Вы сентиментальны, доктор Ульман! резко прервал его тот. Наша клятва врача не касается подобных обстоятельств.
В любых обстоятельствах речь идет о людях.
Люди, о которых вы говорите, давно уже не являются нашими подопечными.
Нам представляется случай снова стать их докторами.
Да, но какой ценой?
Снова отвечать за их жизнь, настаивал Ульман.
Но там тиф! закричал выведенный из себя Кайзер. Не следует забывать об этом. Почему мы должны отвечать за несчастье, в котором виноваты русские? Есть гарантия, доктор Ульман, что вам удастся прекратить эпидемию? А не хотят ли вас, всех здесь присутствующих, принести в жертву? Вот вам мое мнение: то, что требует от нас сегодня этот господин комиссар, равносильно смертному приговору.
Преувеличиваете, уважаемый коллега! возразил Ульман. Я не могу согласиться с вами.
Кайзер по-военному повернулся на каблуках и, впервые взглянув прямо в лицо Ульману, тоном допроса продолжал:
Преувеличиваю? Тогда переходите на их сторону и не задавайте мне больше никаких вопросов.
Я сам решу, что мне следует делать, тихо проговорил Ульман с горечью в голосе.
Но прежде познакомьтесь с некоторыми истинами, которых вам, возможно, неоткуда было узнать. Кайзер повернулся к комиссару и резко, сухо спросил: Могу я говорить открыто? Или вы намерены лишить нас и свободы слова?
Тома Молдовяну был абсолютно уверен, что беседа с врачами пойдет в самых вежливых выражениях и что, самое главное, результат будет во всем положительным. Впрочем, Девяткин предупреждал его и говорил, что надо с самого начала проводить определенную линию.
Может, все же поднять Деринга с постели, чтобы и он пошел с тобой? спросил его Девяткин.
Надеюсь, справлюсь один.
Не думай, что будет легко.
Буду в первую очередь взывать к их совести.
И все же я убежден, что наша просьба приведет их в ужас. Условия, в которых мы просим их работать, далеко не нормальные.
К несчастью!
Поэтому я тебя и прошу: не нажимай.
Все зависит от того, с кем я буду иметь дело.
В любом случае действуй тактично и будь погибче.
Даже если они будут нести бог знает что?
Будем надеяться, что они сохранят чувство меры!
Но доктор Кайзер превзошел меру. И не тем, что проявил упрямое намерение покинуть совещание, хотя комиссару было бы трудно преодолеть влияние его бегства на остальных. Но его упоминание о праве на свободу слова походило на провокацию. Поэтому Молдовяну сказал себе, что следует быть очень внимательным к заявлениям Кайзера и неумолимым к любому возможному выпаду с его стороны.
До этого Молдовяну говорил по-русски, поскольку общаться с людьми разных национальностей можно было только через переводчиков, знавших русский язык. Но на этот раз он почувствовал потребность вести спор прямо на немецком языке. Немецкому языку он научился, еще будучи студентом, от товарища по камере, который не хотел терять навыка, надеясь, что когда-нибудь сможет продолжить учебу. С тех пор прошло много лет, тот товарищ умер в тюрьме, и никто больше не занимался с Молдовяну немецким языком. Поэтому ему было трудно объясняться бегло, он рисковал вызвать насмешки, но чувствовал, что иначе не сумеет взять верх над надменным доктором Кайзером.
Конечно! Вы можете говорить все, что думаете
Кайзер на мгновение растерялся, будто попал в ловушку. Ему было не до насмешек: слишком много всего нагромоздилось в нем, чтобы он мог сохранять объективный контроль над собой.
Спасибо, кисло прошептал он.
Комиссар стоял у него за спиной. Кайзер чувствовал его тяжелый, угрожающий взгляд на своем затылке. Хотел было податься в сторону, чтобы избавиться от этой угрозы, но все его тело будто парализовала какая-то тяжесть. Ему хотелось сосредоточиться, собраться с мыслями, но в нем только сильнее разгоралась ярость. В конце концов он окинул взглядом всю группу врачей и заговорил отрывисто, резко:
Хорошо, я скажу все, что думаю! Даже если Как-то я из любопытства прошел по госпиталю. Никогда в жизни не видел ничего более примитивного, нищенского. Средствами, которые предоставляют в наше распоряжение, мы будем не в состоянии вылечить самой пустяковой болячки И я спрашиваю вас: какими врачами вы будете в подобных условиях? Может, господину комиссару нужны не врачи, в способностях которых никто не сомневается, а санитары, чтобы подносить больным судна?
Комиссар спокойно закрыл дверь и подошел к Кайзеру так близко, что слегка задел его локтем. По ходившим на его щеках желвакам было видно, что он с трудом сдерживает себя.
Я вынужден прервать вас, господин Кайзер!
Тот презрительно улыбнулся, продолжая смотреть вперед.
Сожалеете, что дали мне слишком большую свободу говорить, господин комиссар?
Нет, просто вы позволяете себе оскорблять своих коллег по профессии.
Не думаю, что они нуждаются в вашей защите.
И все же, каким бы странным это ни показалось, я не могу с вами согласиться.
Хотите сказать, что роль, которую вы нам отводите, соответствует нашим знаниям?
Хочу сказать, что ваш взгляд ограничен. Вы видите только внешнюю сторону вещей. Вы много прошли по России, но не заметили сути.
Не исключено, что мне еще придется пройтись по России.
Вы поговорили достаточно, господин Кайзер. Теперь буду говорить я. Вы не хотите видеть, что здесь не институтская клиника, а просто лагерный госпиталь. Как вы говорили примитивный, нищенский. Это все потому, что ваша война, война, которую развязала Германия, вынудила нас в кратчайшие сроки создать тысячи госпиталей на фронте и в тылу. Некоторые из них организованы на скорую руку, другие оснащены только самым необходимым Почему вы вынудили Советский Союз проявлять человечность исключительно в подобных обстоятельствах?
Тот же самый вопрос могли бы задать и наши русским военнопленным, сказал Кайзер.
Могли бы, но не задают.
Вам все так хорошо известно?
Лучше, чем вы можете себе представить.
Даже и о духе гуманизма, который ныне воодушевляет немцев?
Я не хотел бы сравнивать, по крайней мере с точки зрения гуманизма, наше поведение по отношению к военнопленным с поведением гитлеровцев.
Потому что любое сравнение не в пользу России?
Потому что мне пришлось бы подвергнуть вашу совесть очень тяжелым испытаниям, господин Кайзер.
Моя совесть закалена, господин комиссар.
Отлично! Неужели Дахау или Бухенвальд не находят в вас никакого отзвука? Сколько ваших коллег, врачей, проводят опыты в Бухенвальде, например?
Крупные капли холодного пота выступили у Кайзера на лбу. Но он ни единым жестом не выдал охватившего его замешательства. Сдавленным голосом он проговорил:
Мне кажется, мы вышли за рамки нашей встречи.
Не по моей вине, господин доктор. Не я перевел беседу на эту тему.
Тем более не думайте, что ваше упоминание о Бухенвальде заставило меня переменить свое решение.
Это было бы невероятно.
Я человек чести, господин комиссар!
В этом случае ваша гордыня была бы подвергнута бесполезному унижению, господин Кайзер.
Тогда почему Россия постоянно требует от нас, чтобы мы втаптывали свою гордость в грязь?
Россия требует от вас быть людьми!
И для этого одурманивает нас громкими словами, чтобы сбить с толку?
Мне кажется, что вы скорее пытаетесь сбить с толку других врачей. И были бы очень польщены, если бы все стали аплодировать вам как стороннику твердости.
Если быть искренним, именно так я и думаю.
Вы бы стали вдруг идолом немецкой группы. Как фон Риде, например. Тот, хотя ему и обрезали крылья, продолжает и здесь считать себя асом германской авиации, представителем Гитлера в Березовке.
Каждому свой нимб!
Картонный.
Каждому своя сфера влияния!
Сейчас вам будет предоставлена возможность самому проверить силу своего влияния. По крайней мере в данном случае Но до этого и я хочу спросить вас кое о чем.
Кайзер вздрогнул. В первый раз ему было страшно. Он напряженно ждал.
Что будет с вами, если вы заболеете по той или иной причине и вас поместят в госпиталь?
Почему это я должен заболеть? перепуганно спросил Кайзер.
Чего только не случается на свете!
Я не заболею!
Можете заболеть!
Это угроза?
Вероятность из тысячи других вероятностей.
Или, может, скрытый способ приговорить кого-нибудь к смерти?
Открытый способ припереть вашу совесть к стенке.
Вы хотите поиграть со мной, как кошка с мышкой?
Я хочу знать, что вы намерены делать?
Предпочту белым днем пробраться через проволочные заграждения и подняться на стену. Думаю, ваши часовые целятся хорошо.
Комиссар печально улыбнулся:
Вы, оказывается, не лишены чувства юмора, господин Кайзер! Вы же так дорожите жизнью, что никогда не осмелитесь покончить с собой А теперь посмотрим, что решили ваши коллеги!
Молдовяну казалось, что он их видит впервые. Молчание, неподвижность лиц все это не предвещало ничего хорошего. Он боялся и того, что они скажут сейчас. Молдовяну сожалел, что ввязался в бесполезный спор с одним-единственным человеком, так легкомысленно обойдя вниманием остальных. И трудно было предположить, как бы ни старались переводчики передать все до малейшей подробности, что его спор с Кайзером мог бы изменить их решение.
Теперь же было труднее повернуть ход беседы в свою пользу. Все внимание комиссара было сосредоточено на врачах, но он уже думал о том, что скажет Девяткину, когда будет докладывать о провале своей попытки.
Поэтому он даже удивился, услышав, как финн Эмил Юсита тихо, но значительно произнес:
Прошу вас считать меня вашим сотрудником.
За ним последовал доктор Отто Фридрих Ульман:
Поведение моего уважаемого коллеги доктора Кайзера меня огорчило Это все.
Венгр Михай Тот сохранял на лице прежнее выражение ушедшего в себя католического священника. Его полные руки спокойно лежали на коленях.
Я врач! Я выполню свой долг, как врач, куда бы меня ни позвали, ровным тоном сказал он.
Последним высказался доктор Константин Хараламб:
Безусловно. Что мы еще торгуемся? Давайте приниматься за дело.
Комиссара изнутри обдало горячей волной. Он хотел было торжествующе бросить Кайзеру: «Доказательства излишни, Кайзер! Мы не нуждаемся в ваших услугах» но понял напыщенность таких слов и промолчал.
Доктор Кайзер вышел из помещения, не сказав больше ни слова. Такой же надменный и равнодушный, он прошел по коридору. За углом здания, между рядами колючей проволоки, которые теперь отделяли друг от друга казармы, он столкнулся лицом к лицу с майором Харитоном. Будто только теперь у доктора внутри сработал какой-то неведомый механизм, и ярость вырвалась наружу:
Сумасшедшие! Все подохнут! Подохнут, как крысы! Так и надо Так им и надо Понимаешь?
Своей тайной Харитон поделился с Сильвиу Андроне вскоре после того, как они прибыли в Березовку. Стояла ночь. Харитону не спалось. Он ворочался на постели, как на сковородке, и никак не мог заснуть. Он лежал в темноте с открытыми глазами, и темнота, казалось, жгла его. Вокруг него все спали, и Харитона разбирало зло на них. Он был лишен единственного средства против любых черных мыслей, против любых призраков, которые преследовали его по ночам. А в эту ночь призраки прошлого толпой обступили его.
Харитон не мог больше переносить кошмара. Он встал, подошел к койке Андроне и сильно потряс его.
Вставай, Андроне! Мне надо с тобой поговорить.
Ты что, свихнулся? Что случилось?
Через несколько минут, набросив на плечи шинели, они сидели перед печуркой, босые, в одном нижнем белье, по очереди затягиваясь одной и той же цигаркой. Так Сильвиу Андроне узнал тайну майора Харитона.
Харитон говорил, и горло его сжималось от волнения.
Да, дорогой! Был я тогда капитаном, и именно я был назначен королевским комиссаром на процессе Молдовяну. Главным обвинителем. Будто сейчас все вижу. Его принесли на носилках и поставили их перед скамьей подсудимых. Он пытался бежать во время допроса, прыгнул из окна третьего этажа и сломал себе ногу. Никакой провокации, как писали некоторые газеты, не было с нашей стороны, он действительно пытался бежать. Молдовяну не видел меня, да и чего ему смотреть на меня? И все же, без преувеличения, пока длилось чтение обвинительного акта, мне казалось, что он не спускал с меня глаз. Конечно, это просто самовнушение! Ведь он был главным среди подсудимых, и его касались все статьи обвинения. Я потребовал для него пожизненных каторжных работ, но ему дали лишь пять лет и один день
Некоторое время стояла тишина. Потом Андроне тихо, растерянным голосом проговорил:
Я не знал этих подробностей.
О процессе?
Обо всем: о процессе, о королевском комиссаре, о Молдовяну.
Правда, это было чистой случайностью. Меня срочно назначили вместо одного полковника, которого свалил сердечный приступ. Может, на самом деле, кто его знает, он уклонился от этого дела по трусости, и несчастье пало на мою голову. Это был первый и последний процесс, на котором я выступал как обвинитель.
И как раз против коммунистов.
К несчастью, да!
А почему ты мне ни разу об этом не говорил?
Да я и сам забыл совсем. Только уже здесь, когда узнал, кто будет политическим комиссаром у румын, вдруг вспомнил. Меня словно по башке ударили.
С опозданием в десять лет.
Невеселая история, верно?
Они сидели недвижимо на чурбаках, не глядя друг на друга, уставившись на огонь в печурке. Через некоторое время Андроне глухо спросил:
И теперь ты боишься, что он признает тебя?
Конечно! с дрожью в голосе ответил Харитон. Что делать?
Беги, пока есть время. Другого выхода нет. А пока прячься. Избегай встреч с ним. Вызовись, например, работать в госпитале. Там нужны санитары, там участок его жены, а сам он не вмешивается в ее дела. Веди себя тише воды, ниже травы, чтобы тебя никто не замечал. Об остальном позабочусь я.
А фамилия?
О! Сколько Харитонов среди румын? Кто-нибудь еще здесь знает, что в тридцать третьем ты выступал обвинителем на процессах против коммунистов?
Никто!
Ты думаешь, Молдовяну в его тогдашнем состоянии, больной, перепуганный до смерти в душе, запомнил фамилию главного обвинителя?
Думаю, что нет!
Заверяю тебя, он даже мысли такой в голове не держит. Или, может, ты хочешь похвастаться этим?
Глупости говоришь!
Отлично. Значит, ты не тот Михай Харитон, а совсем другой человек. Аноним.
Если бы Харитон узнал, что его признание слышал еще один человек, Штефан Корбу, которого в ту ночь тоже мучила бессонница, майору не оставалось бы ничего другого, как повеситься. Но с этой стороны он мог быть спокоен. У Штефана Корбу эта тайна отложилась в голове, но вовсе не потрясла его. Он был слишком истерзан своими собственными горестями, чтобы обращать внимание на несчастье других. Он не только не стал со следующего дня смотреть в глаза Харитону с подозрительной настойчивостью и любопытством, но, кажется, даже забыл все, что ему довелось узнать в ту ночь.
Майора Харитона еще оберегали добрые духи. Но надолго ли?
Харитон подошел к младшему лейтенанту, оперся на балюстраду рядом с ним и дружески взял его за руку.
Так мы ни к чему не придем, вкрадчиво проговорил он. Уж очень мы связаны друг с другом.
Андроне примирительно улыбнулся ему и похлопал по руке в тряпичной перчатке.
То же самое и я хотел сказать. Мы связаны одной веревочкой.
Тогда зачем ты меня мучаешь?
Иногда нужно возвращать тебя к действительности.
Таким недружелюбным способом?
Лучше так, чем окольным путем, с элегантными манерами. И лучше я, чем Молдовяну.
Ты опять за свое?
Нет! Вспомни, что я тебе говорил перед зданием артиллерийского училища в Тамбове, когда мы думали, что нас ведут на допрос. Тогда я боялся Анкуце, теперь я боюсь их обоих. В тот день я впервые увидел, в какую пропасть толкает нас полковник Джурджа с его грубыми методами, какими он прививал нам веру в маршала и короля. А здесь ты нас туда же толкаешь, по стопам Джурджи. Я тогда убедил тебя произнести речь за столом и не ошибся, что это пойдет нам на пользу. Поэтому-то, когда мы прибыли в лагерь, только и говорили что о твоей речи, и это помогло тебе сблизиться с антифашистским движением. Здесь я просил тебя осторожно вести себя с доктором Анкуце, но ты показал свое лицо в самый неподходящий момент. Господи, как ты не можешь понять, что надо идти рядом с людьми комиссара, а не против них?! Почему ты сегодня вел себя с Анкуце не так, как мы договорились?