Ты что, прошел через его руки? спросил Молдовяну.
Прошел, браток. Палач! В то время он был жандармским майором, главным над жандармами всего уезда. Мне бы и в могиле надо его помнить, если доведется встретиться с ним после смерти Не за то, что хлестал меня бычьей жилой по лицу, а за то, что приказал прямо на моих глазах расстрелять, под предлогом попытки к бегству, моего товарища и лучшего друга Драгомира Заре, с которым меня вместе пригнали по этапу. Палач любил играть с человеческими жизнями, как с куклами.
И что ему нужно было, раз он тебя позвал?
Я тоже его спросил: «Чем могу быть полезен вам, господин Худриште?» «Прости меня, ответил он, чтобы я мог умереть со спокойной совестью». Вот видишь, жизнь свела меня с ним через одиннадцать лет именно здесь. И мне, хотя я давал себе клятву никому ничего не прощать, пришлось склонить голову перед приговором, вынесенным ему самой жизнью Вот я и говорю: если бы у нас было время распутать все нити жизней этих людей, мы наткнулись бы на десятки и сотни тайн.
«Да! мысленно согласился Молдовяну. Видно, и мне придется иметь дело с одной из подобных тайн»
В дали, искрившейся при свете луны, не было видно ни одной тройки по дороге, на Горький. Впрочем, он очень устал и не приглядывался особенно. Он вернулся к себе, полный решимости выяснить тайну военнопленного, носившего ту же фамилию, что и его давний знакомый Павел Паладе. Он не мог положиться на волю случая, слишком многим он был обязан Павелу Паладе.
Перед домом Молдовяну неожиданно столкнулся с Иоаной, которая с нетерпением ждала его.
С какой стороны ты приехала? Я вышел встречать тебя.
Да я уже два часа как вернулась. Ожидала тебя у Федора Павловича.
Э, черт, а я-то хотел устроить тебе сюрприз!
Ничего! Видишь, как всегда, первой его преподнесла я.
Иоана рассмеялась и за рукав потащила его в дом. Пока они нащупывали в темноте выключатель, их щеки соприкоснулись. Его щека была холодной, ее очень горячей.
Они говорили о текущих делах, и Тома не чувствовал, как постепенно его обволакивает беспокойство.
Впрочем, никаких причин для тревог у него не было. Медикаменты доставлены, меры, которые необходимо принять начиная с завтрашнего дня для битвы с эпидемией, Иоана обсудила с полковником Девяткиным. Угроза в значительной мере была устранена, и можно было надеяться, что, каких бы усилий ни потребовала от них эта битва, они в конечном счете сумеют побороть тиф. С завтрашнего дня для них начнется изнурительная война и изнурительная работа
Значит, причиной охватившего его неясного беспокойства было что-то другое.
Тома вытянулся на кровати, подложив руки под голову. Иоана погасила свет, но оставила приоткрытой дверцу печурки. Потом медленно разделась. От печурки на стене причудливо переливались красноватые и темные пятна. Все предметы, словно окутанные прозрачной пеленой, скорее угадывались в полумраке, и это только разжигало нежность и немой призыв.
В мирное время, два-три года назад, до того как война возложила на их плечи груз стольких забот, все происходило иначе.
«Вот она распускает волосы, и они волнами падают на ее голые плечи
Сейчас она слегка вздрагивает от холода и быстрым жестом сбрасывает с себя последнюю одежду
А теперь надевает длинную ночную рубашку и» Все его мысли были сосредоточены только на этой прелюдии. Он, с трудом сдерживая страсть, приближался к Иоане через темноту комнаты. Наивно оправдываясь, что хочет помочь развязать шнурок небольшого медальончика на шее, подаренного им ей к свадьбе и представлявшего собой всего лишь мелкую серебряную монетку, которую сам носил по дорогам эмиграции как единственное материальное напоминание о родной земле, он медленно, будто следуя какому-то ритуалу, снимал с Иоаны рубашку. На некоторое время они застывали, прижавшись друг к другу в страстном, истомляющем объятии, потом он брал ее, словно ребенка, на руки, а Иоана обхватывала его за шею руками, впившись губами в мочку уха. И так, опьяненные счастьем, натыкаясь на все, что попадалось им на пути, они на ощупь отыскивали кровать и безмолвно отдавались бурной и горячей страсти. То было раньше
Теперь же Молдовяну продолжал лежать лицом вверх, не замечая ни шороха падающих одежд, ни неясных движений в красноватых отблесках от раскаленных угольков.
В эту ночь в его голове теснились совсем другие, гнетущие образы и каждое мгновение больно отдавалось в висках.
Иоана быстро залезла под одеяло, натянув его до самого подбородка. Потом повернула к Тома голову и спросила, обеспокоенная его долгим молчанием:
Что с тобой? Что случилось?
Тома будто вырвался из оцепенения. Он ответил шепотом, с трудом подбирая слова, будто признаваясь в слабости, с которой никак не мог справиться:
Я соскучился по дому, Иоана!
Включить радио? спросила Иоана и потянулась рукой к стоявшей рядом тумбочке.
Нет, это не поможет.
В Москве все же продолжала она.
Э, в Москве было совсем другое дело. Оставь, Иоана, пройдет и это.
Иоана знала, что «это» не пройдет так легко и быстро. Она уже не раз заставала мужа в состоянии душевного смятения. Началось это с того времени, когда он учился в партийной школе, специально организованной для политических эмигрантов разных национальностей.
Возле школы они и познакомились осенью 1940 года, причем при самых необычных обстоятельствах. Иоана возвращалась поздно ночью с концерта вместе со своей коллегой по госпиталю и перед воротами школы обнаружила человека, лежавшего скорчившись на земле и ухватившегося обеими руками за решетку, будто он намеревался добраться до кнопки звонка, чтобы позвонить в дверь.
Вначале они подумали, что он пьян, и потому оставили его в прежнем положении. Но, услышав его стон, увидев синеву губ и мертвенную бледность лица, на которое падал неяркий свет ближайшего фонаря, они вернулись. У человека был приступ острого аппендицита.
В ту же ночь его оперировали и она ассистировала при операции, а со второго дня они уже не расставались.
Иоана, можно сказать, вырвала его из лап смерти, поскольку во время операции было установлено, что воспаление распространилось на всю брюшину и осложнения могли поставить его жизнь под угрозу. Их любовь, таким образом, возникла под знаком драматического испытания, после которого они, изумленные, обрели друг друга. Их любовь становилась все более страстной и не шла ни в какое сравнение с тем, что они переживали когда-нибудь до этого. Сам факт их встречи приобрел еще более глубокую значимость, когда Тома узнал, что Мария и Петре Ангел родители Иоаны румыны и что они эмигрировали сюда сразу же после бурных событий революции. Иоана здесь родилась, выросла и никогда не видела Румынии. Образы родины, очень смутные, теплились где-то в глубине ее души, и тоска по ней, не достигнув той силы, с какой она сохранялась у родителей до самой их смерти, получила свое выражение в горячей любви к ее второй родине к Советскому Союзу. С первого момента Тома Молдовяну воплотил в себе страну ее родителей, к которой теперь ее притягивала тысячами невидимых нитей его любовь.
Если Иоана входила в жизнь Молдовяну свежестью цветка, неожиданно вырвавшегося из-под земли в саду, опустошенном бесчисленными пожарами и бурями, то сам Тома во всей его суровости и твердости революционера, прошедшего через многие испытания, представлялся Иоане будоражившим, как весенний ветер, и опьяняющим, как выдержанное вино.
Замкнутым, мрачным и молчаливым он бывал очень редко, лишь тогда, когда им вдруг завладевал рой смутных мыслей. В такие минуты из него нельзя было даже клещами вытянуть ни слова. Как лунатик, он подходил к радиоприемнику, нервно крутил ручки, пока не отыскивал какую-нибудь румынскую радиостанцию, и тогда, обхватив лицо ладонями и уставившись в дрожащий зеленый глазок, надолго оставался во власти жестокой черной меланхолии.
Иоана не осмеливалась в таких случаях прерывать его мечтания. Она молча удалялась в другой угол комнаты, всей душой стараясь проникнуть в мир его воспоминаний. Речь, которую волны приносили издалека, не волновала ее, музыка, которую с упоением слушал Тома, была для нее чужой, она не видела ничего из того, что он видел мысленным взором. Однако все это в такой степени наполняло любимого ею человека, что и она сама не могла тоже не отдаваться горячо образу родины, который он носил в крови и сознании. Румыния становилась Иоане все дороже.
Иоана не могла и дальше переносить молчание. Она притянула мужа к себе и левой рукой обхватила его плечи. Теперь его небритая щека лежала на ее груди, выступавшей из разреза ночной рубашки, и Иоана боялась шевельнуться.
На стене прямо перед ними старые настенные часы с маятником в тишине комнаты устало отсчитывали мгновения. Жар в печурке постепенно слабел, разрисовывая пол желтоватыми полосками, исчезавшими в темноте.
Оба они смотрели в пустоту перед собой в надежде вновь обрести друг друга. Иоана ожидала, что Тома хоть что-нибудь скажет, но, видя, что нарушенное равновесие не возвращается, заговорила первая.
Я могла бы отвлечь тебя от твоих мыслей, сказала она, по-прежнему глядя в темноту. Это мой долг.
Напрасно, ответил он после некоторого молчания. От этих мыслей мне становится хорошо.
А я и не хочу отвлекать тебя от них. Я понимаю тебя и без объяснений. Об одном только прошу
Он не проявил никакого интереса к ее просьбе. Напротив, ему даже не понравилось, что потревожили безбрежную водную гладь, по которой ему хотелось плыть одному. Иоана легонько дотронулась пальцами до его плеча и тихим голосом сказала:
Ты меня слушаешь, Тома?
Слушаю
Я тебя об одном прошу: давай думать вместе о том, о чем думаешь ты один. Почему ты считаешь, что именно сейчас меня не должно быть в твоем мире? Она не дала ему ответить и продолжала с еще большей страстностью: Раньше мы с тобой не верили, что возвращение станет возможным так скоро. Вспомни, что я только не делала, чтобы ты не чувствовал себя затерянным в безбрежном море! Но теперь возвращение возможно, Тома! Война поворачивается на запад! Вскарабкайся на самую высокую мачту, приложи ладонь к глазам, погляди внимательно вокруг и скажи мне, что ты видишь на горизонте?
Тома повернул к ней удивленное лицо, и легкое дуновение будто вдруг сдуло боль, накопившуюся в его душе. Он впервые за долгое время улыбнулся.
Что ты видишь на горизонте? снова спросила его Иоана, страстно прижимаясь к нему.
Землю! проговорил Тома, потрясенный.
Ту, что искал?
Родную землю!
И когда ты сможешь поцеловать эту землю, ты подумаешь обо мне?
Что это за разговор?
Скажи, ты обо мне подумаешь?
Ведь ты будешь рядом со мной, Иоана!
Ты хочешь сказать, что не вернешься туда один?
Само собой разумеется! Глупая, как тебе может прийти в голову такая мысль?
Тогда давай вместе помечтаем, как это будет, Тома! Ты никогда не говорил мне о твоих родных местах. Я понимала, как тебе было трудно, пока не появилась возможность возвращения, и поэтому не хотела срывать печати с тайн, которые ты спрятал в своей душе. Но теперь время пришло, Тома! Если бы ты знал, как и меня мучило это ожидание, эта мысль, этот момент возвращения! Сама я никогда не могла все это представить себе. Помоги мне, хорошо?
Она склонилась над ним, поцеловала его в висок.
С чего начнем, дорогой?
И вдруг Тома со всей силой, полностью и окончательно осознал всю меру своей любви, любви на всю жизнь к Иоане. Его смятение рассеялось, и все существо охватило спокойствие, благоприятствующее мечтаниям.
Много лет прошло с тех пор, как он уехал из дому и начал скитаться по свету. Каждый год из этих двадцати лет отягощен многими трудностями и заполнен ослепительными мечтаниями. Воспоминания о них в одинаковой мере жгли душу и будоражили его, так как рядом с отдающимися болью унижениями сверкали знаки стольких же побед. Да, он пережил бесчисленные унижения и его жестоко мучили на допросах, но зато он никогда не забудет, как взял в руки первую партийную книжку. Он носил арестантские одежды, мерил тюремные коридоры с кандалами на ногах, но в его душе всегда будут звучать слова товарища по партии и по заключению, который превратил темницу в партийный университет. Если бы ему было суждено начать жизнь сначала и пришлось бы заново пройти через тысячу раз большие пытки и отбывать в тысячу раз более жестокие приговоры, он все равно избрал бы тот же путь и все равно стремился бы к свету правды коммунистов!
Подъемы и падения, яркие мечты и несбывшиеся надежды, двадцать лет мрака и физических страданий, но и духовных открытий и триумфов! Отбыв последний срок, он получил свободу, но знал, что эта свобода иллюзорна. Это был год, когда Румыния подпала под власть нового диктатора Антонеску и когда гитлеровские войска наводнили страну. Орудия поворачивали свои жерла на восток, а румынский народ был обречен умирать за Гитлера. Полицейские цепко держали Молдовяну в невидимых нитях, а разного рода провокаторы добивались, чтобы он предал товарищей, находившихся в подполье. Таким образом, жизнь Молдовяну снова оказалась в смертельной опасности. Учитывая такое положение, товарищи по партии помогли ему перейти через границу в Советский Союз.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Этот день был неимоверно тяжелым. Утром оперировали одного больного, и именно Иоана настояла на этой операции, которая могла быть в одинаковой степени и спасительной, и фатальной. Жизнь того человека висела на волоске.
Раз десять Иоана впадала в панику, через каждые полчаса она требовала, чтобы ее информировали о состоянии больного. Срок послеоперационного кризиса подходил к концу, и никаких осложнений не возникло.
При каждом движении в палате, всякий раз, как открывалась дверь и кто-нибудь обращался к ней с тем или иным вопросом, Иоана испуганно вздрагивала. Она то и дело выходила в коридор, напряженно прислушивалась, подбегала к кровати оперированного, чтобы лично убедиться, что все нормально, возвращалась и с еще большим ожесточением отдавалась работе.
Когда выдалась свободная минута, она, пристроившись на краешке дивана, задремала, охваченная приятным теплом. А может, ей только показалось, что она задремала. Прошла ли минута или вечность она не отдавала себе отчета.
Предельный срок, по-видимому, давно миновал. Иоане нечего было больше ждать, нечего было больше бояться. На этой границе между сном и бодрствованием она, будто сквозь сон, видела бледное лицо своего больного, возвышающееся над сонмищем мертвых. Небольшие стенные часы пробили пять раз. Начало смеркаться
Кто-то громко постучал в дверь. Иоана очень хорошо слышала этот стук, но у нее не было сил отреагировать на него. В помещение вошла сестра Фатима Мухтарова и сообщила, что состояние оперированного крайне тяжелое. Человек впал в коматозное состояние.
Иоана не сразу поняла, о чем идет речь. Трагичность положения как-то скользила поверх ее сознания, и она не могла сосредоточиться на этом. Сама она, всего лишь несколько мгновений назад пребывавшая на границе между сном и бодрствованием, не могла сразу провести границу между жизнью и смертью.
Иоана резко поднялась и, сбросив с плеч бремя усталости, встала.
Кто? спросила она, все еще не понимая, о ком говорит сестра.
Больной, которого вы оперировали утром! тоже в растерянности ответила Фатима. Тот, что с гангреной.
Иоана почувствовала потребность ухватиться за что-либо. Из-за любого другого умирающего Иоана страдала бы намного меньше, чем из-за того, кого сестра Мухтарова, впрочем, как и остальные врачи и санитары, называла ее оперированным.
По поводу этого человека несколько дней подряд шли горячие, поистине драматические споры, из-за которых коллектив врачей в Березовке разделился на два лагеря.
Человек этот прибыл сюда с последней партией итальянских военнопленных. У него было ранение осколком в предплечье левой руки около локтя. Связки были разорваны до кости. Полностью была разорвана также и одна из главных вен. Вряд ли этот человек выжил бы в первые же минуты после ранения, если бы кому-то не пришла в голову мысль перетянуть руку поясным ремнем, что ограничило циркуляцию крови до локтевого сустава.
Но за время движения до станции и во время следования по железной дороге без немедленного хирургического вмешательства или хотя бы элементарной промывки и регулярной смены стерильных бинтов состояние раны ухудшилось. Шестеро лагерных врачей увидели неподвижную руку с раной, из которой сочилась черная кровь. Окружающие ткани были синюшного цвета, что, несомненно, указывало на гангрену.
К несчастью, раненый подхватил и брюшной тиф.