Ох, и не спрашивайте, соседушка! Всему-он виной, Шо-Карим Он, он! всхлипнула Бибигуль. Его бы убили вместо отца Давлята!
От ее слов, от ее тона, Саиду-Бегим продрал по коже мороз. Она отступила на шаг и, схватившись за голову, пробормотала:
Да простит ее бог
А Бибигуль уже вновь голосила по сыну, и не было слов, могущих утешить ее. Судьба обошлась с ней безжалостно, отняв всех, кого любила, с кем связывала все свои лучшие мечты и надежды.
В тот вечер это было весной тридцать первого года Султан Сафоев вернулся домой много позже обычного и, как ни старался, не смог скрыть от жены своей тревоги.
Что припозднились, отец? спросила Бибигуль.
Партсобрание было, ответил Сафоев.
Испортил кто-нибудь настроение?
Он поднял глаза и сказал:
Плохие новости, Бибигуль
Он подумал, что лучше выложить разом хочешь не хочешь, открыться придется. А у нее оборвалось сердце, и она едва слышно выдавила побелевшими губами:
Что?..
Банда Ибрагим-бека перешла границу.
Когда?
Утром.
Утром повторила Бибигуль, не услышав своего голоса. Что же теперь будет?
Центр принимает необходимые меры, сказал Сафоев, и эти казенные слова вроде бы несколько успокоили жену.
Значит, до нас не дойдет? спросила она.
Сафоев невольно рассмеялся, обнял ее и сказал:
Простушка моя! Да неужто взаправду думаешь, что позволим этому подлецу конокраду бесчинствовать в нашем доме?
Но сердце мужа билось отрывистыми, неровными толчками, а голос прозвучал слишком бодро, и Бибигуль, отстранившись, вздохнула:
Не знаю
Все будет хорошо. Чтобы скорее остановить его и разбить, из партийных и советских активистов создаются добровольческие отряды, которые будут действовать вместе с красноармейцами.
Значит, красноармейских сил не хватает?
Сафоев на миг растерялся. Бибигуль не сводила с него напряженного взгляда. От нее не ускользнуло его замешательство, и, понимая это, он подыскивал наиболее убедительный ответ.
Знаешь, начал он осторожно, как бы взвешивая в уме каждое слово, Ибрагим-бек должен еще раз понять, что против него сам народ, что все его ненавидят весь народ, понимаешь?
Бибигуль готова была задавать еще и еще вопросы, на которые пришлось бы отвечать прямо, без утайки, но тут с книжками и тетрадками под мышкой вошел Давлят и своим появлением выручил отца. Сафоев обернулся к нему.
Где ходил, сынок?
У Шарифа был, учили уроки.
Молодец! Садись, теперь будем ужинать.
Нет, я уже ел, сказал Давлят, глядя на мать: он редко видел ее такой расстроенной.
Бибигуль отвернулась. Подавив вздох, она принялась расстилать на маленьком, низеньком столике дастархан. Давлят перевел взгляд на отца, но тот взялся за лепешку и, разламывая ее на куски, сказал все тем же нарочито бодрым тоном:
Не хочешь кушать посиди с нами, расскажешь про свои школьные дела. А я проголодался
Давлят положил тетради и книжки на полку в стенной нише и сел рядом с отцом. Похожи они были как две капли воды, и не только лицом натурой. У матери Давлят взял лишь большие то сияющие, то грустно-задумчивые черные глаза.
Когда Бибигуль вышла на кухню, он, понизив голос, спросил:
Что с мамой?
Ничего, сынок, я задержался, она волновалась, ответил отец. Какими отметками порадуешь сегодня?
По родному языку «отлично», арифметике «хорошо».
Молодец! похвалил сына Сафоев. Учись только так, сынок, настойчиво и прилежно. Если хочешь стать настоящим человеком, то всегда, в каждом деле, будь твердым, упорным и смелым, считай это делом своей чести и совести, не бойся трудностей. Смелый и честный никогда не уронит своего достоинства. Ты понимаешь меня, сыночек?
Давлят молча кивнул.
Мать принесла две глиняные касы миски с супом-лапшой и, ставя на столик, спросила:
Может, надумал, сынок? Принести?
Но Давлят опять отказался. Он сказал, что еще должен выучить наизусть стихотворение Абулькосима Лахути «Марш партизан», и, взяв с полки учебник, уселся в сторонке, на мягкой курпаче, под десятилинейной керосиновой лампой, подвешенной к потолку. Сперва Давлят читал про себя, шевеля губами, а потом стал читать вслух, «с выражением», и отец не донес ложку до рта, подержав ее на весу, медленно опустил в касу.
Не так, Давлят, это же песня, петь нужно, петь! взволнованно воскликнул он.
Совсем недавно, всего лишь несколько лет тому назад, Сафоев ходил под этот марш в боевом строю, и теперь, когда снова предстоит взяться за оружие, памятные строки всколыхнули душу, зазвучали призывом, и он запел:
На Урале, на Украйне,
На Кавказе, в Туркестане
Брали всех врагов в штыки
Партизанские полки
Так мы ее пели, сынок, на такой мотив! Ну-ка, давай вместе! пересел отец к сыну.
Доели б сперва, сказала Бибигуль.
Но муж отмахнулся:
Сыт, мать, наелся. На ночь достаточно.
Он обнял Давлята за плечи, и они запели в два голоса густым, чуть хрипловатым и тонким, звенящим, и Бибигуль тоже отложила ложку. Глаза ее увлажнились, к горлу подкатил ком. Взяв обе касы с недоеденным супом, она торопливо поднялась и вышла из комнаты.
Это был последний вечер, который Султан Сафоев провел под родной крышей. Песня осталась недопетой вдруг забарабанили в дверь, и Бибигуль, отворив, увидела усто Шакира, секретаря райисполкома. Его называли усто, то есть мастером, потому что он был отменным плотником и даже теперь, если позволяло время, не отказывал людям. Забыв поздороваться, он с порога спросил:
Сафоев дома?
Уже? вырвалось у Бибигуль.
Усто Шакир не ответил, крикнул: «Товарищ Сафоев!» и, когда тот вышел, сказал, чтобы быстрее переодевался и шел в райком, где собирают всех членов райкома и райисполкома.
Что случилось? спросил Сафоев.
Не знаю, пожал плечами усто Шакир. Кто-то приехал.
Бибигуль стало ясно, что разлука близка. Муж торопливо натягивал брезентовый плащ, а она застыла, прижав руки к груди, с широко открытыми, немигающими, влажными глазами.
Не волнуйся, я скоро вернусь, сказал муж.
Однако из райкома он вышел уже далеко за полночь и вместе с усто Шакиром прошел прямо к себе в исполком, где собрал все бумаги, вручил их усто и, усмехаясь, сказал:
Теперь вы и раис, и его зам
Да, вчера ушел раис, сегодня уходите вы, угрюмо произнес усто Шакир. Боюсь, что дня через два-три останусь за весь исполком.
Ну-у, до этого вряд ли дойдет, засмеялся Сафоев.
Не скажите. Раз сведения о движении Ибрагим-бека подтверждаются, то может случиться, что бои развернутся и в нашем районе.
Поначалу Сафоев вроде бы пропустил эти слова секретаря исполкома мимо ушей. Но, видно, застряли они где-то в подсознании, если некоторое время спустя перед его мысленным взором вдруг отчетливо, словно на географической карте, возникли очертания района и он увидел, что Дангара не так уж далеко от места событий. Во рту сразу пересохло, язык стал чужим. Сафоев услышал топот и ржание коней, выстрелы, крики и представил, как мечутся люди в красных отблесках пламени, и искаженное страхом лицо жены, и большие, широко раскрытые глаза Давлята
Ничего, брат, теленок дальше сеновала не бегает, донесся тихий, будто болезненный голос усто Шакира. Не впервой нам встречать таких беков.
Да, не впервой, повторил Сафоев, утирая рукавом холодный пот со лба. Не впервой Раздавим! Теперь навсегда. Он протянул руку и сказал: До свидания, усто. Хочу попросить вас не забывать моих, хоть изредка навещать.
Об этом не стоит просить, конечно, не оставим! ответил усто Шакир.
Он проводил Сафоева до самого дома.
Бибигуль еще не ложилась, сидела у погасшего очага, обхватив руками колени и прислушиваясь к каждому шороху. Когда она узнала, что мужу надо отправляться в Куляб, к месту сбора, с утра, то и вовсе не сомкнула глаз. Муж, прижимая ее к себе, говорил:
Не изводи себя понапрасну, родная, все обойдется. Обойдется, милая, вернусь я домой Похуже бывало, а теперь уж в последний раз, добьем до конца Не надо, не плачь, ну не надо Я просил усто Шакира, он вам поможет
Я не плачу, отвечала Бибигуль прерывистым, горячечным шепотом. Не плачу Мы обойдемся, напрасно просил. Главное, вернулся бы живым и здоровым
Утром, когда муж уходил, она стояла скорбная, с потускневшим лицом и горько опущенными углами разом выцветших губ. Чуяло ее сердце беду, потому и стояла как каменная.
А Сафоев, напротив, выглядел оживленным, порывисто двигался и широко улыбался. Обнимая сына, весело произнес:
Тебя оставляю мужчиной в доме, сынок! Не подведешь?.. Верю тебе! Крепко расцеловал и прибавил: Опять говорю: в каждом деле будь твердым, упорным и смелым, высоко неси свою честь! Будешь честным и смелым одолеешь все тяготы-беды. Понял, сынок?
Понял, ответил Давлят, глядя на отца влажно мерцающими глазами.
Он крепился, как и подобает мужчине.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Банда Ибрагим-бека, которая ранней весной 1931 года устремилась с берегов Пянджа и Кундуза в горные ущелья и долины Южного Таджикистана, насчитывала семь тысяч сабель. Как и в прежние времена, не единожды битый бек шел на советскую власть под знаменем газавата борьбы за веру и пользовался «высоким покровительством» свергнутого одиннадцать лет назад последнего бухарского эмира Алим-хана, но оба они были марионетками британских империалистов, не пожалевших средств на оснащение банды, подавляющее большинство которой состояло из баев, кулаков, их сынков и так называемых мюридов последователей всевозможных ишанов, шейхов и прочих духовников, защитников шариата.
Нападение было стремительным, и с тактической точки зрения его цель заключалась в том, чтобы углубиться в страну как можно дальше, пройтись по кишлакам огнем и мечом и, сея повсюду страх, сорвать осуществление намеченных на тот год социальных преобразований и хозяйственно-культурных мероприятий.
С точки же зрения стратегии Ибрагим-бек и его хозяева явно рассчитывали на отторжение Таджикистана от Советского Союза. Бек надеялся воспользоваться трудностями, связанными с коллективизацией сельского хозяйства, которая на юге республики только начиналась, и тешил себя мыслью, что сомневающиеся дехкане, особенно те, кто из-за допускавшихся перегибов был недоволен колхозным строем, встретят его с распростертыми объятиями и присоединятся к «священной борьбе за веру».
Ибрагим-бек имел даже специальную группу духовников во главе с имамом Шейх-Бурханом, который в двадцатые годы бежал за кордон из Гиссарской долины, а теперь, едва банда перешла границу, взялся налаживать антисоветскую пропаганду. Подчиненные этому защитнику шариата муллы и мюриды появлялись в кишлаках, как правило, под вечер и почти всегда в сопровождении двух-трех басмачей с английскими карабинами за плечами. Их проповеди сводились к тому, что безбожники-кафиры попирают истинную веру, сбивают мусульман с праведного пути, и поэтому всевидящий, мудрый и милосердный аллах вложил меч в руки Ибрагим-бека, призвав его спасти рабов божьих от позора и гнета.
Такое словопрение кое-кого вводило в заблуждение. Но основная масса дехкан уже умела отличать черное от белого и по призыву Центрального Комитета Коммунистической партии Таджикистана поднималась на борьбу с басмачами.
Как-то добровольческий отряд, в котором Султан Сафоев был комиссаром, намереваясь провести ночь в кишлаке Сандара, попал на проповедь одного из мюридов Шейх-Бурхана. Высланные вперед разведчики доложили, что мужская половина кишлака находится в мечети и слушает густобородого кори.
Солнце уже давно скрылось за горами, землю окутала темь. Кишлак будто вымер: ни в одной кибитке не было света, ни в одном дворе не горел очаг; молчали даже собаки. Только вдали мерцал желтый огонек, который излучали коптилки, чадившие в мечети.
Сафоев хотел было пришпорить коня, но учитель Мансур Мардонов, заменявший раненого командира отряда, вцепился в поводья и крикнул:
Султан! Жить надоело?!
Ты чего? удивился Сафоев.
Окружить надо мечеть, посмотреть Войдем втроем-вчетвером, оружие под халатами, и послушаем, что читает кори.
Ты прав, тут же согласился Сафоев.
Отряд неслышно окружил мечеть, и трое добровольцев во главе с Мансуром подкрались ко входу. Один спрятал под сатиновый халат берданку, другой сунул за пазуху наган, третий обрез. У Мансура в кармане лежала граната.
Сафоев застыл в напряженном ожидании шагах в пятидесяти от них, под высокой старой чинарой. Пахло сыростью, прелой листвой. Небо было беззвездным.
Мансур с двумя другими добровольцами вошли в мечеть и с положенной учтивостью поздоровались с густобородым кори, конец чалмы которого опускался на широкое плечо. Кори привычно восседал в верхнем, почетном углу, а по бокам сидели на коленях одетые в черные сатиновые халаты здоровые парни с острыми, сверлящими глазами.
Все уставились на вошедших. Кори прервал свою речь на полуслове, грянул сперва на дверь, затем на своих парней. Те зашевелились и положили руки на карабины, которые были прикрыты полами халатов. Но вошедшие смиренно опустились на колени. Кори выждал с минуту, в течение которой слышалось лишь потрескивание фитилей в неглубоких плошках, затем, прочищая горло, кашлянул и вновь завел проповедь мягким, певуче-вкрадчивым голосом:
Нет вам помимо аллаха заступников и помощников. Господь услышал стоны верующих людей, рабов своих правоверных, и послал избавителей. Он великий и мудрый, да будет над нами воля его!..
Но тут во дворе грянул выстрел и в то же мгновение кто-то разом погасил все плошки. Люди вскочили, тихая мечеть превратилась во встревоженный улей. Бойцы из отряда рванулись наружу.
Ни с места! Буду стрелять! крикнул Мансур Мардонов в распахнутую дверь.
В ответ грохнул огонь, пуля цвинькнула у самого уха. Мардонов едва удержался от искушения метнуть гранату.
Сдавайтесь! крикнул он снова. Вы окружены!
Отряд, к бою! скомандовал подскочивший Сафоев.
В мечети воцарилась тишина. Сельчане, как видно, замерли от страха, а люди Ибрагим-бека готовились выбираться, смешавшись в темноте с толпой.
Мардонов шепотом спросил:
Кто стрельнул?
За мечетью караулил басмач, ответил Сафоев. Мы схватили его.
Гм Выходит, Ибрагим недалеко?
Узнаем Надо, наверно, чтоб выходили по одному.
С поднятыми руками?
Само собой, кивнул Сафоев и обратился к гудевшим в мечети: Эй, вылазьте по одному! Руки поднять!
Кто пустит в ход оружие, будет расстрелян на месте, прибавил Мардонов.
Люди стали выбираться, как было приказано, с поднятыми вверх руками, и те бойцы, что побывали в мечети, стояли по обеим сторонам двери, внимательно вглядываясь в белые от страха лица. Сафоев и Мардонов находились рядом. Дехкане уже тесно забили айван, но ни кори, ни басмачи не появлялись.
Кто там еще? спросил Сафоев, когда больше никто не вышел.
Э-э и о-они заикаясь, выговорил дехканин, который оказался последним, и тут же из мечети послышался надломленный глухой голос:
Вы вперед, кори
Н-нет, вы, с-сарбоз
Глухой и этот второй, дрожащий голос затянули свой спор, и Сафоев, потеряв терпение, крикнул:
Эй, господа, кончайте! Вылазьте скорее! Иначе Он не договорил в темноте, сверкнув, грохнул выстрел.
Но едва Мардонов открыл рот, чтобы скомандовать бойцам: «Огонь», как донесся тот же дрожащий голос:
Не с-стреляйте, сдаемся
Первым вышел густобородый кори, за ним трое в черных халатах.
Все? отрывисто спросил Сафоев.
Басмачи молчали.
Кто остался? Где ваши винтовки?
Труп там, наш дахбоши, ответил басмач. Винтовки тоже там.
Мардонов, сопровождаемый бойцом, вошел в мечеть. Он зажег спичку, поднял ее над головой и сразу же увидел скорчившегося на полу в луже крови человека. Неподалеку валялись карабины. Приказав бойцу подобрать их, Мардонов опустился на корточки над трупом и при тусклом желто-голубом огне спичек определил, что бандит был убит выстрелом в голову. Его неестественно вывернутая правая рука сжимала большой кривой нож с рукояткой, инкрустированной перламутром. «Тот еще головорез» подумал Мардонов и с вдруг нахлынувшей злобой вырвал из окостенелых пальцев нож, схватил труп за ворот халата и выволок наружу.