мертвый час, ась? ухмыльнулся боец, лежавший, опираясь на локти, рядом с Самеевым.
Рослый, плечистый сержант Харитонов, перематывая портянки, сказал:
Ты ж как воробышек, Самеев, и такая засоня?
А воробьи что, разве не спят? С шести-семи вечера и до шести утра дрыхнут, ровно двенадцать часов!
Не горюй, Махмуд-джан, копи в уме, что не досыпаешь: как вернешься домой, все отоспишь, энергично взмахнул рукой чернявый боец.
Скажешь тоже, Сурен! засмеялся Клим. Кому же, ежели после долгой разлуки будет дрыхнуть, играть с молодой женой?
Взлетели спугнутые взрывом хохота лесные птахи, тревожно закружились над елями и березами.
Он разве женат? спросил Сурен.
Женился, чудак, за четыре месяца до призыва, ответил сержант Харитонов.
А, тогда, конечно, обидно
Не только ему, еще молодайке, ввернул Клим и шутливо посоветовал: Вот, Осьмушка, о чем бы написать наркому! Несправедливо ведь!
Самеев сдвинул каску на затылок, все с тем же невозмутимым видом сказал:
На что жаловаться, приятель? Это же своего рода испытание верности. Любит потерпит, будет ждать, а нет не надо!
Давлят, сидевший чуть поодаль, в кругу командиров, с интересом вслушивался в беседу бойцов. Слова Самеева заставили его призадуматься. Ведь он и сам лишь недавно женился и теперь не знает, стоило ли спешить, если так быстро оказался в разлуке с Наташей. Самеев, видать, мал, да удал, котелок у него, во всяком случае, варит. Да, настоящая любовь, искренность чувств проверяется разлукой. Крепкая, вечная любовь залог и опора счастливой жизни!..
Наверное, и в такие минуты, в шутках и беседах с товарищами, каждый боец раскрывается глубже, полнее. Преподаватели в училище, люди опытные, наставляли: «Во взаимоотношениях командиров и бойцов главное искреннее взаимное доверие и уважение. Командир должен быть для подчиненных образцом отношения к долгу, к дисциплине, требовательным, взыскательным и вместе с тем чутким и отзывчивым товарищем. Каждым своим поступком и словом он призван вселять в бойца уверенность, что его жизнь и смерть находятся в руках человека, на которого всегда можно положиться. Чем выше авторитет командира, тем лучше служит боец. Изучайте характеры своих подчиненных в любых обстоятельствах, чтобы всегда знать, кто на что способен, чему рад и чем озабочен»
Давлят пружинисто вскочил и направился к бойцам. Те стали поспешно подниматься, но он остановил их жестом и сам опустился на траву между Махмудом Самеевым и Климом Пархоменко. Улыбаясь, спросил:
Настроение вроде бы сегодня хорошее?
Сегодня нормальное, товарищ лейтенант, не знаем, каким будет завтра, ответил за всех Клим.
А завтра всегда должно быть лучше, чем сегодня, снова улыбнулся Давлят.
Ай, ингер, дошло! воскликнул Сурен. Если сегодня занятия сложные, завтра будут простые.
Все рассмеялись, Давлят тоже. Но потом Самеев, качнув головой, посетовал:
А на мой взгляд, товарищ лейтенант, солдатская служба с каждым днем становится тяжелее. И Давлят, увидев испытующие взгляды, слегка насупился.
Он не курил, так, иногда баловался в кругу товарищей, не затягиваясь. Однако теперь попросил у сержанта Харитонова махорку, не спеша, думая над ответом, свернул цигарку, прикурил и лишь потом, выпустив дым, сказал:
Я случайно слышал, как в ответ на шутки товарищей о молодой жене вы, товарищ Самеев, сказали, что армейская служба это своего рода испытание верности. Если не ослышался, вы сказали: «Любит потерпит, будет ждать, не любит к чертям»
Правильно, встал Самеев.
Согласен, кивнул Давлят. Мне понравились ваши слова, даже растрогали. Ведь я тоже недавно женился, оставил молодую жену в Сталинабаде
Но я хочу, продолжал он, отнести ваши слова к нашей армейской службе. Она и вправду испытание верности, самое большое, очень трудное, верности своему долгу, родине и народу. Поэтому, если мы по-настоящему любим родину и народ, мы должны стойко и мужественно переносить все трудности нашей почетной службы. Стойко и мужественно
Давлят поднес дымившуюся между пальцами самокрутку к губам и окинул бойцов взглядом. Лица красноармейцев стали сосредоточенными, иные смотрели в землю. Поскучнел и Самеев.
Иначе, добавил Давлят, не исключено, что в первом бою, как сойдемся лицом к лицу с врагом, голову зароете, будто горные куропатки, в снег, а лапки задерете к небесам
Прошелестел легкий смешок, бойцы снова оживились. Клим локтем подтолкнул Самеева, тот конфузливо улыбнулся. Сурен, волнуясь, сказал:
Мы понимаем, товарищ лейтенант ара, извините. Разрешите обратиться? Вы же знаете, многие первогодки, еще, это самое, гражданские привычки
А если война прямо завтра, что будем делать тогда? перебил сержант Харитонов.
Воевать! с жаром воскликнул Клим.
Ишь какой быстрый, как легко ему воевать! прозвучал насмешливый голос одного из бойцов, сидевших позади.
Клим вспыхнул:
Легко или трудно, не знаю. Да только, садовая твоя башка, как воюют русские, испробовал на своей шкуре не один враг, от Наполеона Бонапарта до белых генералов и всяких антант. Нас обозлить только держись!
А когда война за свободу пытался было вставить Сурен, но Клим не дал досказать, перебив, подхватил:
За свободу русский не щадит живота. За родину и свободу не стоят разве только одни подлюги. И рядом с русскими спасибо нашей советской власти теперь воюют солдаты из других республик, такие вот, Клим кивнул на Сурена и Самеева, братья-друзья.
Когда понадобится, будем, разумеется, все воевать, сказал Давлят после того, как выслушал бойцов. Но надо воевать так, чтобы добиться больших успехов при малых потерях. Иначе говоря, с умом, который приобретают в ученье.
Самеев, пряча глаза, виновато улыбнулся.
Такая у человека натура, товарищ лейтенант, охает и ахает, а как свалится на голову, все вынесет
В это время командир роты, капитан Николаев, приказал строиться. Занятия возобновились, они продолжались до самого заката.
Солнце еще играло на верхушках деревьев, однако внизу, на лесных лужайках и тропках, все померкло. С болот потянуло гнилостным запахом. Где-то вдали ухнул филин.
В наших краях эту птицу не любят. А в ваших, Сурен? спросил Самеев.
Ара, где ее любят? ответил Сурен.
Когда рота вышла на твердый грунт проселка, который вел вдоль лесного озера прямиком в казармы, Давлят скомандовал:
Подтя-анись!.. Взять ногу! Раз-два! Раз-два! Левой!.. За-апевай!
Сильный голос начал:
По долинам и по взгорьям
Шла дивизия вперед,
и рота дружно подхватила:
Чтобы с бою взять Приморье
Белой армии оплот
А Давлят вспомнил, как давным-давно, в теперь уже далеком детстве, подпевал отцу, Султану Сафоеву, сложенные на этот мотив стихи Абулькасима Лахути:
Брали всех врагов в штыки
Партизанские полки
Это было в канун того дня, когда отец уходил на войну с Ибрагим-беком
По лицу Давлята пробежала тень. Заныло и не скоро отпустило сердце, потому что вспомнилась Давляту и мать, Бибигуль.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Холодный ноябрьский вечер. Крепкий мороз. Снег скрипит под сапогами, как битое стекло. С Финского залива дует ледяной, обжигающий ветер, больно сечет лицо колючими снежинками. Небо плотно затянуто тучами. Леса под белым одеялом. Там тихо, если не считать мерного стука красноголовых дятлов да неожиданного, заставляющего вздрагивать карканья вспугнутой вороны.
Непривычна карельская зима Давляту. Но даже в дневнике, который вел с отрочества, он не позволял себе сетовать на холода, ограничивался краткими пейзажными зарисовками. Одна из зарисовок, датированная двадцать седьмым ноября 1939 года, заканчивалась такими строчками:
«В подобный морозный вечер поднялись по тревоге и после сорокакилометрового марш-броска вышли на свой рубеж. Провокации усиливаются. Судя по всему, мы накануне серьезных событий».
Военные действия начались тридцатого ноября.
Грохот орудий, ружейно-пулеметная трескотня, вой бомб и свист мин не смолкали ни на одну минуту. Земля, еще совсем недавно белая-пребелая от снега, теперь зияет черными ранами. Деревья покалечены, стоят с обрубленными верхушками и срезанными ветвями.
Семнадцатый день полк в боях, однако успеха пока не добились. Белофинны отсиживались за мощными, глубоко эшелонированными фортификационными сооружениями и вели такой ураганный огонь, что нельзя было высунуть голову из окопа. Впереди все опутано колючей проволокой, перегорожено рвами и надолбами, нафаршировано минами. Это была так называемая линия Маннергейма по имени финского маршала, палача своего народа и заклятого врага нашей страны еще со времен Великой Октябрьской социалистической революции.
Вот так-то, Клим, братишка, вздыхал щупленький Махмуд Самеев, сидя в окопе на корточках. Семнадцатый день, а проползли всего ничего А ты еще хвастал
Клим ожег его злым взглядом, перебивая, сказал:
Помолчал бы, Осьмушка! Одно дерево не лес, один воин не войско. Потом, после паузы, прибавил: Коли язык чешется, поди спроси командиров: долго ли будут мурыжить в снегу, на морозе?
Не успел Клим произнести эти слова, как началась артиллерийская подготовка. На финских позициях взметнулись черные столбы разрывов. Рота во главе с капитаном Николаевым двинулась преодолевать заграждения. Вначале побежали, затем стали передвигаться короткими перебежками, потом ползком, по-пластунски. Финны, открыв огонь из-за своих стальных и бетонных укрытий, прижимали наших к земле.
Сабгатуллин упал!
Сергеева зацепило!
Убит Аменджулов!..
Подобные возгласы раздавались все чаще, стегая по натянутым, как струны, нервам.
Оставленный на ротном наблюдательном пункте Давлят кусал губы и скрипел зубами. Не отрывая бинокля от глаз и видя, что и эта атака захлебывается, он то вслух, то про себя повторял: «Черт!.. Черт!..» и говорил сам себе: «Неужели финны так сильны, что мы ничего не можем поделать с ними?»
Вдруг над самым ухом прозвучал тревожный голос Сурена:
Товарищ лейтенант, командир роты
Он держал на плече обмякшее тело Николаева. Давлят бросился к нему и помог уложить капитана на землю. Белый маскировочный халат Николаева был залит кровью. Вымазался в крови и часто-часто дышавший Сурен. Его смуглое лицо побледнело. Иссиня-черные зрачки расширились, подбородок дрожал.
Давлят плюхнулся перед Николаевым на колени и рукавом своего маскхалата стал утирать ему окровавленный лоб и губы, на которых пузырилась розовая слюна. Николаев застонал. С трудом приподняв набрякшие синие веки, он уставился на Давлята мутным, гаснущим взором, узнав, прохрипел: «Не вышло осечка» и снова закрыл глаза, теперь уже навсегда.
Давлят одну или две минуты пробыл в холодном оцепенении, затем медленно поднялся с колен, обшарил глазами наблюдательный пункт и, увидев в углу черную стеганую ватную куртку, которую бойцы называли телогрейкой или душегрейкой, взял ее, закрыл лицо Николаева, выпрямился и вдруг обрушился на все еще часто дышавшего Сурена:
Чего торчишь? Давай туда бегом! Пусть возвращаются.
Сурен не сразу понял его.
Да, да, я приказываю прекратить атаку, возвратиться на исходные позиции! взмахнул Давлят рукой и, резко отвернувшись, вновь прильнул к биноклю.