Конное охранение приближалось скоро. Пятеро казаков, почуяв неладное, остановились, стенкой перегородили дорогу. Ждали. До них оставалось шагов двести, когда Лобов снова развернул бричку и припал к пулемету. Длинная очередь простучала в прокаленном зноем воздухе глухо, но отчетливо. Из полынной поросли брызнули в горячую синеву вспугнутые жаворонки, и четверо из пятерых конных повалились с седел. Пятый, припав к гриве коня, понесся в степь. Авдюшка спокойным рывком бросил винтовку к плечу, прицелился и выстрелил. Мимо. Снова выстрелил. Всадник, будто вспомнив что-то, высоко взмахнул руками и боком стал сползать с седла.
Разбежавшиеся было кони снова вернулись к своим хозяевам, и когда подъехали Лобов с Авдюшкой, стояли над ними, низко опустив головы, будто прислушивались, дышат ли они. Трое, видно, сразу отдали богу души, а четвертый, закатив глаза, выгибался дугой и рвал на груди гимнастерку. Изо рта его толчками выплескивалась кровь.
- Пристрели,- сказал Лобов, снял фуражку и перекрестился.
Руки Авдюшки дрожали и горло перехватил приступ тошноты. Он прижал дуло винтовки к виску раненого, отвернулся и выстрелил.
- Вот так-то, братец, спокон веков на войне Если не мы их, то они бы нас Теперь по всей России так,- тихо заключил Лобов.
И от этих немудреных, просто сказанных слов Авдюшке стало легче. Перестали дрожать руки, и тошнота не тревожила больше.
Они сняли с убитых подсумки с патронами, сбросили в бричку оружие, привязали к задку осиротевших коней и поспешили дальше, тревожно думая о своей судьбе.
Степь накрывали густо-синие пыльные сумерки, когда они подъезжали к городку. Двое с ружьями наизготовку прыгнули на дорогу так неожиданно, что кони в испуге рванули бричку в сторону.
- Стой!.. Кто такие?
Натягивая вожжи, Лобов покаянно пробормотал:
- Братцы, помилуйте, сдаемся- он разглядел на солдатской папахе одного красную полоску.
Авдюшка выронил винтовку и, словно спеша схватить ее, упал на колени.
Успокаиваясь, кони бренчали удилами и шумно всхрапывали.
Глава третья
I
Узнав, что к красным перебежали двое, перебив казаков и прихватив с собой пулемет, Семияр-Горев минут пять играл плетью с таким видом, словно ничего не случилось. Потом сказал, поглаживая теплую гриву коня:
- Расстрелять вахмистра и пулеметчиков!.. За пьянство в походе!..
Когда сухой степной воздух выплеснулся из неглубокой балки двумя нестройными залпами и плотно улегся в ней снова, полковник Ярич перекрестился, сморщился, словно страдая зубами.
- Напрасно вы так, Борис Михайлович. Жестокость сейчас неуместна. Хорошо, если мы останемся генералами без армии. Может быть хуже: казачишки нас выдадут большевикам. Когда наступает конец, каждый думает о себе.
- Вы тоже думаете так?-Семияр-Горев впился в начальника штаба краем глаза, едва видимого в хищном прищуре.
Полковник, наливаясь злом, безбоязненно махнул рукой.
- Вы стали невыносимы, Борис Михайлович!.. С вами невозможно разговаривать. Да-с!.. Умерьте свой психоз Я думаю, как бы поскорее убраться за кордон, и вам советую думать об этом Казачьего вождя из вас не получи-лось, останьтесь для них тем самым спасителем, которого разыгрывали до сих пор.
- Советую вам, полковник, укоротить немного язык!
- Не пугайте, милейший!.. Да-с! Время игры кончилось, разделим же по-дружески выигрыш!-полковник закурил, натянул на ноги одеяло из верблюжьей шерсти - вечерняя прохлада добиралась до его ревматических ног.- А если вы и для этого случая заготовили какую-нибудь аферу, за кордоном полковник Дубасов пристрелит вас. Больно много приходится на одну китайскую провинцию беглых русских офицеров. Надеюсь, вы поняли меня?
Семияр-Горев не ответил: то, чего он боялся, началось. Вспомнилась библия. Христос на последней вечере сказал своим сподвижникам: «Утром один из вас предаст меня». Его, атамана, уже предали - исчез, «как тать в нощи», полковник Дубасов со своим окружением.
Атаман ехал верхом рядом с экипажем, в котором морщился от боли в ногах его начальник штаба. Впереди и сзади - конский топот да дробный перестук тележных колес. И в этом большом шуме атаман уже не чувствовал своей силы - это была чужая сила, страшная и пугающая, как скала над головой, которая вот-вот должна упасть.
На серое небо высыпали звезды, и наступившая ночь вся стала невидимой опасностью! Проехали березовый колок, мрачно темнеющий неподалеку от дороги, и атаман подумал, что оттуда могут ударить из пулемета - и остатки его отрядов рассеятся. Он останется один, и это будет конец.
Тогда, вначале, все казалось простым: обозленные на Советы и комиссаров казаки под его, атамана, водительством сокрушат власть голодранцев и восстановят старые уклады жизни. Сам Борис Михайлович Семияр-Горев хотел увидеть на русском престоле снова монарха. Был случай, когда адмирал Колчак давал ему генеральское звание. Отказался. Высокомерно ответил, что генеральские погоны примет только из царских рук. Но оберегал пьедестал адмирала - верил в его звезду. И в свою. Мечтал въехать в первопрестольную с почетом.
Колчак до Москвы не добрался, вся царская семья расстреляна большевиками в Екатеринбурге, генералы бегут от тех самых голодранцев, которых они не представляли у кормила России. Казалось, гнули неказистое древо к земле, а оно вдруг выпрямилось и расшвыряло своих насильников невесть куда.
Нет, не винил себя атаман в провале затеянной им авантюры. В гневе он распекал казаков, в каждом бою оглядывающихся на свои станицы.
Трепыхался, белея черепом, впереди охранного взвода черный атаманский стяг. Семияр-Горев прикрыл глаза, чтобы не видеть его,- о многом он напоминал
Кони в упряжке экипажа, захрапев, вдруг вздыбились и рванули в сторону. Их страх передался коню атамана, и тот взвился свечой. Атаман, от неожиданности потеряв поводья, вылетел из седла и распластался в придорожной пыли. И сразу вскочил, испуганный, выхватил маузер.
- Господин атаман, заяц,- робко сказал кто-то из охраны.
- Что!
- Заяц шмыгнул через дорогу,- пояснил казак. В черном мундире, он показался на миг дьявольски страшным.
Другие телохранители, тоже в черном, ловили атаманского коня.
Охранный взвод, не видав случившегося, уходил вперед, теряясь в густой темной ночи. Атаман, взвинченный скверным предчувствием, бросил в ночь одинокий крик:
- Стой!..
Полковник Ярич приподнялся на походной постели, шумно зевнул и спросил:
- Чего вы орете, милейший? Так можно панику поднять. Зайца испугались?..
Атаман повернулся к экипажу, вскинул маузер - и опустил. Время безнаказанных расстрелов прошло, и не было уже тех, кто так охотно стрелял за него. Теряясь от бессилия ответить на оскорбление, Семияр-Горев сунул маузер в кобуру, пустил сквозь зубы:
- Коня!
Казаки подали поводья атаману, он неторопливо укрепился в седле, смиренно сказал полковнику:
- Як подъесаулу! - и повернул коня.
Трое телохранителей в лохматых башкирских папахах, словно привязанные, потянулись за ним.
Полковник Ярич усмехнулся вслед: заметался военачальник, как игрок, проигравший чужие деньги.
А он, полковник, спокоен. Через лазутчика он давно договорился с синьцзянским дубанем Довольно грабить матушку Россию, морочить голову мужикам. Пора на покой. По утрам - самовар, прогулка по собственному садику, охота на фазанов, (говорят, этой диковинной дичи за кордоном видимо-невидимо), по вечерам - игра в карты с женой
Жена!.. Полковник отбросил одеяло и потянулся. Жены пока.нет. Была когда-то, но в этой дурацкой кутерьме он потерял ее. И не жалел об этом: женщин везде и всегда было достаточно. Полковник снова блаженно закрыл глаза и потянулся: вспомнил цыганку Зинаиду. Вот это женщина! Не человек, а зверь лютый Нет, пожалуй, не зверь, а змея хитрющая. Звал ее с собой, золотом осыпать обещал. Так залилась сатанинским смехом и ответила:
- И какой, дедушка, из тебя муж?.. Да ты из-за своего брюха и земли-то не видишь.
Где она теперь, кого одаривает своей неуемной страстью? Неприятно защемило в душе у полковника, и снова заныли ноги; он до тоски позавидовал цыганам. Никакие монархи им не нужны, и ко всякой жизни они легко привыкают- только бы воля.
«Бог с ней, с Россией!- попробовал успокоить себя полковник.- Везде хорошо, когда есть золото» Он закрыл глаза, попробовал отогнать невеселые мысли, но напрасно. Болели ноги, ныла душа, память настойчиво подсовывала что-то. Совсем некстати полковник вспомнил, как в Омске у одного из ресторанов он каждый вечер встречал весьма примечательного человека. Высоченного роста, с большой облысевшей головой, крепко сидящей на развернутых плечах, прикрытых драным пледом, этот человек держал в вытянутой руке помятый цилиндр и говорил четко:
- Господа, было время - лошадей поил шампанским Не скупясь, подайте на косушку!- снежинки таяли на крепкой лысине странного нищего, а он, будто отрешенный ото всего, ни на кого не смотрел и требовал милостыню.
Полковник достал из-под подушки фляжку с коньяком, отпил. Радостью набежавший хмель успокоил его, и он было снова предался мечтам о будущей жене, но его окликнули:
- Господин полковник!
Сдернув до колен одеяло, Ярич приподнялся. Рядом трусил кто-то из хорунжих.
- Я слушаю. Что?..
- Партизаны объявились в тылу. Что прикажете делать?
Полковник Ярич стал на коленях в экипаже, мелко дрожа, ответил:
- Доложите об этом атаману. Он с подъесаулом
- Слушаюсь, господин полковник!-неузнанный хорунжий козырнул и остановил коня, пропуская мимо тревожно дремлющее на ходу отступающее войско.
Полковник слушал ночь. Или от выпитого коньяка, или от противной, как зуд, дрожи, его тошнило.
2
Подъесаул Краснов недомогал. Расходившаяся чахотка сухим кашлем раздирала грудь, обливала липким холодным потом, от которого так знобило, что подъесаул не мог без усилия слова вымолвить. Он выпил столько самогона, что булькало в животе, но не был даже слегка пьян - болезнь верховодила и хмелем.
Знал подъесаул: покой ему нужен и теплая постель. Но приходилось трястись по бесконечной дороге, глотать пыль и пить, чтобы не слишком ясно видеть свою недалекую кончину
Прошлой зимой в одном кержацком селе его с сотней врасплох застали красные. Сотню партизаны перебили, а командир ее, в одном белье, в сапогах на босу ногу, чесал восемь верст до другого села. Продрог тогда сильно и стал чахнуть. Всегда ему холодно, даже в жару поверх мундира он стал носить полушубок, на ногах - валенки.
Подъесаулу хотелось в седло, сеять вокруг смерть и любоваться ею. Скорее бы эта Сергеевка - последнее село на последнем пути.
- Подъесаул, вы спите?
- Нет, Борис Михайлович,- подъесаул высунулся из тулупа, приподнялся на локте.- Лихорадит, черт возьми. В тепло бы сейчас да поспать как следует. Хотите сивухи?
- Нет,благодарю, не до этого,- Семияр-Горев с коня перебрался в бричку с перинами и подушками. Конь его, мотая головой, бежал рядом.- Как вы думаете, подъесаул, за кордон удобно нам идти с этой ордой? Я говорю о наших бывших отрядах?
Атаман говорил шепотом, наклоняясь к самому уху подъесаула и стараясь не вдыхать - боялся заразиться чахоткой.
Подъесаул откашлялся, сплюнул на другую сторону, с тяжким сипом ответил:
- Наполеон бросил армию на Березине и со свитой подался в Париж Но не так-то просто нам оставить свою «гвардию» Казаки нас в клочья разорвут. Вы знаете русского человека: только обозли его!..
- На границе нас могут задержать и разоружить. А я не желал бы оставаться среди своих «братьев казаков» безоружным. Я сейчас для них еще атаман, потому что имею силу. Завтра же на меня, бессильного, они плевать будут. Я стану для них причиной всех бед
- А вы с этим не согласны?- будто между прочим спросил подъесаул.
Семияр-Горев вздохнул и промолчал
- Казачишки не ропщут, атаман? Советую за малейшее ослушание без суда расстреливать!- подъесаул схватил за руку Семияр-Горева, крепко сжал ее.- Оставим моих варваров, а остальных - в расход, или пусть идут куда хотят!
- Дело в том, что идти им некуда. К большевикам с повинной? Поздно!.. Дорога одна: за нами
- На кой черт нам такой хвост?
- Об этом я и хотел с вами поговорить. Вы уверены, что ваши «варвары» верны вам?
- Безусловно!.. Вы ведь знаете: любой из них самого Каина за пояс заткнет Жаль, что отступать приходится - так хочется погулять еще!.. Ведь слава остается и за подлецами, а мы, атаман, откровенно говоря, относимся к ним.
- Вы, знаете, подъесаул, наш начальник штаба, эта старая баба, стал грубить мне и угрожать
- Расстрелять мерзавца!- давясь кашлем, выкрикнул подъесаул.- Я давно замечаю, что он нос воротит от нас. Запасся, подлец, золотом и возомнил о себе черт знает что!.. Прикажите - и я его живо отправлю к праотцам
Откровенность и зло подъесаула обнадеживали атамана, но не успокаивали. Неверие в завтрашний день, предчувствие гнева людей, которых он не довел до цели, не давали ему покоя. Угнетало недоброе предчувствие: не зря заяц перебежал дорогу. Было уже такое в одном бою с красными. Тогда их артиллерия разметала атакующих казаков, а один снаряд угодил прямо в штабную кухню атамана.
- Поручаю вам, подъесаул, убрать полковника. Тихон при подходящих обстоятельствах. Надеюсь, вы поняли меня?
- Как не понять: прирезать Брута незаметно, дабы не обеспокоить Цезаря.
Подъесаулу стало жарко. Он распахнул тулуп и сразу же стал давиться сиплым кашлем. Снова забрался в вонючие овчины. «Сволочь!- подумал он, с завистью оглядывая тугую фигуру атамана.- Пьешь баранью кровь, пудовыми гирями крестишься. Но и для тебя найдутся «подходящие обстоятельства»!..
Семияр-Горев протянул руку, схватился за луку седла. Умный конь приостановился, и хозяин легко вскочил на него.
- До Сергеевки, подъесаул!-атаман пришпорил коня и, придерживая его, туго натянул поводья.
Подъехавший хорунжий с почтительного расстояния стал докладывать о появлении красных. Слушал атаман и все крепче вжимался в седло, словно конь вот-вот должен был рвануться и сбросить его.
3
Рассветало. Забравшись в развалины киргизской могилы, Семияр-Горев оглядел тихое, чуть видное в голубоватом сумраке село. С прилизанного временем кургана на село смотрели жерла трех полевых орудий. Одиннадцать пулеметов готовы были в любую минуту плеснуть свинцом.
Заалел восток, и наступило то ясное раннее утро, когда сон особенно крепок, а тишина так величественна, что ее хочется слушать. В селе проснулись петухи и разноголосо возвестили начало нового дня, не ведая о том, что людей он, может быть, совсем не обрадует.
В бинокль атаман не увидел даже часовых. Можно было подумать, что в селе вообще никого нет, если бы не обоз. Он тянулся сплошь через всю единственную улицу, которая кончалась дорогой за кордон. Значит, это не красные?
- Трубач!..
И с кургана по команде ударили орудия. Торопливо, словно нагоняя мгновенное промедление, застучали пулеметы. Коршун, властно распластавшись в розовой выси раннего утра, шарахнулся в сторону и косо понесся прочь, к далекому горизонту, где не было людей и страшных дел их.
Орудия били прямой наводкой, и первые же снаряды угодили в самое нутро Сергеевки: напрочь была снесена колокольня с небольшой церквушки, взлетели вверх крыши домов и заплоты, запылали скирды прошлогоднего се-на. Со скованного сном села будто неожиданно сдернули одеяло - оно всполошилось, вскочило, заметалось, обнаженное.
Семияр-Горев хорошо видел в бинокль: у обоза засуетились люди. Запрягали лошадей, кричали что-то, размахивая руками. А из домов, будто из вокзала к долгожданному поезду, бежали женщины с детьми, некоторые в одном белье, другие на ходу одевались.
Видел атаман и другое: на окраины села выбегали люди в зеленых мундирах, с винтовками, со знанием дела занимали оборону. Установили один пулемет, второй. И вот над головой атамана тоскливо зацвнкали первые пули. Один из казаков охранного взвода, словно удивляясь чему-то, тряхнул головой и грудью повалился на гриву коня - пуля угодила ему прямо в переносицу.
«Хорошо,- подумал Семияр-Горев,- очень хорошо!»- и прирос к биноклю: на противнике были знакомые мундиры Да, он напал на своих союзников Союзников?.. Нет, этот плюгавый генералишка Дутов, объявивший себя вождем оренбургского казачества, стал ненавистен ему, Семи-яр-Гореву, с тех пор, как со своим отребьем явился в его владения. Генерал-лейтенант Генерального штаба Прохвост! Отступал - как в гости ехал: семьи офицеров вез в обозах, кастрюли и ночные горшки, всякую интендантскую чепуху и типографию. Генерал, а ума - как у старой бабы: отыскал какую-то святую икону богоматери и объявил ее покровительницей своей растрепанной большевиками армии! Не молиться нужно было, а побольше убивать
Нет, не было и не будет двух цезарей в одной империи
Подлец!.. Сам уже за кордоном, а свой обгаженный хвост оставил здесь!..
Икону божьей матери, конечно, не забыл - неспроста поговаривали казаки: вся святость чудотворной - в ее пудовом золотом окладе.