Южный крест - Пётр Иванович Селезнёв

Южный крест

КНИГА ПЕРВАЯ

ГЛАВА 1

Добрынин прибыл в дивизию мартовским серым днем. Встретил его подполковник, невысокий, седой, утомленный. На лице проступали нездоровые красные пятна, шея была обмотана шерстяным домашним шарфом. Этот шарф делал его похожим на счетовода, у которого много детей и сварливая толстая жена.

В просторном сухом блиндаже тускло горела электрическая лампочка, гул артиллерийской канонады был чуть слышен.

Когда Добрынин вошел, подполковник разговаривал по телефону. Покосился через плечо, выпрямился и продолжал хрипеть в телефонную трубку:

 Нет! Я вам говорю  приказано стоять! Командир дивизии? Да, прибыл.  Он передал трубку телефонисту, круто повернулся:  Начальник штаба дивизии Суровцев.

Глаза были сердитые. Добрынин подал руку, сказал:

 Вы способны угадывать

 Просто мне позвонили из армии,  ответил Суровцев. И твердо, цепко пожал руку:  Вы после ранения?

 Три месяца воевал, полгода лечился,  сказал Добрынин.  На редкость бездарно начал свою войну.

 Бездарности всегда хватало,  то ли соглашаясь, то ли возражая, недовольно покашлял начальник штаба.  Пожалуйста, располагайтесь

Орудийный гул окреп, в блиндаже сделалось шатко.

 На участке триста тринадцатого полка,  сказал Суровцев.  С утра.

Добрынин смотрел прямо:

 У вас дети есть?

Подполковник моргнул и тронул на шее домашний шарф.

 Четверо,  ответил он и закашлялся.  Жена на Ленинградском фронте. Военврач второго ранга.

И замолчал, подавил подступившее желание рассказать, что с июля прошлого года не получил от жены ни единого письма, а дети выехали с Могилевским детским домом то ли на Урал, то ли на Алтай Где они  ничего не известно; старуха мать умерла в прибужском селе двадцать первого июня Он не успел на похороны.

Подполковник Суровцев глядел мимо, задумчиво, отрешенно, как будто, кроме семьи, для него в эту минуту ничего не существовало.

 У меня сын. В Сталинграде, с моими стариками,  сказал Добрынин.  А жена  в Москве. Мы нескладно жили. Я, видите ль, вечный солдат, высокого эстетического воспитания не получил Груб. Она  художница В общем, банальный семейный кавардак. Главное  с войной только познакомился, прошу учить.

 Она сама научит,  сухо сказал подполковник.  Вы где начинали?

 Под Картуз-Березой, двадцать шестого июня. Из академии, со школьной, так сказать, скамьи  прямо в окопы. А немец уже сзади. И никто ничего не знает, не понимает Удалось  прилетел самолетом. Полком командовать А нашел только комендантскую роту. Штаб дивизии не известно где, связи нет Как в кошмарном бреду.

Подполковник Суровцев мотнул седой головой:

 Знаю. Я там же встретил войну, под Жабинкой.

 Да ну?..  удивился Добрынин.

 Как же,  сказал Суровцев,  отходили на Картуз-Березу До самой смерти не забуду, как отходили. Немецкие танки ушли за сто километров, а мы ждем указаний Будто опоили нас крепким зельем. Потом разули глаза, а противник  под Киевом.

 Как раз под Киевом ранили меня,  сказал Добрынин.  Очнулся на белых простынях, в Челябинске. Месяц без сознания валялся. Домой сообщили: «Пропал без вести». Ну вот Из Челябинска  в резерв Главного управления кадрами, и  сюда

Наверху завыло. Ниже, гуще Бомба упала рядом. Ахнуло, будто из земли, из самой середки, рванули нутро. Блиндаж подался в сторону, сквозь накаты посыпалась земля. Электричество погасло. Телефонисты в углу надрывались охрипшими глотками, подполковник Суровцев чиркал спичкой. Зажег наконец коптилку, сказал:

 Шендин, давай Крутого. Не отвечает? А что там Рудаков?..  Присел на край скамьи, взял телефонную трубку:  Доложите, как у вас. Ах вон Это я знаю. Ты вот что, ты доложи самому. Да, да

Полковник Добрынин взял телефонную трубку. Сейчас услышит слова доклада и должен будет приказывать. И приказ его будут выполнять С семнадцати лет Добрынин выполняет приказы и приказывает сам. Смысл всего коротко сводится к тому чтобы добиться выполнения своего приказа и тем самым выполнить приказ вышестоящего начальника. От командующего фронтом до командира отделения все приказывают и все выполняют. Но есть еще и противник, которого надо знать. И чтобы разгадать его замыслы и ближайшие цели, надо уловить дух и настроение вражеского командира Надо хорошо знать психологию врага его стратегию и тактические приемы

Еще утром, в штабе армии, ознакомившись с обстановкой, полковник Добрынин пришел к заключению, что больших событий ждать не следует, бои носят частный характер. Но генерал Жердин предупредил

Встреча с Жердиным была настолько неожиданной, что Иван Степанович не успел даже обрадоваться: генерал-лейтенант, командующий армией В гражданскую плечом к плечу ходили в штыки, пополам делили кусок хлеба, два года сидели за одним столом в пехотном училище Потом расстались, потеряли друг друга. Последние пять лет о нем не было ни слуху ни духу. И вот  нежданно-негаданно

Едва оглядели друг друга, выпили по рюмке водки  срочный вызов в штаб фронта. Уже садясь в машину и подавая руку, Жердин сказал:

 Еду вот, а на душе  мутно. Не верится как-то, но боюсь  И не договорил. Мотнул головой  остановил самого себя. Как будто для откровенных мыслей еще не наступило время. По лицу скользнула виноватая улыбка. Но тут же погасил ее, сцепил брови:  Дам тебе хорошего ординарца!.. Учти: по старой дружбе. Остался сиротой от генерала Смирнова. Две недели назад Вон стоит, видишь?

Добрынин взял солдата. Больше для того, чтобы не огорчить Жердина. В дивизию ехали молча, без сопровождающего. «Чего боится Жердин? О чем хотел сказать?..»

Наверху гудело, блиндаж вздрагивал, остро воняло керосиновой гарью.

Добрынин переложил телефонную трубку из одной руки в другую:

 Я слушаю.  И вдруг почувствовал раздражение.  Слушаю!  повторил он.

В трубке ухало, дребезжала мембрана. С другого конца провода голос пробивался медлительный, спокойный:

 Сосед справа сообщил, что его атакуют танки и мотопехота силами двух полков. Атаку поддерживает Вы слышите? Атаку поддерживает авиация.

Голос пропал. Наверху, казалось над самым блиндажом, завыл пикировщик. Одиноко, точно выговаривая «Дай, дай, дай!..», торопилась зенитная пушка.

 Связи нет,  сказал Добрынин.

В дверь просунулся капитан в артиллерийской фуражке, отчетливо произнес:

 Лейтенант из триста тринадцатого!

Он посторонился. Двое бойцов под руки ввели, почти внесли, лейтенанта. Шинель от плеча до пояса разорвана, голова запорошена землей, глаза широко раскрыты, неподвижны, по щеке, по насохшей темной стежке, медленно сползала свежая кровица. Лейтенант повел глазами, нашел Суровцева, потянулся к нему. Добрынин приказал:

 Врача. Быстро!

Лейтенант остановил на нем мутный взгляд и снова повел головой в сторону начальника штаба.

 Говорите,  сказал Добрынин.

Не дожидаясь врача, артиллерийский капитан стал перевязывать раненого. И все время поднимал голову, точно хотел увидеть сквозь бревна, что делается наверху.

 В девять ноль-ноль противник атаковал  невнятно, глухо сказал лейтенант.  Танки  Судорожно, со стоном глотнул воду, которую поднесли ему, заспешил, забулькал горлом:  Командир полка просит Командир полка считает  противник намерен захватить предмостье.

И, словно решив, что говорить ничего больше не надо, уронил голову. Изо рта показалась розовая пена.

* * *

Именно в эту минуту, слушая связного, Добрынин особенно ясно понял, что положения более трудного для себя придумать невозможно. Еще не принял дивизию  и должен командовать. Не знает ничего о противнике. Не знаком с командирами полков, в глаза не видел начальника политотдела. Ему известно только, что дивизия стоит на предмостном крае обороны, в тылу у нее безымянная речушка. Основной оборонительный рубеж проходит по восточному берегу, но позиция тем и важна, что затруднит немцам форсирование реки в случае наступления на этом участке. В общем  плохая позиция. Но без особой нужды оставлять ее не следует. Жердин приказал держаться. Отходить на основной оборонительный рубеж в случае крайней нужды

А где этот край?..

Телефонисты повторяли в углу позывные. Штаб армии не отвечал. Было похоже  немцы замышляют серьезное. Во всяком случае, это не разведка боем. Опять стало слышно, как торопится, догоняет скорострельная пушка. Буханье словно подсказывало, предупреждало, что всякое промедление, малейшая оплошность или нерешительность могут обернуться для дивизии поражением

Надо было принимать немедленное решение. И  устоять. Во что бы то ни стало удержать позиции.

Сейчас, когда положение дивизии, а скорее его собственное положение, выходило за рамки общеизвестных правил, надо было свернуть с проторенной стежки

Полковник Добрынин вышел из блиндажа. Прямо у входа дымилась воронка, двое солдат волоком тащили на плащ-палатке раненого, а пожилой старшина, сидя на зарядном ящике, бинтовал раненую ногу. Увидев полковника, попытался встать. Добрынин махнул рукой: сиди.

Невысоко, так, что видно было летчиков, прошла девятка «юнкерсов».

 Вон,  мотнул головой раненый старшина,  как дома летают,  плюнул, поморщился от боли. И, видя, что полковник не уходит, досадливо пожаловался:  За месяц  другой раз вот. Надо же И оба раза легко

На передовой круто ворочало. Рядом, в неглубокой лощине, сновали автоматчики, бегом стаскивали туда ящики с патронами. Кто-то натуженно, злобно кричал:

 А я говорю  приказ начальника штаба дивизии!..

Этот голос мгновенно укрепил решение полковника Добрынина. То, что он чувствовал, понимал нутром, сейчас стало определенно и ясно.

 Алешин!  позвал он.

Ординарец стоял рядом с шинелью на руке.

 Командира взвода  ко мне,  взял шинель, указал головой в сторону лощины:  Живо!

В блиндаже опять горело электричество. Начальник штаба говорил по телефону, повторял то и дело «есть». Положил трубку, покашлял:

 Жердин. Приказал удерживать позиции. Подкрепление возможно только к ночи.

В том, что командарм не потребовал найти и позвать к аппарату его, Добрынина, тоже виделась правильность решения Сейчас показалось, что подполковник Суровцев хочет того же. Чтоб развязать себе руки.

Добрынин не присел к столу и не стал забегать издалека: некогда было, да и незачем. Сказал жестко:

 В создавшейся обстановке только помешаю вам.

Подполковник наклонил голову:

 Есть.

В начальнике штаба не было, как видно, ничего наносного, ничего ложного. С облегчением, с прихлынувшей радостью подумал: «Сработаемся».

Но загадывать на дальнее не приходилось

 Я  в полк,  сказал Добрынин.  Там будут знать, что командир дивизии вместе с ними. Сейчас это самое большее, что могу сделать.

Подполковник Суровцев выпростал из домашнего шарфа остренький подбородок, поднял на командира дивизии усталые глаза. Тот стоял большой, широкогрудый, косматые брови срослись, сцепились у переносицы

Если бы у Добрынина было время, заметил бы, наверное, что в глазах подполковника не столько усталость, сколько терпение и проницательность. Он досадовал, что своим появлением командир дивизии задержал его распоряжения, помешал сделать то, что он, Суровцев, считает совершенно необходимым и безотлагательным. Говоря, что рад прибытию Добрынина, нимало не покривил душой. Потому что знал, как нужен умный взгляд командира на оперативный рисунок будущего боя, который готовит он, Суровцев. И очень плохо, когда тебя некому проверить и поправить. Принимая нынешним утром решение, Суровцев знал, что тактически прав, что другое будет хуже. Но чувствовал себя неуютно. Потому что привык иметь над собой командира. Искренне обрадовался, когда из армии позвонили и назвали полковника Добрынина. Но вместе с радостью пришли горечь и досада. Потому что командир дивизии по праву и обязанности сразу же примет на себя командование и все, что приготовил начальник штаба, разрушит несколькими словами. И наверное, сделает хуже. И дивизия проиграет бой

Но Добрынин намерен уйти в триста тринадцатый полк

Для такого решения надо быть умным и смелым. Надо мужественно признать свою ненужность в этот час и сделать то единственное, что поможет дивизии. Хоть немного.

 Поддержите Крутого одним батальоном сто пятьдесят седьмого полка,  приказал Добрынин.

Начальник штаба распрямил узкие плечи, вытянул руки по швам:

 Второму батальону сто пятьдесят седьмого полка и одному дивизиону артиллерии приказано выйти в район обороны. Остальными силами полка

Резко хлопнула дверь, вырос лейтенант: фуфайка туго перепоясана, каска набекрень. Сапоги новенькие, хромовые, голенища блестят, как зеркало. Это еще что за фокус? Лейтенант сделал шаг вперед, вскинул руку: локоть на уровне плеча, прямая ладонь Как на параде. Из-под каски  светлые волосы. Удивительно знакомые, отчаянные глаза. Где-то и когда-то виденные.

Лейтенант форсисто, едва заметным рывком, распрямил плечи:

 Командир взвода лейтенант Веригин!

«Не может быть»  толкнулось в голову. Спросил недоверчиво:

 Тот самый?

В глазах лейтенанта метнулось бесшабашное:

 Так точно, товарищ полковник! В Сталинграде, на Привокзальной площади

Добрынин повернулся к начальнику штаба:

 Понимаете?  третьего дня видели друг друга в Сталинграде. И вот  пожалуйста  Улыбнулся, кивнул лейтенанту. Получилось  как старому знакомому.  Взвод на машины. Вместе со мной  в триста тринадцатый полк.

И опять хлопнула дверь.

Начальник штаба стоял узкоплечий, сердитый. Добрынин протянул руку, сказал:

 Рад, что у меня такой начальник штаба.

Подполковник кашлянул:

 Не спешите радоваться. Еще не было командира, который остался мной доволен.

Непонятно почему, но именно в эту минуту Добрынин окончательно утвердился в мысли, что с начальником штаба они сработаются. И уже в грузовике подумал, что воевать вместе им придется долго и что сумеют много.

Живой всегда думает о живом, но все-таки мало кто загадывал на завтра: девять месяцев войны солдаты жили только нынешним днем. О первых неделях вспоминали недоуменно, точно был это страшный сон, о дне грядущем думать было некогда. Как, о чем станешь думать в трехминутный перекур между чужой и собственной смертью? Да и не хотелось думать: все отступали, отступали

При встрече нынешним утром генерал Жердин, не скрывая досады и злости, сказал:

 Так плохо, что хуже не придумаешь. А будет, я жду, еще хуже.

Жердин смотрел прямо. Глаза были пронзительно острыми, безжалостными. Добрынину показалось, что в первую очередь тот не пожалеет себя.

А кого надо жалеть и кого не надо?

* * *

Два грузовика с автоматчиками, объезжая свежие воронки, валко двинулись по грязной, разъезженной дороге. От передовой находила густая дымная мгла, высоко поднимались два смоляных столба.

 Немцы горят,  сказал водитель.

Он вел машину сосредоточенно, угрюмо. Большие черные руки лежали на баранке привычно, надежно, и он, пожилой, громоздкий, вдруг показался полковнику Добрынину очень нужным. Показалось так, должно быть, потому, что пожилой водитель вселял в него уверенность. На губе висел присохший окурок, небритое лицо было серым, а прижмуренные глаза смотрели устало и спокойно, словно вел машину не к передовой, а из райцентра в свое село. Изломался за рулем, устал, но вот скоро завиднеются крыши, старая облупленная колокольня и журавец Он зайдет в свою избу, умоется, сядет за стол Все вокруг будет домовито, привычно, обыкновенно. Настолько привычно и обыкновенно, что ничего не заметит: ни щей, которые не остыли к его приезду, ни выскобленных полов, ни опрятно одетой жены Не знал, что жена подогревала чугунок со щами три раза, как торопилась она управиться по дому, едва-едва успела умыться, прихорошиться Может, догадывался, а может, нет. Но спокойствие и уверенность жили в нем оттого, что всегда бывало именно так, а не по-другому.

Он и сейчас был уверен. И хоть все, что осталось там, в далеком заволжском селе, выражалось новой мерой  «до войны», надеялся: все вернется. Потому что Волга течет и будет течь, а жена ждет. И пол обязательно будет выскоблен, и горячие щи на столе, и рюмка водки

Вспомнил, как по праздникам надевал галстук Не любил, а надевал. Потому что об этом просила жена, потому что галстуки стали зачем-то носить все