Меня она потрясла. Убежден, что она потрясет и многих из твоих товарищей.
Да, я понимаю, чего вы хотите.
Я не настаиваю, доктор.
Хорошо! решился вдруг Хараламб, и было видно, что он волнуется. Может, только не сегодня. Я не смогу сейчас объяснить почему. Но как-нибудь обязательно выскажу им все, что у меня на душе.
Опыт подсказывал комиссару, что люди решаются на какой-то шаг с трудом. В здешних обстоятельствах высказать свое мнение было равносильно тому, чтобы повернуть оружие против своего собственного прошлого. Нельзя было форсировать события, это могло сковать многих. Но и довольствоваться достигнутым означало превратиться в простого коллекционера сентиментальных исповедей.
Молдовяну вдруг почувствовал на себе чей-то проницательный, пронизывающий взгляд. Прежде чем он понял, что это взгляд Паладе, его схватил за руку доктор Хараламб:
Надо обмотать ручки дверей бинтами, пропитанными дезинфицирующим раствором.
Так доктор вернулся к текущим делам. Было бесполезно сейчас добиваться от него каких-то публичных заявлений.
Да, да! механически согласился Молдовяну. Очень хорошо!
Он почувствовал на себе еще один взгляд, но на этот раз настойчивый и долгий. То был взгляд Штефана Корбу, который мыл окно, усевшись верхом на подоконник. Он схватился обеими руками за наличник и, повернувшись в сторону комиссара, застыл в этом положении. От этого его немой взгляд казался еще более загадочным.
Комиссар, несколько смущенный, спросил:
Что-нибудь случилось, Корбу?
Корбу не удостоил его ответом, продолжая упорно рассматривать комиссара. Он думал об Иоане, и присутствие комиссара было лишь более мучительным и неотступным напоминанием о ней.
Молдовяну не знал, что каждый из пленных оценивает его с разных позиций, следуя своему собственному мнению. У Молдовяну было такое чувство, что для многих из пленных он является своего рода загадкой, которую нужно разгадывать на расстоянии путем тщательного немого изучения. А это еще больше беспокоило комиссара. Он говорил себе, что ему, возможно, следует отказаться от своего официального отношения и приблизиться к душам пленных другими, неофициальными путями. Но как добиться этого, какие слова использовать, как притронуться, а главное как вылечить раны, если большинство из них заперлись в себе, словно за неприступными воротами, ушли в свою скорлупу, как черепахи. Они очень чувствительны к любому слову и готовы при первом, более смелом заявлении втянуть голову под панцирь и выглядывать оттуда уже с удесятеренной предосторожностью.
«Проклятые трусы! мысленно ругал их Молдовяну. Сколько воды протечет в Дунае, пока вам вобьешь в голову малейшую истину!»
С этой точки зрения он завидовал Григоре Бану, работавшему в лагере в Монастырке. Тот добился несравненно большего. Молдовяну несколько раз посетил его и каждый раз возвращался полный решимости продолжать борьбу. Там он встретил цельных людей, людей с сознанием прозрачным, как чистый родник, души которых видны до самых глубин, готовых следовать за комиссаром и в огонь и в воду. Почему ему, Молдовяну, удалось объединить только горстку антифашистов, в то время как в Монастырке можно было по праву говорить о массовом движении? Почему одни истины оказались очень доступны для солдат, в то время как для офицеров они запутаны подобно гордиеву узлу?
Обращенный к нему вопрос Анкуце только еще больше усугубил замешательство комиссара:
Сегодня вечером будете проводить политинформацию?
Что он мог ответить доктору? Он так устал, а главное, сосредоточив все свое внимание на эпидемии, он упустил из виду две важные вещи: поговорить с антифашистами, разбросанными по другим службам, и выяснить обстановку в казармах. Он был убежден, что шайка Голеску воспользуется и эпидемией для клеветы на советские органы. Если бы ему удалось по крайней мере уговорить доктора Хараламба пойти в казарму и повторить то, что сказал ему! В любом случае это был бы аргумент другого порядка: удар по неприступным воротам нанес бы один из них А так?
Проведем, доктор, все же ответил комиссар. Пошли.
Они прошли сначала через палату для тифозных больных, чтобы объяснить итальянцам, что предпринимаются все усилия для их спасения. Но молчание больных, их лихорадочные, полные ужаса глаза, критическое состояние некоторых из них вернули его к страшной действительности. Только теперь он понял, с каким коварным и жестоким врагом придется сражаться.
Врачи наконец приступили к работе, каждый взяв пока на себя заботу о больных своей национальности. Было оговорено, однако, что остальные обязанности будут распределены по возвращении Иоаны из Горького.
А если она не привезет медикаментов? осмелился выразить свои сомнения доктор Тот. Уже поздно
Как бы поздно она ни вернулась, все равно привезет, ответил ему Молдовяну. Голову даю на отсечение!
К несчастью, беспокойство, которое и без этого охватило палаты, усилилось и начало приобретать опасные размеры из-за лейтенанта Балтазара.
Какие медикаменты? говорил он больным, комментируя услышанный разговор. Ждите! Чепуха! Сказки для маленьких детей! На самом деле начальница от страха дала тягу. А в порядке компенсации комиссар поймал арканом этих глупцов докторов и привел их сюда, пусть умирают вместе с вами
Услышав этот разговор, Корбу схватил его за грудки и прижал к стене:
Ну, мерзавец! За этим ты пришел в госпиталь?
Только неожиданное появление комиссара не дало ссоре разгореться. Штефан Корбу упустил случай отомстить за оскорбление женщины, которую любил, а лейтенант Балтазар без всяких других объяснений был послан в карантин. Сам Молдовяну еще долго ходил по палатам, успокаивая разволновавшихся людей.
Уже стемнело, когда он покинул госпиталь вместе с Анкуце, который всегда сопровождал его на политинформацию в казарме. Обычно в это время пленные еще прогуливались по двору между зданиями казарм, сейчас же только одиночки сгорбившись пробирались по узким проходам на ужин.
Вдруг комиссар спросил:
Остальные антифашисты тоже спят на своих рабочих местах?
Да. Они говорят, что
Это плохо! прервал его Молдовяну несколько раздраженно. Ведь я не раз объяснял, почему вам необходимо все время быть вместе с людьми.
Сегодня же вечером я поговорю с каждым в отдельности
Понимаешь, доктор! продолжал комиссар. Особенно в нынешней ситуации! Я не могу разорваться на части, а вы и так все время будете заняты в госпитале. Как может окрепнуть антифашистское движение в лагере, если мы отрываемся от людей?
Тут Молдовяну с удивлением заметил, что в его рабочей комнате горит свет. Раздосадованный, он открыл дверь, но с первого мгновения почувствовал, как его охватывает теплая волна: в комнате собрались антифашисты, занятые на других работах. По-видимому, они целый день ожидали, пока их вызовут, чтобы помочь, если в этом будет нужда. Но никто их не вызвал, и они решили прийти сами. Собравшись в комнате Молдовяну, они ожидали, уверенные, что он в любом случае зайдет сюда.
И вот он на пороге, обрадованный и взволнованный их готовностью помочь! Но в следующее мгновение лицо Молдовяну посуровело. Он окинул взглядом и мысленно пересчитал собравшихся. Тринадцать! С Анкуце, Корбу и Иоакимом шестнадцать! Марин Влайку забрал у него для школы в Красногорске десять человек. И до этого их было мало. Ведь в лагере насчитывалось четыреста военнопленных румын. И все же до этого в его распоряжении была большая сила. Собираясь вместе, они заполняли собою всю комнату. В каждом из них Молдовяну видел самого себя, и, когда они расходились по лагерю, чтобы вести работу среди пленных, у него было такое чувство, будто он сам в двадцати шести лицах направляется на схватку с шайкой «штабистов» и их главарем Голеску!
Возможно, считая их плодом своего труда, комиссар приписывал антифашистам слишком много достоинств. Возможно, на самом деле так оно и было, многие стороны настоящего и особенно будущего еще не прояснились как следует в их сознании. Так же как многим из них, возможно, было неясно, каким образом в условиях лагеря могут быть достигнуты цели антифашистского движения. Поэтому некоторым из них казалось, что все ограничивается чисто теоретическими, бесплодными дискуссиями.
Как бы ни обстояло дело в действительности, Молдовяну все же испытывал чувство уверенности. Уверенности, что эти люди уже чувствуют себя стесненно в своих прежних рамках и он поможет им освободиться от них; что они стремятся к новому образу мыслей и он поможет им обрести его; что они мечтают о мире, очищенном от ужасов фашизма и он поможет им увидеть эту мечту воочию!
Всего лишь шестнадцать человек? Не беда! Время работает на него. Война еще не окончилась. От глыбы, какой бы твердой она ни была, еще оторвутся многие куски. И тогда их будет в десять, в сто, в тысячу раз больше, чем теперь!
Ну, братцы? Что скажете?
Это прозвучало как упрек. Будто люди могли неизвестно каким образом слышать его беседу с Анкуце. Перед Молдовяну были люди, взращенные им, люди, души которых он первый перетряхнул, в сознание которых он первый бросил зерна истины антифашизма. Лейтенанты, капитаны, один архитектор, три учителя, один студент. Теперь они работали в бане, на кухне, возили дрова и продукты и готовы были приложить любые усилия, которых потребовал бы от них комиссар. Они не раз доказали это и не раз схватывались с людьми Голеску за свою правду. Тогда к чему такой упрек?
Оказалось, что с первого момента, как эпидемия встревожила лагерь, люди действовали, будто подчиняясь мыслям комиссара. Они начали говорить все сразу, торопясь высказать свое отношение и перебивая друг друга:
Правда, мы вначале тоже растерялись
Но увидев, что начинает выделывать Голеску
Мы поняли суть дела и дали отпор.
Вернее, не дали ему и дальше сеять смуту и отравлять души людей.
Ведь меры по изоляции казарм были правильными, не так ли?
Если вначале некоторые перепугались
То теперь все убеждены, что вспышка эпидемии будет задушена
Что нам ничего не грозит
А если Голеску или ему подобные все еще боятся, им ничего не остается, как самим заболеть тифом
Чтобы самим убедиться, что их спасут
Еще, господин комиссар, мы посоветовались между собой и решили
Впредь мы будем спать в казармах!
Взволнованный, Молдовяну только и сумел пробормотать:
Да?!
В этом «да» прозвучали и удивление, и боязнь, что он, может быть, не расслышал как следует.
Вы словно камень сняли с моей души! продолжал он после нескольких секунд молчания. Спасибо! Это доказывает, что, несмотря на сложившуюся обстановку, мы сплочены, что вы можете действовать самостоятельно. Самое важное, что у вас появилась уверенность в себе! И хотя нас пока мало, пусть Голеску почувствует нашу силу. А особенно остальные, подавляющее большинство, те, кто еще колеблется стать рядом с нами. Сегодня мы не будем проводить никакого заседания. Завтра посмотрим, что надо сделать. А сейчас пошли на политинформацию
Пленные, возможно, ожидали, что Молдовяну будет говорить об эпидемии, о мерах, принимаемых командованием лагеря для того, чтобы побороть ее. Но комиссар думал иначе. О принятых мерах все знали, так что не было смысла нажимать на это. Молдовяну извлек из кармана несколько газет (он, собственно, и зашел к себе, чтобы захватить газеты, которые принесли в его отсутствие), развернул их и раздал пленным.
Вчерашние центральные советские газеты, начал он, а также последний помер вашей газеты «Граюл либер» сообщают о том, что в Трансильвании, занятой хортистами, в одном из сел неподалеку от Клужа один учитель был повешен за то, что вывесил на здании школы румынский флаг. Он хотел знать, на свободной ли румынской территории находится школа, в которой он преподавал.
Это сообщение было для всех как гром среди ясного неба. Наступила тяжелая тишина, даже среди группы «штабистов» с Голеску в центре. Как будто вдруг разверзлась земля и пленные увидели нечто страшное и загадочное. Захваченный врасплох неожиданным ударом, Анкуце подумал про себя:
«Чтобы стать антифашистом, мне достаточно было бы узнать такое!»
В следующее мгновение послышался глухой, но все же достаточно четкий, чтобы быть услышанным всеми, голос Голеску:
Мы тоже пролили кровь за Трансильвании. Не велика беда, если прольют и другие
Лицо Молдовяну дернулось вверх, будто по нему хлестнули бичом. Он приготовился резко ответить Голеску, по крайней мере за оскорбление этой жертвы он должен был отплатить Голеску, но в тот же момент из глубины помещения появилась чья-то фигура. Человек шел медленно, на его злом лице отпечаталось какое-то странное выражение, никто не представлял себе, что он намерен делать. Человек был молод, в звании не выше лейтенанта, среднего роста, худощав, но суровость черт делала его лицо более пожилым и солидным. Он остановился напротив Голеску, и на некоторое время воцарилась напряженная тишина. Многим показалось даже, что офицер сейчас ударит Голеску, но молодой человек лишь спросил срывающимся голосом:
Господин полковник! Где это мы пролили кровь за Трансильванию? В Одессе? В Крыму? Или, может быть, на Дону? Ответьте мне!
Голеску не растерялся, а только измерил офицера презрительным взглядом:
Что тебе нужно от меня?
Я задал вопрос. Отвечайте!
Голеску процедил, поворачиваясь к нему спиной:
Ищи ответ в другом месте.
Постараюсь найти, тихо ответил молодой офицер.
Господин Молдовяну только и ждет тебя.
Вот к нему я и пойду.
Пополнить их ряды, несчастный!
Я сделаю это с радостью.
Уж не думаешь ли ты, что там тебе помогут? Этому ты веришь? рассмеялся Голеску.
Почему вы смеетесь, господин полковник? Почему смоетесь? Я знаю, что вы хотите сказать. То, что говорили вашим солдатам на фронте, а именно: что дорога в Трансильванию идет через Россию. Нет, господин полковник! решительно закончил офицер. Довожу до вашего сведения прямо через Карпаты, вот где проходит эта дорога
Потом молодой офицер повернулся к остальным. Он был бледен, глаза его горели, а нижняя губа тряслась, будто он вот-вот расплачется.
Господа офицеры! Товарищи! воскликнул он. Скажите и вы! Разве не так? Кто из нас прав?..
Отзвук этой дискуссии, которая затянулась допоздна, до сих пор стоял в ушах Молдовяну. Он сидел в парке на той самой скамье, на которой в ночь под Новый год сидел с Иоаной. Рядом с ним сидели Корбу и Иоаким, которых Корбу позвал специально, чтобы они послушали, что произошло во время политинформации.
Я будто опьянел, братцы, рассказывал Молдовяну, откидываясь на спинку скамейки. Мы отвоевали еще одного человека Здорово, не так ли? Зайня, кажется, его зовут? Надо будет с ним поговорить
И снова Молдовяну почувствовал на себе пристальный взгляд Корбу.
Ты хочешь что-нибудь сказать, Корбу? спросил он.
Тот испытывал страшное искушение ответить: «Если бы ты знал, что Иоаким, доктор Анкуце и я любим твою жену! И все время только и думаем о ней! Или, может быть, в этой нашей любви к Иоане отражается наша скрытая приверженность делу, которому ты служишь на земле?»
Но ответил он совсем другое:
По правде говоря, я хочу спросить: почему ты не даешь покоя нашим душам, господин комиссар: и нашим, и Голеску, и всех остальных?
Молдовяну раскатисто рассмеялся:
Потому что иначе ваши души будут все равно что мертвые, господин Корбу! Можешь передать это и Голеску Спокойной ночи!
Впрочем, уже давно пора было расходиться. Дежурный офицер, который как раз закончил вечернюю поверку по помещениям, предупредил Молдовяну, что время запирать ворота лагеря.
Тома Молдовяну шел между стройными березами и в который раз спрашивал себя:
Неужели такое возможно? Неужели это на самом деле сын Павела?
Он вспомнил, как Марин Влайку говорил ему однажды, что в жизни случаются самые невероятные вещи. Следуя своим неисповедимым законам, жизнь вдруг сводит тебя с людьми, с которыми ты никогда уже не думал встретиться. Приводя в движение массы людей со всех концов, война устраивает самые неожиданные сюрпризы.
В прошлом году я был в Оранках, рассказывал ему Марин. Закончил дела, ради которых приехал, и собирался в обратный путь, когда мне сообщили, что один офицер в госпитале во что бы то ни стало хочет меня видеть. Я отложил отъезд на час и отправился в госпиталь. Там меня провели к умирающему человеку. «Ты меня не узнаешь, господин Влайку?» спросил он меня. Я ломал голову, но не мог догадаться, кто передо мной. Друг, враг? «Нет, не узнаю, ответил я. Может, если скажешь, как тебя зовут, я вспомню». Он был похож на скелет, дизентерия сделала свое дело еще на фронте, и доктора в Оранках уже ничем не могли помочь. И по голосу я не мог узнать его, так как он едва выговаривал слова. Тогда он мне сказал: «Бог меня покарал, господин Влайку, за все, что я творил в своей жизни. Я полковник Худриште. Теперь ты вспомнил меня?»