Давай. Он готов.
У него была винтовка и противотанковая граната. Не мог вспомнить, где, когда обронил автомат. Потому что потерял много крови. Сознание работало замедленно, время растянулось в долгий извилистый пунктир, в котором черточки вдруг оборачивались живыми немцами. Лейтенант Веригин начинал стрелять. Черный пунктир обрывался: стрелять было не в кого. Это было то самое время, когда он отдыхал. Держался сознанием, что сейчас происходит именно то, для чего жил, к чему готовился.
Он всегда хотел быть военным. Потому что военным был его отец, которого не помнил и которого видел только на фотографиях. Над ними часто плакала мать. И еще потому, что в их большом коммунальном доме все взрослые воевали в гражданскую и, когда вечером собирались на скамейке, говорили только о войне. Они чаще говорили о победах. Наверное, потому, что о победах говорить приятней. О поражениях рассказывал Иван Жоголев. У него было два ордена и только одна рука. Его слушали, просили пересказать И он повторял. О начдиве Думенко, об Азине, о кровавых сабельных рубках. Он рассказывал о рукопашных, после которых люди послабее сходили с ума
В тридцатых годах, когда трудно было купить рубашку и штаны, многие в большом коммунальном доме донашивали красноармейские гимнастерки. Носили необъятные кавалерийские галифе, особенным шиком считалось носить флотскую тельняшку.
Мечтой всех парней было военное училище. В глазах людей молоденький лейтенант стоял куда выше инженера.
Андрей Веригин был, наверное, как все. Мысленно видел войну. Но вовсе не как в кино Он видел ее по страшным рассказам Ивана Жоголева.
При поступлении в пехотное училище Андрей сделал в диктанте восемь ошибок. Ему сказали: «Собирайся домой». Он потолковал с ребятами и пошел к начальнику. Это был полковник с изуродованным лицом: пуля разбила нижнюю челюсть, кадетская сабля годом позже секанула от виска до шеи Про его строгость рассказывали сказки. Его излюбленным выражением было: «Ты солдат или не солдат?» После этого курсанта сажали на гауптвахту. Иногда только догадывались за что. Иной раз не являлся преподаватель Шепотом поговаривали, что тот сидит дома под арестом.
Вот к нему-то и пошел Андрей.
Он стоял перед начальником училища прямо и безбоязненно. Потому что бояться не умел. Полковник смотрел на него долго и молча. Андрею казалось выворачивает наизнанку. Потом спросил:
Для чего ты хочешь стать боевым командиром?
Андрей ответил:
Я хочу стать боевым командиром, чтобы воевать.
А знаешь, к чему должен быть готов командир?
Андрей сказал:
Чтобы умереть в бою.
Полковник оглядел его с головы до ног: серый бумажный пиджачок, серая кольдиноровая рубашка и серые брюки. Дешевле некуда. Но брюки заправлены в щегольские сапоги.
Тогда принято было носить хромовые сапоги гармошкой и брюки внапуск. Но такие парни за голенищем прятали нож, а из-под флотской фуражки-капитанки у них выглядывала припомаженная челка.
Так одевались в тридцатых годах уркаганы.
На Андрее сапоги были «просто». Это были сапоги из отличного шевро, сделанные хорошим мастером. Сапоги на Андрее блестели. В них можно было глядеться, как в зеркало.
Полковник сказал:
Роскошные у тебя сапоги. Где взял?
Купил на толкучке.
А деньги откуда?
Чего-чего, но такого разговора Андрей не ожидал. И в другой раз, в другом месте сказал бы словцо
Полковник смотрел строго. Он никогда никому не делал скостки.
Разбойные глаза Андрея стали темными:
Я копил на эти сапоги два года. Откладывал деньги, что мать давала на завтрак. Продал гитару Соседи подарили мне, а я продал, запнулся, выше поднял голову: Вообще-то нехорошо. Потому что подарок А каждое лето работаю. Уже три года. У нас еще два пацана В каникулы работаю, а к школе покупаем пацанам ботинки и штаны.
Полковник вышел из-за стола. Хотелось положить руку на плечо этого парня. Андрей же решил, что сейчас его прогонят. Потому что восемь ошибок это много.
Он не боялся. Только не знал, как возвращаться домой.
Полковник не положил руку на плечо Андрея. Полковник не умел быть ласковым. Он спросил:
Что ты умеешь делать?
Я могу всадить всю обойму в десятку. Я могу пройти без отдыха с полной выкладкой сто километров И замолчал. Стоял прямо, смотрел мимо. Переступил с ноги на ногу, пояснил: Мы с ребятами накладываем в сидоры по восемнадцать килограммов и шагаем без отдыха до села Садки.
Полковник вернулся за стол. Однако медлил, не садился. Спросил глуховато:
Почему до Садков?
Андрей молчал. Об этом он не хотел говорить даже полковнику.
Почему же? резко спросил тот.
Андрей ответил негромко:
Двадцать третьего января девятнадцатого года в бою под Садками белые зарубили моего отца.
Полковник не шевельнулся. Только шрамы на лице побелели: в тот день, под Садками, и он попал под сабельный удар
Обойму в десятку это не врешь?
Андрей сказал:
Могу показать. Только чтоб на каждый выстрел новую мишень. А то спорят всегда
Вот так все было. И уже прошло.
Лейтенант Веригин подтянулся к самому краю воронки, заскрипел зубами. На изрытой земле лежат убитые. Вон два сгоревших немецких танка. Это его, лейтенанта Веригина, танки. Третий стоит метрах в десяти, черный, захолоделый.
Живых не видно. Может, остался один?
Нет, он был не один. Во взводе уцелело четырнадцать человек. Откуда-то брались еще гранаты и патроны Приказа отходить не было, каждый оставался на своем месте. Каждый командир сам себе.
Это выходило за рамки арифметических правил, которые нравились немцам.
Лейтенант Веригин положил возле себя противотанковую гранату так, чтобы ее можно было достать не глядя. Поискал в кармане запасную обойму Пистолет для себя. Он, лейтенант Веригин, готов.
Ничего этого генерал фон Моргенштерн не знал. И даже не предполагал. Это была та самая «неправильность», с какой воевали русские.
Подполковник Крутой, не отрываясь от стереотрубы, сказал:
Похоже, кончили.
Добрынин согласился: кончили.
Подошел капитан Иващенко. И сел. Чужим, измученным голосом произнес:
Связь со штабом дивизии есть.
Такой большой, сильный человек. И такой тихий голос
Никто не знал, как тянули связь, и никто не узнает. Могли бы рассказать об этом три человека, что пошли вместе с ним. Но они остались за увалом
Только трое могли бы рассказать, как лежали на каменном ровняке под минометным обстрелом, как держали круговую оборону и в упор, вплотную расстреливали немцев, которые просочились через боевые порядки полка Но никто из них не рассказал бы, как Иващенко последнего немца заколол ножом. У него не было патронов, у него оставался нож
Ни один из троих не мог рассказать об этом, потому что всех троих убили раньше.
А в общем, все было обычно, как на войне. И капитан Иващенко доложил, как докладывал всегда Только голос сделался чужим. Подполковник Крутой протянул капитану фляжку:
Выпей.
Тот медленно, очень медленно отвинтил пробку, приложился и долго пил. Он не чувствовал вкуса водки и не испытывал жажды Он пил размеренно, по-деловому, зная, что пьяным не сделается, просто ему станет легче. День еще не кончился, и никто не знает, как и чем кончится.
Там и там рвались немецкие снаряды, иногда длинно стучал пулемет. Но люди, которые оставались в живых, уж не слышали этого. Слушали, но не слышали. Каждый живой, если он способен был думать, считал нелепыми эти взрывы и пулеметные очереди, потому что в живых остался он один И этот один знал, вернее привык к мысли, что завтрашнего дня уже не будет: приказано стоять. Сам командир дивизии тут. Это не шутка командир дивизии. А может, и командира полка, и командира дивизии уже нет в живых
Ну что ж, зато он еще жив.
Так думал каждый, кого еще не убили.
На военном языке это называлось жесткой обороной. Иногда говорили, что солдаты стоят насмерть.
Но главный удар подполковник Суровцев ждал не тут.
А если противник изменит привычную тактику и вся тяжесть удара ляжет все-таки на триста тринадцатый?.. Тогда он, подполковник Суровцев, допускает ошибку. И никто не простит ему. Никогда. Потому что, следуя элементарной логике, он давно бы должен отдать Крутому все
Суровцев чувствовал, что немец ждет и добивается именно этого. Чтобы русский командир поступил непременно согласно этой логике
Если Суровцев поступит именно так и прикажет отойти, его даже не упрекнут. Но если поступит вопреки этой логике и потеряет дивизию, тогда ответит головой. Последнее было ощутимо близко. И все-таки он решил поступить вопреки Потому что чувствовал немца, который направлял бой: силой удара на ложном направлении тот стремится вывести его, подполковника Суровцева, из равновесия. Суровцев должен испугаться ответственности, усомниться в стойкости бойцов, должен усомниться в самом себе и уступить
Подполковник Суровцев сидел за дощатым столом, спрятав подбородок в домашний шарф. Его познабливало. Но прятал подбородок не для того, чтобы согреться: пытался мысленно увидеть жену, часто несговорчивую, своевольную, но до боли милую и родную.
Жена и четверо детей Почти никогда не бывало, чтобы все решалось дружеским единогласием, чтобы все выполнялось безоговорочно. И у жены, и у пятилетней Светы было собственное мнение, и каждый отстаивал свой взгляд, приводил доводы Эти доводы были достаточно вескими, каждый оставался при своем мнении. Григорий Ильич всегда радовался, что никто не идет на поводу у старшего, никто не поддается капризу меньшого. В семье каждый хотел и умел думать. Часто случались нелады, но за ними стояла рассудительность взрослых и самостоятельность детей, атмосфера взаимного уважения. В семье прощали друг другу все: шалости, несговорчивость, даже дерзость. Не прощали только глупости. Самая большая прелесть была в том, что маленькие, кажется, не чувствовали взрослых, взрослые относились к детям как к равным. Это объединяло. Это крепило семью.
Сейчас Григорий Ильич прятал подбородок в домашний шарф, потому что от него пахло семьей. От него шла уверенность.
Был тот момент, когда человек, каким ни будь сильным и уверенным в себе, нуждается в поддержке.
Суровцев видел, чувствовал вражеского генерала и, если б ему посоветовали изменить решение, не пошел бы на это.
А может быть, он, Суровцев, все-таки ошибается?
Тогда он не достоин звания и должности.
Именно к таким вот моментам готовил себя подполковник Суровцев. Именно сейчас нельзя ошибиться. Потому что решается исход боя. Сумма таких моментов определит исход войны
Где-то там, очень далеко от места боя, в мозговом центре страны, прикидывают и умножают эти суммы Сопоставляют, анализируют, решают. Но война закончится победой только в том случае, если он, Суровцев, не допустит ошибки
Если выстоит лейтенант Веригин, если не дрогнет бронебойщик Лихарев
Подполковник Суровцев должен всего лишь принять правильное решение.
До слуха долетали редкие орудийные залпы. Огонек в бронзовой гильзе вздрагивал, пыхал копотью, на дощатой стене шаталась нелепая тень
Суровцев понимал, что все решится вот в эти минуты.
Устоят или не устоят?
Длинно, настойчиво зазуммерил телефон. И многоопытный связист, который за девять месяцев войны научился ничему не удивляться, не восторгаться и не отчаиваться, который, казалось, не мог говорить ни громче, ни тише, а только так, чтоб слышны были его позывные, закричал яростно:
Товарищ подполковник!.. У аппарата командир дивизии полковник Добрынин!
Суровцев кашлянул: слава богу.
В телефонной трубке ухало и гудело. Но голос Добрынина слышался отчетливо, ясно, как будто говорили не за десять километров, а из-за двери блиндажа:
Григорий Ильич, Григорий Ильич!..
Голос твердый и злой. Именно такой голос хотел слышать Суровцев. Значит, все хорошо. Слава богу.
В душе Суровцев недолюбливал воинские ритуалы, особенно в бою, в моменты, когда все решает не форма, а суть, но сейчас вытянулся, освободил, выпростал из шарфа остренький подбородок:
Подполковник Суровцев слушает.
Немцы атакуют вновь! Но это уже несерьезно. Так сказать жирная точка. Передайте немедленно в сто тринадцатый, что сейчас они будут атакованы! Я приказываю!.. Григорий Ильич, вы меня слышите? Приказываю отбить атаку и контратаковать!
Суровцев услышал то, чего с нетерпением ждал, чего хотел всей душой, потому что подтвердилась правильность решения, наметился исход боя. Он слушал и все тянулся: понимал, что решение это не только его, а и полковника Добрынина. Тот утвердил это решение своим поступком, и кто знает, как повел бы себя он, Суровцев, не уйди командир дивизии в полк
Григорий Ильич, действуйте решительно!
Есть! сказал Суровцев.
Лопнуло, оборвалось. Как будто связь дали только для того, чтобы командир дивизии и начальник штаба смогли обменяться несколькими фразами.
Но это были именно те фразы, которые могли повлиять на дальнейший ход боя.
Иногда бывает нужна только одна фраза.
Добрынин не успел сказать, что собирается вернуться в штаб дивизии. И хорошо, что не сказал, не обеспокоил начальника штаба в тяжелые, критические часы: ни через час, ни через сутки он не придет
Война есть война. Полковник Добрынин не знал, да и не мог знать, что один из трех немецких танков выйдет прямо на наблюдательный пункт полка и капитан Иващенко, который выпил водки и сейчас курил, через десять минут будет убит, а у лейтенанта Веригина останется в пистолете единственный патрон. Не выстрелит в себя он только потому, что потеряет сознание
Полковник Добрынин ничего еще не знал
* * *
Когда из-за перерытого снарядами и задымленного бугра показались три танка, лейтенант Веригин вдруг увидел, что прямо на него идет высокий, худой боец с непокрытой головой и без шинели. Гимнастерка и нижняя рубашка изорваны, исшматованы, виднеется голое тело Волосы взлохмачены и обсыпаны землей, и весь он был землисто-серый, лицо и руки исцарапаны, сочились кровью.
Боец шел неестественно прямо и смеялся. Сзади, точно спеша догнать солдата, тяжело громыхали немецкие танки. Реденько перебегала пехота. Артиллерия молчала, отчетливо, неторопко и гулко, словно щупали пустоту, били пулеметы. Смолкали, как будто слушали, хотели понять, остались живые солдаты в русских окопах или уже не осталось никого
Танки расходились все шире, один забрал далеко в сторону, и лейтенанту Веригину стало казаться, что они торопятся взять в кольцо вот этого солдата Чтобы не осталось в живых ни одного.
Себя не считал. Потому что о себе не думал.
Боец подошел близко, лейтенант Веригин расслышал хохот И вскрик:
Ли-на!
Урывок слова был похож на имя
Андрей увидел, что одна рука у него оторвана, течет, капает кровь Он вдруг увидел бойца всего: и узкую, впалую грудь, и огромные кирзовые сапоги, и щербатый рот. Увидел большие белые глаза
Откуда-то сбоку долетел злобный окрик:
Куда, сволочь? Назад!
Боец глядел прямо перед собой невидящими глазами и смеялся. Бацнул винтовочный выстрел. Сухой, одинокий. И боец оступился, упал.
Андрею не было жаль бойца. Сейчас он не мог ни жалеть, ни тужить, ни бояться. Только подумал: «Зря» Тягучим сознанием дошел, что живые есть. Они будут стрелять.
Танк шел прямо на лейтенанта. Андрей безразлично подумал: «Хорошо». И еще подумал: «Мой».
Танковая пушка молчала, а пулемет то и дело стучал Андрей подумал, что немец постреливает просто так, для острастки. Но каждая пуля могла убить, одного танка было вполне достаточно, чтобы раздавить
Лейтенант Веригин знал это. Мысль о том, что нынешний день последний, не тревожила. В душе, в уме не было ничего: просто знал, что танк и солдаты, которые поспевают за ним, хотят убить его, Андрея. И поэтому он будет убивать их. И еще потому, что приказано стоять, что всю свою жизнь готовился к этим вот минутам. Когда надо одержать верх. Даже над самим собой. Когда надо умереть.
Танк шел прямо на него. Оставалось метров полтораста. Лейтенант лег поудобнее Каску он потерял в начале боя, голова была непокрыта, пшеничные волосы сделались грязными от земли. В левой руке он держал пистолет, в правой гранату. Только бы танк шел прямо. Как идет. И чтоб хватило сил докинуть
Последняя граната. И последняя надежда.
Нога вроде не болит, только сил нет. Перед глазами встает чернота, и нет мочи разодрать каменные веки
Он вдруг услышал тишину. Не стреляли ни свои, ни противник. Только танк гудит, наваливает, зеленовато-желтый, пятнистый, с черным крестом на лобовой броне. Мелькают, взблескивают траки. Машина неуклюжая, с длинной пушкой. Черный зрак нацелен в самую душу.