Рано или поздно я все равно сказал бы ему, что он подлый предатель!
Заблуждаешься! сдавленным голосом ответил ему Андроне. И мы должны стать такими же гнусными предателями. Анкуце, Иоаким, Корбу и черт знает кто там еще делают это по убеждению, мы по необходимости. Впрочем, всего час назад ты тоже так думал. Ведь ты готов был встретить Анкуце после совещания у комиссара и попросить у него прощения. Почему ты передумал? Почему?
Потому что дома у меня остался отец, который плюнул бы мне в лицо, если бы узнал, чем я дышу! закричал выведенный из себя Харитон. Потому что у меня есть именьице, и я не хочу, чтобы в нем завтра большевики организовали колхоз. Потому что, в конце концов, тем самым я спасаю и тебя. Ты ведь не хочешь, чтобы завтра, когда ты вернешься на родину и встретишься со своими товарищами, тебя взяли за шиворот и спросили, как это ты сменил зеленую рубашку на красную.
Андроне снова презрительно улыбнулся:
Пусть тебя не беспокоит мое будущее.
Как хочешь!
Я сам лучше знаю, что мне надо делать.
Тогда почему ты собираешься таскать каштаны из огня моими руками?
В нужное время я тоже буду таскать, господин майор!
Пока же я лишь игрушка в твоих руках.
А ты решил, что можешь бороться самостоятельно?
Да!
Каким образом?
Я хочу быть для румын тем, кем для немцев является фон Риде
Андроне высвободился из обхватившей его руки собеседника и озадаченно посмотрел на него. Такой вид не очень подходил Андроне, известному всем своими способностями быстро находить выход из любого положения и, главное, имеющему на все быстрый, убийственный ответ. Но, как видно, признание майора Харитона настолько ударило по его образу мыслей и намерениям, что он был просто ошеломлен.
Я хочу тебя понять, пробормотал он, сверля майора взглядом, но никак не могу. Что с тобой случилось за этот час?
Харитон выдержал его взгляд, улыбнулся и ответил спокойно:
Встреча с тем немецким доктором, который один из всех не ответил на призыв Молдовяну, показал мне, каким путем нужно идти. Не рядом с комиссаром, как ты предлагаешь, а против комиссара. Не примыкать к платформе румынских антифашистов, а действовать против них. Что не сумел довести до конца полковник Джурджа, потому что трусливо застрелился, сумею сделать я. Нет никакой славы в том, чтобы без конца носить судна больным, умереть от тифа или дать себя отравить политическими бреднями комиссара. Славу можно найти в другом месте, во главе тех, кто выступит против комиссара.
Но этот пост уже занят шестнадцать месяцев полковником Голеску. Поэтому я хочу занять пост на противоположной баррикаде. То место свободно. Понимаешь? Антифашистское движение пока не имеет своего руководителя. Но будет иметь. Им буду я
При появлении в дверях Харитона и Андроне царивший в помещении невообразимый гвалт сразу смолк.
Харитон надеялся, что после его бегства из госпиталя в казарме ему уготована триумфальная встреча. Аплодисменты и поздравления должны были явиться не только демонстрацией единства румынской группы, вновь обретшей своего блудного сына, но и самым подходящим поводом для роста авторитета Харитона.
Но, как видно, день 1 января 1943 года был помечен черным в его судьбе!
В помещении установилась гробовая тишина. Сотни бритых голов молча повернулись к Харитону. В устремленных на него взглядах не было ни ненависти, ни злости, а лишь полное уничтожающее безразличие.
Когда он увидел посреди казармы полковника Голеску, высокого и сурового, в наброшенной на плечи шинели и с презрительной улыбкой на лице, Харитона пронзила догадка: именно Голеску подготовил ему такой прием! Со всех сторон раздались язвительные возгласы:
Трижды «ура» герою, вернувшемуся с войны со вшами!
Ну как, насытился похлебкой комиссара?
Ну, Харитон, давай толкни нам еще одну речь!
Скорее несите пепел из печки, чтобы было чем посыпать ему голову!
А ты хоть подавил всех своих вшей?
В баню его! В камеру!
Напрасно, господа, в бане не отмоешь запачканную совесть.
Как по команде, под высокими сводами казармы прокатились взрывы смеха, то глухие и раскатистые, то пронзительные и отрывистые. Они хлестали Харитона по лицу, словно пощечины, он принимал эти удары скорее удивленный, чем униженный. Лицо его сделалось землистым, и только в синеватом шраме, идущем от лба до скулы, ритмично пульсировала кровь. Харитон надеялся, что ему дадут по крайней мере передышку, чтобы оправдаться и поклясться, что в душе он сохранил нетронутой веру, чтобы торжественно заявить о своей готовности искупить все содеянное, лишь бы его отныне навсегда считали своим.
Но мрачный спектакль далеко еще не закончился. Напротив, последовала сцена, от которой у майора кровь застыла в жилах.
Смех неожиданно оборвался, и люди между кроватями расступились. По проходу к Харитону приближался призрак живое воплощение смерти. Роль призрака исполнял долговязый военнопленный, завернувшийся в простыни, на которых углем был нарисован скелет. На голове у призрака был капюшон, как у членов ку-клукс-клана, тоже с нарисованными огромными челюстями. Привидение медленно продвигалось по проходу, неся перед собой на вытянутых руках замызганную соломенную подушку, на которой лежали тонкий поясной ремень и обмылок.
Долговязый театрально поклонился, опустился перед Харитоном на колени и широким жестом протянул ему ужасные предметы, в то время как из-под капюшона прогремел мрачный голос:
Штаб румынских военнопленных, по достоинству оценив вашу непревзойденную преданность маршалу и королю, жалует вас этими наградами
Харитон в ужасе отступил назад. Инсценировка была слишком явной, чтобы он не почувствовал угрозу, выраженную этим кусочком серого мыла и тонким ремешком, завязанным в виде петли. Он хотел было ухватиться за руку Андроне, но тот уже давно отошел от него и стоял, прислонившись к двери, скрестив руки на груди, с выражением полного безразличия. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Только взгляд, казалось, говорил:
«Вот, не послушался меня! Ведь я знал, что тебе готовят, и мог тебя избавить от этого спектакля. Теперь же выпутывайся сам как хочешь».
Воображаемый палач все еще стоял на коленях с подушкой, протянутой к жертве, приговоренной к символической смерти. Тогда Харитон решил разыграть последнюю карту. Резким ударом он отшвырнул в сторону подушку с ужасными символами его предполагаемой казни и решительным шагом направился к Голеску.
Каким бы неожиданным ни был этот жест, противоречащий церемониалу, от которого все предвкушали позабавиться еще, Голеску ничем не выдал своего удивления. Он остался стоять неподвижно, с безразличным видом глядя на приближающегося Харитона.
Господин полковник, мне нужно поговорить с вами, с конспиративным видом шепнул Харитон. С глазу на глаз.
Голеску внимательно посмотрел и, подчеркивая каждое слово, проговорил:
Я тебя не знаю. Кто ты такой?
Послышались смешки, заглушенные тут же репликами любопытных, для которых эта сцена была чем-то большим, чем просто цирковым представлением. Сцена имела другой смысл предупредить о возможных последствиях всех тех, кто осмелился бы сотрудничать с комиссаром. Если Харитон лишь за несколько слов, сказанных в Тамбове, и за то, что работал здесь санитаром, был подвергнут такому унизительному суду, можно было предположить, что другие, кто осмелится на большее, будут, вполне возможно, повешены и в самом деле
Голеску повернулся к нему спиной и, обращаясь ко всем, спросил:
Кто-нибудь из вас знает этого майора?
Инсценировка была такой грубой, что любой другой предпочел бы убежать, чем переносить до бесконечности унижение, которому подвергался.
Кто-то с издевкой ответил:
Как не знать?! Это майор Михай Харитон!
Тогда Голеску так же театрально повернулся к нему, воскликнув:
О, значит, это майор Харитон?! и слегка поклонился ему. Мне оказана очень высокая честь, и я запомню эту встречу как важное историческое событие. Значит, это вы! Тут Голеску впервые улыбнулся с видом превосходства. Значит, вы тот самый Харитон, что в Тамбове держал громкую речь, в которой поносил свою страну и преклонялся перед русскими! Тот самый, кто в поезде первым подписал манифест, вышедший из рук коммунистов, против нашей армии, сражающейся на фронте! Харитон, который здесь первым побежал за чечевичной похлебкой комиссара! Да ты, я вижу, личность! А твоя биография одна из самых интересных для нас.
Он резким движением поднял голову, улыбка сползла с его лица, и он глухо, сквозь зубы спросил:
Чего ты хочешь теперь?
В установившейся тишине во всех концах казармы слышалось только прерывистое дыхание Харитона.
Принесите ремень, мы сейчас наденем ему петлю на шею! приказал полковник. Он вполне заслужил это!
На лице священника Георгиана отразился страх. Он незаметно пробрался к Андроне и с тревогой спросил:
Зачем ты сделал это? Зачем привел его сюда? Ведь ты знал, что ему готовят.
Чтобы проучить его! невозмутимо пробормотал Андроне. Чтобы и он и ты поняли, что нельзя идти куда глаза глядят. Чтобы слушались меня Ясно?
Неизвестно, чем бы закончился весь этот спектакль, если бы в следующее мгновение кто-то из военнопленных не спрыгнул с верхней койки прямо в середину помещения и не закричал:
Прекратите немедленно этот маскарад! Как вам не стыдно!
Это был лейтенант Ион Паладе.
Голеску схватил его за руку и хотел повернуть к себе.
Что случилось, господин лейтенант?
Но Паладе отвел его руку:
Прошу вас, уберите руки! Думаете, возраст, звание и стаж в плену дает вам право издеваться над людьми?
А вы по какому праву портите нам игру?
Ничего себе игра! Посмотрите лучше, что вы сделали с ним
Только тут все заметили, что Харитон упал как подкошенный на койку и рыдает. Все с содроганием сердца отметили в душе, к чему может привести даже воображаемая петля.
На Голеску же, однако, больше подействовало неожиданное вмешательство Паладе. Он подошел ближе к лейтенанту и выдохнул ему в лицо:
Ты посмел бросить вызов мне, юноша?!
Сожалею, что не сделал этого раньше, ответил Паладе.
Ты бросаешь вызов полковнику Голеску? повторил полковник, подчеркнув свое имя.
А что, неужели эта личность непогрешима?
Непогрешима идея, которую я представляю!
Пока я не имел дело с идеей, которую вы представляете.
Достаточно, что вы бросились на выручку Харитона.
Мне не нравится, когда люди стоят на коленях.
Всего лишь?
Если будет еще что, вы узнаете в свое время. Впрочем, надеюсь, нам еще доведется побеседовать.
С этими словами Паладе повернулся к полковнику спиной.
Спектакль был сорван, и люди уже не обращали никакого внимания на то, что последовало за ним. Гвалт и паника, вызванные нервным припадком Харитона, заглушили даже перепалку между Паладе и Голеску. Иначе последний предстал бы в довольно неприятном свете. Оставшись стоять словно парализованный посредине помещения, он сейчас никого не интересовал. Правда, люди видели, как Паладе, быстро одевшись, направился к двери, но никто не осмелился поинтересоваться, что он намерен делать.
Только генерал Кондейеску вышел ему навстречу и спросил:
Решился?
Решился, ответил Паладе. Если я не сделаю этого сегодня, я никчемный человек.
Генерал Кондейеску знал, что именно побуждает Иона Паладе бежать из этого ограниченного и мелочного мира
С самого начала надо сказать, что вовсе не те события, свидетелем которых он был, привели Иона Паладе к решению уйти из казармы как раз в этот день. Уже давно, с того времени, когда, отсиживаясь в землянке в зоне окружения, он ожидал капитуляции, его мучила одна мысль. Паладе знал, что придет час, когда ему надо будет держать ответ за прошлое. Он боялся этого часа и в той же мере хотел, чтобы он наступил как можно скорее. Чтобы наконец кончилось все, чтобы обрести покой, чтобы его не мучили больше угрызения совести. Эта мысль жгла Иона словно каленое железо. У него не хватало смелости открыться кому-нибудь. И в припадке отчаяния он признался только генералу Кондейеску, да и то потом устыдился своего признания. Тем более что генерал не мог предложить ему никакого спасительного решения.
Так чего же хотел лейтенант Ион Паладе?
Всего лишь застать, когда комиссар останется один в комнате, и сказать ему:
Мой отец рабочий. Точнее, был сварщиком. Работал на авиационном заводе. У него в руках взорвался сварочный аппарат, и он ослеп. Но не это я хочу сказать в первую очередь. Другое! Мой отец хотя и не был коммунистом, но был связан с ними. Несколько раз чуть не попал в лапы сигуранцы. Я же строевой офицер Вас удивляет, как это могло случиться, не так ли?
В какой-то мере. Рассказывайте дальше! такой Паладе представлял себе реакцию Молдовяну.
Я мало что могу рассказать. Я вступил в армию, думая, что так легче обеспечу себе жизнь, ответит тогда Ион.
А твои были согласны? задаст вопрос комиссар.
Я их не спрашивал. Добился своего рода независимости и потому считал себя свободным от их согласия.
А ты не думал еще и о том, что тебе, возможно, придется стать на путь предательства?
Во время учебы этот вопрос не вставал.
А позже?
Мне казалось, что и позже не встанет. Или, точнее, я думал, что мне удастся остаться самим собой до конца.
Но вот началась война.
Да! Я вижу, вы будто читаете в моей душе. Война перевернула во мне все. Если до этого мне удавалось избегать положений, когда мне пришлось бы предать то, что оставалось чистого в моей совести, то теперь мне оставалось или пустить себе пулю в лоб или слепо отдаться войне.
Как вижу, пулю в лоб ты себе не пустил!
Войне я принадлежал только своей формой, именем, внесенным в боевой распорядок, должностью.
А делами?
Я делал все возможное, чтобы не обмануть доверие отца. Перед тем как мне уйти на фронт, он, держась за стены, пришел в мою комнату. Вытянув вперед руки, подошел ко мне и обхватил ими мою голову. Я смотрел на его черневшие глазницы и чувствовал, как он мысленным взором изучает тайники моей души. Он сказал мне лишь: «Чем услышать, что ты вел себя как подлец, лучше, если ты сейчас пустишь себе пулю в лоб!»
Почему он не попытался остановить тебя? спросит комиссар.
Он считал, что в потоке двинувшихся на восток убивать или быть убитыми должны быть и люди с трезвым рассудком, ответит Ион.
Поздновато вы сблизились душой, упрекнет его комиссар.
Да, это правда. Никогда до этого он не делился со мной своими мыслями и чувствами.
Из-за независимости, которой ты хвастался?
Возможно! Когда он узнал, что я стал офицером, между нами будто пролегла пропасть. Он просто отказался считать меня своим сыном. Тем более что дело, которому он служил, оставалось для меня совсем чужим. Но в ту ночь, перед моим отъездом на фронт, он привел ко мне одного человека.
Своего товарища?
Да. Его звали Владом. Больше я о нем ничего не знаю. Мы проговорили с ним всю ночь. Он перевернул во мне душу. И он же дал мне задания, которые я должен был выполнять на фронте.
И ты выполнил хотя бы одно из них?
И не одно! Я убеждал солдат и офицеров переходить к русским, я так рассчитал данные для стрельбы, что наша артиллерия стреляла по пустому месту, я оставлял в селах продукты для семей, обездоленных войной, а иногда и боеприпасы для тех, кто был связан с партизанами.
Да, удивительное дело!
Знаю, что это кажется неправдоподобным. Но это истинная правда. И это потому, что я все время поддерживал связь с тем человеком, Владом! Он был чем-то вроде моей совести, и иногда мне казалось, что там, на фронте, он все время наблюдает за мной.
Как же вам удавалось все время поддерживать с ним связь?
Через одну девушку, которую я любил и с которой мы хотели пожениться после войны, через Лавинию Карп!
Вы переписывались?
Да, и между признаниями в любви она сообщала, что делает дома, советовала, что я сам должен делать на фронте. Эти письма я храню и сейчас. Если хотите, можете их прочитать. Все-таки это как-никак доказательство. Единственное доказательство того, что я говорю вам правду.
Обойдемся без этого.
Пожалуйста! А теперь я ничего не знаю об этой девушке, Лавинии. Боюсь, что ее арестовали. Что-то случилось, что именно не знаю, но с некоторого времени она перестала мне писать. Поэтому я и думаю
Продолжай!
Напрасно вы так подозрительно на меня смотрите. У вас нет для этого никаких причин. Из-за одного моего признания вы должны были бы иначе относиться ко мне. Я пришел к вам, чтобы вы помогли мне вновь обрести самого себя.