Из села повели огонь дружнее, упорнее. Казаки охранного взвода уже с тревогой поглядывали на атамана, но он не приказывал уходить в укрытие: сам, как мишень, торчал под пулями и их держал.
Подъехал подъесаул, в полушубке и валенках. Бросил повод денщику, подошел к атаману. Обглоданное болезнью, давно не бритое лицо его полыхало жаром, утонувшие в синих глазницах, дико блестели глаза.
- Своих; кажется, лупим, Борис Михайлович!- от возбуждения подъесаул и кашлять перестал, хотя перекрикивал шум боя.
4
Село горело. Густые серо-черные клубы дыма низко кружились над ним, как упавшие грозовые тучи, а жирные языки огня жадно хватали все новые и новые жертвы; обезумев от страха, метались женщины, дети. Сорвавшись с привязи, мчались куда попало кони.
Обоз, запрудивший улицу, расшвыривали рвущиеся снаряды. Вверх летело какое-то тряпье, пух, дробины и оглобли от телег. И никто уже там не пробовал запрягать. Но с околицы все дружнее и увереннее велась стрельба. Видно, дутовцы совсем не думали отступать. Что же, это неплохо!..
- Трубач - атаку!
Стараясь осилить пальбу, трубач натужился и послал новый приказ атамана. На село пестрой, пьяно горланящей лавой покатились пехотинцы и спешенные казаки. Батарея и пулеметы умолкли, и до щекотания в ушах стало тихо. В этой тягостной тишине злобные крики и грубая брань атакующих напоминали рев безумных.
Въедаясь глазами в каждую мелочь боя, атаман весь ушел в ожидание: схлестнутся или нет? Если нет - придется уходить по бездорожью; не уходить - бежать постыдно, подобно жалкому вору
Сшиблись!.. Крики, ругань слились в густой нелюдской вопль. Натравленные отчаянием и злобой друг на друга, избивали русских русские. Каждый считал виновником своей искалеченной судьбы того, кто был перед ним. И рвался убить.
- Коня!
Но денщик Мишка замешкался - и к атаману с грохотом подкатила бричка. Струнами натягивая вожжи, полковник Ярич почти валился на спину. Шатаясь в туго набитой бричке, смахнул мокрые косички волос со лба на лысину, зычно поведал атаману:
- Партизаны! В тылу у нас их целый эскадрон, развернулись для атаки под своим красным знаменем!..
- Паникер!- атаман выдернул из кобуры маузер, хотя понимал, что начальник штаба неспроста выметнулся из тыла,
Но выстрелить ему не пришлось. Подоспевший подъесаул высоко занес шашку и большая голова полковника отвалилась вместе с плечом в бричку.
А полковник был прав.
Подъесаул живо послал шесть бричек с пулеметами прикрывать тыл и снял с себя полушубок - не до хвори. Его особая сотня готова была рубить кого угодно.
Набив руку в бесплодных убийствах, озверев от неизбывного чувства безнадежности и хмеля, рванулись казаки вперед. Рубили молча одеревеневшие в удивлении лица - не ждали, когда они крикнут: «Свои!..» Рубили остервенело, точно не людей, а собственную совесть - чтобы не мучила. Звенел металл, хрустели кости, храпели одурманенные людской кровью кони и несли сцепивших зубы седоков.
Слышал атаман, как за спиной четко затарахтели пулеметы, останавливая самого страшного врага,- красных партизан, и гнал коня в стремительном галопе.
По загроможденной разбитым обозом улице проскакивали вереницей, полосуя шашками налево и направо. Уже на выезде из села на четвереньках вылез из-под осевшей на одно колесо брички в окровавленном мундире человек. Припадая на левую простреленную ногу, он схватил под уздцы атаманского коня. И зло и горестно прокричал:
- Брат-атаман, что же это?
На мгновенье Семияр-Горев опешил, глядя в искривленный душевной болью рот неожиданного судьи. Но ему помогли ответить. Мишка взмахнул нагайкой - и с плеча атаманского недруга слетел полковничий погон. Второй раз верный денщик не промахнулся - плеть змеей обвилась вокруг бритой головы дутовского полковника. Он поднял вверх руки и, сбитый атаманским конем, упал.
- Мерзавец!-плевком полетело в атамана.
На рысях перешли мелкую речушку - гранццу. Неподалеку, преграждая путь дальше, стояли чужие солдаты в серых мундирах, тонконогие,- икры их стягивали обмотки. Они ждали.
Негромко простонав, Семияр-Горев повернул коня и стал смотреть назад, за речку, туда, где было много надежд, но остались только проклятия его имени.
Съезжались казаки, еще шальные от бессмысленной рубки. Расплескали речку скатившиеся в нее обоз и брички с пулеметами прикрытия, а Семияр-Горев все смотрел
Его вывел из оцепенения вопль:
- За что я его, за что!..
Атаман обернулся: припав к пропыленной гриве коня, бился в рыданиях и скрипел зубами денщик Мишка.
А за речкой показалось горячее солнце, и, словно оберегая его, живым, прочным частоколом с бегу выстраивались всадники - те, кто еще не отвоевался и остался жить и умирать на родной земле во имя ее бессмертия. И знамя, пропитанное их кровью, восходно полыхало над ними.
Эпилог
Земля была чужая, но море и здесь казалось своим. Свинцово-серое, бросало оно на берег высокие, поседевшие от неустанного труда волны и вздыхало всей своей неуемной глубиной. Недалеко от берега скрежетала металлом полузатопленная баржа. Перекатываясь, волны выхватывали из ее утробы человеческие трупы и гнали их на берег.
- А много их наколотили!- восхищенно проговорил младший лейтенант.- Уплыть хотели, а куда?
- Когда человек бежит с толпой, он не думает, куда,- ответил адъютанту майор Синицын, продолжая думать о своем, о том, что напомнил ему русский в форме вражеского офицера.
Партизаны помогали сергеевцам тушить пожары, хоронить трупы, которые возили на кладбище телегами. Кажется, все село тогда голосило, оплакивая свою судьбу; в общие могилы ложились иногда просто окровавленные куски человеческих тел, еще не познавших как следует тепло и холод жизни.
Убежав от атамана, среди новых товарищей Авдюшка Синицын не чувствовал себя своим: ему казалось, что вот-вот явится кто-то, повернет его лицом ко всем и скажет: «А ведь он застрелил комиссара!»
Он не думал раньше, что невольное преступление, которое он совершил когда-то, будет преследовать его, как вечная тень, поэтому скрыл его. Но когда прошла радость самопрощения, наступило ее похмелье: он желал смерти всем, кто видел его в ту буранную ночь на Иртыше; и не боялся уже своей. Жадно ждал боя, надеясь добытыми подвигами уберечь себя от неминуемого наказания.
Дважды под Авдюшкой, спотыкаясь, падал на колени конь, оба раза он вылетал из седла. И снова вскакивал. одержимый одной мыслью: «Скорее! Смерть или подвиг!»
Он настиг только одного казака. Младший урядник Курицын, насмерть удивленный и напуганный, хотел крикнуть что-то, но Авдюшка со всего плеча рубанул его по голове. И почувствовал облегчение от того, что враг и свидетель не успел и рта раскрыть. На этом погоня окончилась. Усмиренный свирепым видом другого казака - обернувшись, казак оскалился и внушительно погрозил шашкой,- Авдюшка осадил коня у самого кордона и подумал, что все свидетели его греха ушли туда и бояться нечего
Но потом боялся пленных, а их было много. Когда подвели еще толпу, голос из нее словно приподнял Авдюшку над землей и бросил навзничь:
- А он убил красного комиссара!.. Самолично видел!..
Кричал старший урядник Харя, тянулся дрожащей рукой к Авдюшке, как к собственному спасению, и визжал:
- Он, он!.. И под лед спустил!..
- Брешешь, стерва!-до онемения стиснув кулаки, Авдюшка двинулся на своего бывшего командира.- Не сам я, заставили меня.
Партизаны молчали. А Авдей Синицын тихо заплакал. И никто его не утешал
- Товарищ майор, машины за трофеями пришли!-доложил адъютант, немного озадаченный необычно долгой задумчивостью командира.
Майор обернулся, пристально поглядел на младшего лейтенанта, сказал:
- Далеко их везти, но довезем!
Майор, положив свою задубевшую руку на гладкий и чистый погон адъютанта, продолжал:
- Для тебя все дороги будут ясны, нам же приходилось много плутать, спотыкаться, думать и ошибаться.
Море плескалось, шумело и ни о чем не напоминало младшему лейтенанту: он был счастливее своего командира.
ПЕСКИ, ПЕСКИ
Из солдатского письма:
«Дорогая Рита! Я в этих песках загорел так, что стал похож на самого настоящего негра из настоящей Африки. Смеюсь, когда вспоминаю, как жалко загорали с тобой на берегу речушки за городом.
Недавно на тактических занятиях мы носились на своем танке по барханам, как по волнам. И на привале в одной лощине я нашел,- знаешь что?- Саблю! Она заржавела немного, но все равно - память о здешней истории. Хочешь - подарю.
Очень прошу тебя: вышли все популярное по электронике. Ты ведь знаешь мою мечту»
* * *
Не выдержав красноармейского нажима, басмачи брызнули из кишлака в горы, как семена из раздавленного граната. Командир скомандовал преследование, и взвод, сверля шашками одуряюще горячий воздух, полетел в горы. Они казались синевато-серыми и дрожали в раскаленном мареве.
Командир взвода был молод. Он любовался скрипящими на нем ремнями новой портупеи и думал только о победах, не представляя неудач. Первый для него бой с басмачами прочно утвердил в нем непобедимого военачальника, и он гнал изнуренный зноем и беспрерывными тревогами отряд в каменное царство гор.
За конниками тянулась густая песочная пыль. Сперва она отставала, потом стала накрывать мокрых от пота людей и лошадей. Взвод выдыхался.
- Надо бы вернуться,- сказал взводному командир первого отделения Семен Гуков.- Укрепимся в кишлаке и отдохнем, а так -в беду встрянем. В горах басмачи как змеи в этих проклятых песках: они тебя видят, а ты их нет.
Командир уже захмелел от легкой победы. Он верил, что добьется и большего. Скосил на отделенного удало поблескивающий глаз и ответил:
- Я командир!
Кони были разные, и взвод смешался. Местные, азиатские скакуны, казалось, не знали устали и пластались над песками легко и зло, как спущенные на дичь борзые; кони из русских мест, привыкшие к земле и ласковому солнцу, жарко храпели и сбивались с галопа. И плети всадников выбивали из них последние силы.
Первое отделение гордилось своими конями, отбитыми у басмачей, а жеребец командира Мелекуш, по-русски - конь коней, словно рожден был сказкой. Недаром его бывший хозяин, одноглазый курбаши, плакал и грыз песок, когда повод его любимца попал в руки русского с большой красной звездой на шапке, похожей на купол минарета.
- Мелекуш, Мелекуш!- выл басмач.
Иссеченный красноармейской шашкой, как змея, у которой целой осталась только голова, он силился в приступе ярости вцепиться зубами в ногу Семена Гукова.
Мелекуш не знал повода и плети, он подчинялся только ласке и доброму слову.
Давно бы Гуков со своими ребятами настиг басмачей, но безрассудно было отрываться от взвода, и он похлопывал Мелекуша по горячей, резиново-упругой шее, сдерживая его. И отделение тоже осаживало.
Эскадрон рассыпался в скачке и походил на оторвавшиеся от дерева листья, которые гнал как попало ветер.
Слышны были глухой топот и звон копыт о камни, свист сабель и неистовые крики и храп обессилевающих лошадей.
Как козы, стремительными и точными прыжками басмаческие кони несли своих хозяев на гребень крутого склона; казалось, слышался скрежет их копыт по граниту.
- Командир, вернемся в кишлак!
На красном лице взводного крупным бисером искрился пот, но глаза его выражали упорство, непреклонную волю.
Басмачи перемахнули гребень, и сразу же оттуда, сверху, застрочил пулемет. На взвод, замирающей лавой натекший к подножью склона, понеслась смерть. Конь взводного тяжело мотнул головой и, роняя кровавую пену, упал грудью, словно споткнулся.
С гребня невидимо били из пулемета, винтовок и маузеров. Сшибали конников прицельно и на выбор. Взводный побелел. Суетясь, он выдергивал из-под мертвого коня ногу. При падении командир выронил шашку, и она блестела зеркальной полоской в рыжем песке.
Командир первого отделения потрепал Мелекуша по шее, и конь упал. Из-за него, как с защитного упора, Гуков стал отвечать басмачам из карабина.
И конники, кто мог, валили коней и прятались за ними; другие летели с седел, бросали поводья коноводам и зарывались в песок; многие оставляли седла навсегда и не прятались от смерти - она завладела ими.
Песок обжигал и без того высушенные тела бойцов, и жажда туманила мозги - если бы хоть каплю воды можно было высосать из камней, их бы сосали.
Крича молитвы аллаху и предавая всем проклятьям гяуров, басмачи наступали. Они прыгали с камней на камни и стреляли.
Конники отвечали наугад.
Распластавшись за убитым конем, расстреливал горы из маузера и командир взвода. Солнце выжарило ремни его портупеи, и они потускнели и покоробились, как листки бумаги близ огня. Глаза командира отрезвели от удали и просили помощи.
- Уводите взвод, я своим отделением прикрою вас!- прокричал Гуков и закашлялся - сухота сводила горло.
- Коня!- ответил одними губами взводный.
Командир отделения отрицательно замотал головой - Мелекуш был предан только тому, кто давал ему корм и воду, и показывал зубы всякому, кто хоть пальцем пробовал коснуться его. Почти месяц приучал Гуков Мелекуша к себе,- конь долго не мог забыть одноглазого курбаши.
Гуков прохрипел:
- Он скинет вас
Чалмы и высокие лохматые папахи басмачей замаячили среди камней уже недалеко. Взводный, весь в песке, сперва пополз, а потом, пригнувшись, побежал. Он что-то кричал, растопырив руки, как беспомощная птица крылья.
Отделение прикрытия отстреливалось упорно и спокойно, и басмачи все чаще и чаще застревали в камнях. Они выли и визжали неугомонно, словно обезумев от злобы. И звериную ярость их, а не смертельно ядовитые посвисты пуль, слушали красноармейцы.
Оглядываясь, Гуков видел: взводный в нетерпении шпорил чьего-то коня, и отряд как попало торопился за ним.
Басмачи ликующим воем и спешной стрельбой провожали отступающих.
«Их лошади за склоном.- соображал Гуков, выцеливая врага.- Пешими они за нами не побегут А пока на коней сядут - догоним своих»
Басмачи перестали выть и встревоженно загалдели, вероятно, совещаясь. Отделенный взял Мелекуша за ухо. Конь вскочил, и всадник был уже на нем и кричал команду.
Заслон уходил быстро и собранно. Два коня скакали одиноко - тела двух красноармейцев болтались поперек седел товарищей.
Кишлак был небольшой. Окруженные старыми дувалами глинобитные мазанки, казалось, давным-давно забыты жизнью. Но люди в кишлаке жили и невидимо следили за тем, что делалось в пустыне - видели ее через дыры-бойницы, пробитые в дувалах басмачами.
Взвод вслед за своим командиром перемахнул через дувал, как учебное препятствие взял, положил коней и сам залег. Басмаческие бойницы оказались кстати.
Враги, завывая и прижимаясь к гривам коней, запоздало понеслись в атаку. Их полосатые халаты пестрели на фоне песков и гор, как арбузные корки.
Напоровшись на огонь красноармейцев, басмачи рассыпались и стали обтекать кишлак. Они спешились и поползли, почти невидимые в сыпучих песках.
Пули зашлепали в дувалы, выбивая из них едучую пыль и стремительных ящериц.
Отделенный Семен Гуков выругался: за дувалами торчал высохший до звона бурьян и мешал стрельбе. Его надо было притоптать перед боем, а теперь поздно: вражеские пули шуршали в нем, как змеи гюрзы.
Басмачи наползали, и каждый боец из отделения Гукова, и сам отделенный, чувствовали это, как страшную беду.
Посланный к командиру взвода связной вернулся скоро - в кишлаке никого из своих не было, взвод ушел вместе с командиром в новой портупее.
У Семена на миг опустела голова от такой вести. Он обмахнул языком сухой, как пустая глиняная чашка, рот и спокойно сказал:
- Сволочь, хоть бы один пулемет оставил,- и сунул лежащему Мелекушу последний кусок лепешки.
Басмачи прорыли песок до дувалов, стали орать:
- Кзыл-аскер, сдавайтесь!
И стреляли весело, будто на каком-то празднике. И, кажется, со всех сторон.
- Отступать!-выжал из пересохшей глотки Гуков и дернул правой ногой - в нее вонзилась горячая, нетерпимая боль.
Ему некогда было думать, что он ранен, и как. Выдернув из бойницы карабин, он упал на Мелекуша - только так нужно было сделать в эту минуту. И конь понес, умно выбирая путь.
За кишлаком Гуков сел в седло,- до этого он лежал на нем. Правая нога онемела, и Гуков руками кое-как устроился в стремени.
Оглянулся: за ним скакали трое. А у кишлака тревожно метались кони тех, кто навсегда остался в этой мертвой, бесконечной пустыне.
Из кишлака бил пулемет, и пули выли вокруг. Они догнали и троих, спешащих к своему командиру, сбросили их с седел и распластали на песке.