В недостроенных корпусах было холодно, как на улице. Непрерывно гудели работающие станки, ни на миг не смолкал шум и грохот стройки. Да к тому же и ветер разгуливал беспрепятственно, порою завывая, вливаясь в этот общий заводской гул и грохот. Но люди не отходили от станков, не спускали с них внимательных глаз. Особенно обращали на себя внимание подростки маленькие, беспомощные, на первый взгляд, перед огромными махинами станков, до которых они могли порою дотянуться, лишь подставив под ноги ящик или соорудив еще какое-нибудь устойчивое приспособление. Особенно долго, пристально глядели на этих маленьких рабочих трудармейцы, все время заглядывавшие в цех по тем или иным своим делам.
В их взглядах читался не праздный интерес. Эти мальчики и девочки, еще вчера сидевшие за партой, сегодня заставляли трудармейцев изумляться, удивляться. В нынешних обстоятельствах эти подростки стояли у станков наравне со взрослыми, несли вместе с ними тяжелую ношу войны.
Наблюдая изо дня в день стойкость и мужество, с какими ребята трудились, взрослые не только удивлялись, они сами становились другими, внутренне преображаясь. Те, кто привык постоянно ныть и жаловаться на трудности и лишения, в присутствии этих детей смущенно умолкали. Те же, кто, не жалея сил, не отказываясь ни от какой работы, трудился на совесть, с чувством собственного достоинства, старались сделать еще больше, еще лучше.
Нормат Нурматов, которого по-прежнему товарищи ласково называли Норматом-самоварщиком, помня о его работе в мехрабадской чайхане, теперь вместе с другими трудармейцами отряда рыл траншею вокруг нового корпуса завода под водопровод. И каждый раз, заходя в цех, он не мог не остановиться у станка, за которым работал худенький большеглазый круглолицый мальчик. Стоя на большом металлическом упаковочном ящике, подстелив под ноги какую-то ветошь, чтобы не замерзали ноги, он своими хрупкими, худыми руками управлял станком, вытачивая на нем крохотные стальные стерженьки.
Еще более удивительным для Нормата было то, что к мальчику этому взрослые люди мастер или бригадир цеха обращались уважительно, по имени-отчеству.
Как идут дела, Федор Иванович? интересовался бригадир, проходя мимо.
Неплохо, Кирилл Савельевич, с достоинством немногословно отвечал мальчик.
Пожалуйста, будьте предельно внимательны, Федор Иванович, хотелось бы, чтобы не было ни одного бракованного стержня!.. дотошно напоминал старый мастер, внимательно разглядывая сквозь очки уже готовые, отшлифованные стержни.
Хорошо, я постараюсь, Кирилл Савельевич, серьезно, не прекращая работы, обещал маленький Федор Иванович.
Умиленный таким обращением, тоном разговора, Нормат-самоварщик не в силах был сдержать восхищения.
Хвала отцу твоему, малыш! говорил он, проходя мимо станка Феди и еще долго потом думая о мальчике и его работе.
Думал и не мог не вспоминать своих шестерых, оставшихся дома, в Мехрабаде. Самому младшему, когда он уезжал, было семь, и он только пошел в школу, а самому старшему, Холмату, исполнилось шестнадцать, и, как он недавно писал отцу, все они, старшие и младшие, продолжали учиться в школе, вместе с колхозными ребятами пасли скот, заменяя пастухов, которых забрали осенью в армию.
Как далеко простерла свою кровавую лапу эта проклятая, всеразрушающая война, с горечью думал Нормат. Она беспощадно обрушилась и на головы наших безвинных детей, которым еще только предстоит познать этот светлый, прекрасный мир, познать все радости жизни
Восьмой месяц льется кровь. Видимо-невидимо наших людей погибло в этой кровавой схватке, развязанной фашистской Германией, тяжело вздыхал Нормат. Вот взять хотя бы его, простого самоварщика. Какое там образование, только и выучился после революции что писать да читать. А все его дети ходят в школу, образованными будут, вон Холмат в институт после войны собирается. Но это после войны А теперь сколько ребят осталось без крова, без родительской ласки! Сколько погибло под бомбежками! Сколько там, на оккупированных немцами землях страшно подумать! Силен еще враг, ох силен, чтоб ему не дойти до своего дома живым Все еще теснит наших, да техника-то у него, что и говорить, посильнее нашей. Но кто сказал, что они непобедимы? Вранье! Нормат даже плюнул в сердцах Будут и у нас новые войска, новые соединения, вон в Каменке обучают молодых солдат, да разве в одной только Каменке, по всему Союзу в тылу готовят новые силы для разгрома врага. А танки, пушки, винтовки за этим дело тоже не станет. Вот, к примеру, они здесь, в Каменке, строят новый завод, товарищ Олимов говорил им, что такого завода по мощи и производительности еще не бывало не только на Урале, но и во всем Союзе. Сколько он, этот завод, будет давать продукции, когда они закончат его строить! Да опять же не один он, уж государство позаботилось, чтобы весь тыл работал для победы, для фронта. Нет, решительно подумал Нормат, такой народ нельзя победить и сломить! Он вспомнил цех Феди, где только что был. И женщины, и дети, и старики все встали к станкам, значит, понимают ответственность свою и старый и малый, да нет такого человека, который бы не чувствовал ее, наверное, даже младенец в колыбели и тот понимает
Таких, как Федя, на заводе было много. Подростки тринадцати-четырнадцати лет, не жалуясь, переносили тяготы тяжелой физической работы. Они, как и все, кто трудился рядом, недоедали, отчего быстро приходила усталость, одолевала сонливость, они делались похожими на рано состарившихся маленьких старичков.
Таким казалось Нормату-самоварщику и лицо его нового друга Федора Ивановича. Горестные глубокие складки залегли у Фединых губ, лицо было с кулачок. И когда Нормат глядел на него, в сердце его поднималась ярость против врага, который, он считал, был повинен во всем, особенно в страданиях детей. Едва они познакомились это было месяц назад, как Нормат стал уважительно здороваться с Федей, расспрашивать о житье-бытье.
Однажды, когда Нормат подошел к станку Федора Ивановича, тот разговаривал с какой-то женщиной. Мальчик поздоровался с ним, сказал:
Это моя мама, дядя Нормат, Анна Егоровна.
Нормат уважительно приложил обе руки к груди, поклоном головы приветствуя женщину, Анна Егоровна ответила ему, устало улыбнувшись, что-то сказала сыну на прощание и ушла.
Твоя мама здесь, на заводе, работает? спросил Нормат.
Да, только в другом цехе.
У тебя есть еще кто-нибудь, ну, там братья или сестры?..
Кроме меня, еще трое маленьких.
А отец твой где работает?
На другом заводе, только он два месяца назад на фронт ушел. Вот недавно получили письмо с Ленинградского
И тебе обязательно надо было идти работать?
Что поделаешь, по-взрослому ответил мальчик. Мы же не могли впятером прожить на одну мамину карточку. Что такое шестьсот граммов хлеба!..
Нормату-самоварщику тотчас вспомнились стенания некоторых его товарищей по бараку, получавших на одного эти же шестьсот граммов, да еще в придачу и питание из общего котла. Вспомнил, и его словно обожгло от обиды. «Эх, неблагодарные! Бессовестные! Ведь и мизинца этого малыша не стоите!» с горечью подумал он, а вслух сказал:
Знаешь, сынок, я восхищаюсь тобой. Поверь! Пусть руки твои не знают усталости, а сердце твое, Федор Иванович, никогда не испытывает горя!
Мальчик улыбнулся своими тонкими бледными губами.
Спасибо, дядя Нормат, но не называйте меня, пожалуйста, по имени-отчеству.
Да ведь тебя здесь все только так и называют, и я
Они пусть, а вы зовите Федей.
Хорошо, Федя, так-то оно лучше! весело отвечал Нормат. Мы теперь с тобой друзья. Ведь так?
Не проходило и дня, чтобы Нормат не забежал проведать маленького рабочего. Иногда он приносил в кармане своего ватника то горстку кишмиша, то орехов, то сухофруктов каких-нибудь и угощал Федю. Мальчик сначала стеснялся, не хотел брать угощение, но Нормат всегда знал, как сделать так, чтобы Федя взял.
Бери, бери, Федяджан, отнесешь братишкам! Скажешь, подарок от дяди из Таджикистана, от Нормата-самоварщика! уговаривал он, расхваливая одновременно свою прежнюю профессию. Знаешь ли, быть самоварщиком в мирное время, скажу тебе, благое дело! Чайхана не пивнушка какая-нибудь. Это желанное место встреч хороших людей. И ты сам доволен всех увидишь, все узнаешь, утолишь жажду людей вкусным, ароматным зеленым чаем и еще слова благодарности услышишь. Чайхана это тебе не забегаловка паршивая. Чай целебный напиток. Ах, как я бы хотел, Федяджан, напоить тебя нашим таджикским зеленым чаем!..
Мальчик внимательно слушал, спрашивал, почему чай зеленый, вкусный ли он, и однажды, бросив исподлобья взгляд на высокого, могучего сложения Нормата, спросил:
Вы уж извините меня, дядя Нормат, за мой вопрос, только ответьте мне правду: почему это вы, такой здоровый и сильный и не на фронте?
Спросил и тут же смутился, покраснел.
Нормат рассмеялся раскатисто-басовито, молча отошел от станка Феди на несколько шагов, так, чтобы мальчик видел его с головы до ног. И тут только Федя заметил, как сильно припадает на левую ногу его новый друг, припадает и волочит ее, словно нога не его, а чужая.
Понимаешь, басмачи со мной расправились, пояснил Нормат, вскоре после революции. Двенадцать лет мне тогда было, чуть поменьше, чем тебе сейчас. Нагрянули они к нам однажды в кишлак, подожгли дом. Когда мы задами решили убежать от них, стали стрелять, мать и отца на месте убили, а меня вот в бедро ранили. С тех пор я и хромаю
Федя снова почувствовал себя неловко за неуместность своего вопроса, еще раз извинился.
А в трудовую армию, знаешь, меня тоже не сразу взяли, просить очень пришлось, продолжал, не замечая смущения мальчика, Нормат. Добровольцем я записался. Вот ты, Федяджан, еще совсем маленький, четырнадцать лет тебе, а уже у станка стоишь. Как же я-то мог поступить иначе?..
Внезапно откуда-то послышался громкий женский плач, и все, кто находился в цеху, как по команде, повернули головы туда, откуда он доносился. По проходу шла мать Феди, Анна Егоровна, шла прямо к станку сына, поддерживаемая какими-то незнакомыми женщинами. Мальчик, и так бледный, побледнел еще больше: ни кровинки в лице, увидел Нормат. Бросив свои рукавицы, Федя остановил станок, побежал навстречу матери.
Что случилось? Что? спрашивал сын, обнимая Анну Егоровну за плечи.
Голова ее была низко опущена, пальцы судорожно сжимали маленький листок серой бумаги, на нем было что-то напечатано.
Вот, похоронка! Отец!.. протянула она листок сыну. Только что брат твой принес мне сюда, на завод, заплакала горше прежнего Анна Егоровна.
Федя взял в руки извещение, прочитал и, еле сдерживая готовые вырваться рыдания, все же нашел в себе силы, чтобы успокоить мать.
Что поделаешь? говорил он ей тихо, поглаживая по плечам, как взрослый, немало переживший человек. Что поделаешь, мама? Возьми себя в руки, я тебя прошу!.. Ведь такое горе не только у нас!..
Нормат, слыша все, что говорил мальчик, и видя его мужественное поведение, не мог не удивляться его самообладанию и выдержке. Надо же, такой маленький, а еще находит силы, чтобы облегчить горе матери, думал он, провожая взглядом Анну Егоровну и ее сына, не отступавшего от женщины ни на шаг, бережно поддерживавшего ее. Невольно и Нормат двинулся следом за ними и шел до тех пор, пока перед ним не возник большой проем, выход из цеха, где еще не были навешены двери.
Часть третьяИ НАСТУПИЛ РАССВЕТ
1
В тот же вечер трудармейцев, обитателей бараков трудовой армии, ожидало радостное известие: с городской почты сообщили, что на имя рабочих Таджикистана пришло очень много посылок и что их необходимо получить как можно скорее.
Аксакал трудовой армии, старшина первого отряда усто Барот поручил это четверым дежурным по общежитиям. До полудня надо было перенести все посылки в тот барак, где жил усто Барот и который являлся чем-то вроде штаба трудовой армии таджиков.
Вечером, когда дневная смена вернулась с работы, когда все умылись и поужинали, усто пригласил из каждого барака по нескольку человек и прочитал им письмо, приложенное к одной из посылок.
«Дорогие наши земляки, говорилось в нем, дорогие родственники и близкие! Мы прочитали опубликованное в республиканских газетах открытое письмо вашего политрука товарища Орифа Олимова.
Поверьте, мы восхищаемся вашим доблестным трудом в непривычных для всех вас условиях трудной уральской зимы. Мы убеждены, что ваш труд в тылу ни в чем не уступает героизму наших солдат в действующей армии. Поэтому все мы горды тем, что имеем таких славных земляков и на фронте труда.
Дорогие земляки! Примите наши скромные подарки в знак безграничной любви к вам.
По поручению ваших земляков письмо подписали всего пятьдесят три человека. Список подписей прилагаем.
Мехрабад, февраль, 1942 год».
Усто Барот распорядился разделить посылки таким образом, чтобы всем досталось поровну по числу проживающих в каждом бараке. И как только это было сделано и представители каждого барака ушли к себе, усто Барот сказал Ака Наврузу:
Я думаю, друг мой, будет справедливо, если мы поделимся тем, что получили, и с нашими братьями-узбеками, и с учителями, нашими шефами. Как вы думаете? спрашивал усто, расстилая на столе большой платок.
Конечно, так и надо сделать! Очень хороша мелодия этого дела! поддержал Ака Навруз, не преминув употребить любимое выражение.
С этими словами Ака Навруз засучил рукав своего теплого халата и, развязав мешочек, который был прислан лично ему, щедро вынул оттуда добрую половину.
Поддерживаю тебя, друг мой! Пусть все отведают даров нашей республики! и усто Барот повторил ту же процедуру со своей посылкой.
Не прошло и часа, как платок, расстеленный Ака Наврузом, не стал виден под высоченной горкой сухих фруктов и кишмиша. Точно такие же горки высились на столах других бараков трудармейцев, которые, узнав о почине своих старейшин, немедленно поддержали его. Довольный щедростью земляков, усто Барот зашел в каждый барак, благодарил всех.
Спасибо вам, братья! Конечно, я понимаю, не очень-то легко заботиться о других, когда самому еле хватает. Однако, должен признаться, все вы проявили в данном случае щедрость необыкновенную, а ведь это одно из самых прекрасных качеств человека доброта.
Вернувшись к себе, усто Барот и Ака Навруз долго пили чай, сидя вместе со своими земляками за столом, беседуя о том о сем, вспоминая свою долгую многотрудную жизнь.
Мне сегодня в связи с этими посылками вспомнился один случай из моей юности, вздохнул усто Барот. Вот Ака Навруз и Ульмасов свидетели этого случая. Помните, друзья, Кузьмина, который служил на железной дороге? Все в том же шестнадцатом году это и случилось Я много тут рассказывал о том, как мы жили в Сибири Так вот, заболел однажды Кузьмин, а мы все в дружбе с ним, из ссыльных он был. Заболел тяжело, чуть богу душу не отдал. Однако после болезни так ослаб и обессилел, что еле рукой и ногой мог шевелить. Мы с ним делились всем, чем могли. Но, конечно, всегда найдется паршивая овца в стаде: были и такие, что держались в стороне и капли жалости не проявили по отношению к Кузьмину. Больше того, один из них, как сейчас помню, по фамилии Самарин, послушавшись дружков своих, раньше нас вернувшись с работы, обчистил коробок, в котором мы запасали еду для больного. Оказывается, как мы потом узнали, бедняга Кузьмин умолял Самарина не делать этого боялся умереть с голода Самарин же, пнув ногой пустой коробок, ответил ему, что тот и так пропадет, что, мол, лучше будет для всех лишний рот
Вернулись мы с работы, на Кузьмине лица нет, и так бледен да худ, а тут еще такое, не ел целый день. Ну, схватили мы этого подлеца Самарина, выволокли за ворот на середину казармы и, конечно, отвели душу В ту же ночь он куда-то, слава богу, исчез, говорят, попросил перевести в другое место, от нас подальше Ну, Кузьмина мы на ноги поставили
Вспомнил я об этом случае, друзья, потому что время тогда такое было, каждый только о себе и думал, человек человеку враг был У нас-то теперь все по-другому, мы все словно люди из одной семьи, вот взять хотя бы сегодняшний наш почин. Когда б это в старое, царское время было возможно?.. Да никто б и не поверил, скажи об этом
Все примолкли, и каждый, наверное, думал о том, что услышал от усто Барота. Было тихо, лишь изредка из дальнего угла доносилось какое-то подозрительное шуршание. Сначала на это никто не обращал внимания, потом, когда усто Барот кончил свой рассказ, эти звуки стали слышнее.
Все наши вроде тут? оглядев сидящих за столом, сказал Нормат. А-а-а, это, конечно, Кучкарбай и Хамдам Очилов там возятся, им же ничто не интересно, кроме их грязных делишек и махинаций!