Надо будет сделать прививки и медсестрам, ответила Иоана. И докторам, которые вызовутся добровольцами, и санитарам, и банщикам, и людям, работающим на кухне в госпитале, и рабочим из бригад, в любом случае всем итальянцам
Очень хорошо! Сделаем всем.
Но на складе у нас есть лекарства только против различных легких заболеваний и против дизентерии.
Что ты хочешь этим сказать? строго спросил Девяткин.
Что сульфамидные препараты, аспирин, хинин, белладонна и другие лекарства, которые есть у нас, совсем не помогают при тифе. Мне нужны не профилактические средства, а в первую очередь медикаменты для лечения болезни И в очень большом количестве!
То есть?
Иммунологическая сыворотка, сыворотка с глюкозой, витамины, строфантин
Хватит! Ты хочешь сделать из меня медицинскую энциклопедию. Мы не на экзаменах.
Вы меня спросили.
С меня хватит этого!
Я только хотела убедить вас в серьезности эпидемии.
Уже убедила!
Нужно убедить и санитарное управление в Горьком.
Постараюсь!.. Какие подручные средства есть у нас?
Баня, камера и элементарные дезинфицирующие средства.
Если мы будем пользоваться только ими, к чему мы придем?
Очень многие окажутся на кладбище. Кроме того, эпидемия может распространиться и на село.
Ты довольно трезво смотришь на вещи, Ивана Петровна!
Жизнь меня научила этому, Федор Павлович! Зачем обманывать себя?
Чтобы успокоить такого пожилого человека, как я, который не хотел бы возиться с обитателями своего пансиона до конца войны.
Не верю!
Ты знаешь меня лучше, чем я сам себя?
Знаю, как себя. Вам на самом деле нравится возиться, как и мне.
Девяткин подошел к ней и легко потрепал ладонью по щеке.
Ты меня, девочка, не прорабатывай. Признаю, ты права!
Тогда зачем вам мучить меня?
Я хотел тебя немного посердить. Всего лишь!
Он заразительно расхохотался. Вслед за ним рассмеялся и Тома Молдовяну.
От нее так легко не отделаешься, товарищ начальник.
Это уж точно, комиссар! С еще большей уверенностью можно сказать, что мы выиграем бой
Зазвонил телефон: дали связь с комендатурой в Горьком. Девяткин был не из тех, кто легко сдается, поэтому разговор получился горячий.
Да пойми же ты, кипятился Девяткин, мне нужны не лекарства для одного-двух человек. Лекарства нужны в больших количествах, Понимаешь? Противотифозная сыворотка. Меня не интересует, откуда ты ее возьмешь, хоть из-под земли достань, хоть изобретай заново Да, я тебя слушаю. Понимаю, что у тебя есть и другие лагеря. Да, черт побери, не я же им вшей за шиворот напихал А что ты хочешь теперь? Чтобы я поставил у их изголовья оркестр играть «Аве Мария»? Хорошо, хорошо! Посылаю к тебе Петровну. Да, румынка, жена Молдовяну, она тебя убедит Слава богу, наконец и ты начал бояться женщин! Да, молодая, красивая! Но, кажется, ты старше меня на целых десять лет Ох-ох-ох! До свидания, и желаю тебе как можно скорее добиться отправки на фронт!
В дверях появился дежурный офицер, он стоял неподвижно, ожидая, когда можно будет доложить начальнику лагеря, что на утренней перекличке все были на месте, что в лагере никаких происшествий не произошло, что
Срочно запрягай лошадей! прервал его Девяткин, хотя обычно строго придерживался уставного порядка.
Телеграмма из Москвы! успел все же добавить дежурный офицер. Приказ подготовить остальные казармы
Ты слышал? Лошадей!
Сообщают о новых эшелонах военнопленных, продолжал свое офицер. В Сталинграде
Я приказал запрягать лошадей, лейтенант! закричал выведенный из себя полковник. Чтобы через три минуты лошади были готовы к отъезду. Заготовь предписание для солдата-возницы и капитана доктора Иваны Петровны Молдовяну. Они направляются в Горький.
Лейтенант не успел закрыть дверь, как Девяткин крикнул ему снова:
Постой!
Офицер замер на месте.
Собери всех врачей лагеря. На десять часов. В комнате Молдовяну. Без всякого объяснения! Можешь идти!
Только после того как дверь за лейтенантом закрылась, Девяткин облегченно вздохнул. Прикурил угольком из печурки новую папиросу и подошел к доктору:
Я не буду говорить, что тебе надо делать. Поезжай в Горький и выжми все, что можно выжать из начальника санитарного управления. Пусть он поймет, что я отвечаю головой за каждого человека в лагере. И ты, и твой муж, и остальные комиссары. Чтобы ни у одного человека не было повода ругать нас после войны Ты меня поняла? Покажем им, что мы более человечны, чем они были с нашими безоружными и пленными Ну а до Горького у тебя будет возможность вздремнуть.
У меня такое впечатление, что именно для этого вы меня и посылаете.
Уж не думаешь ли ты, что мне приятно смотреть, как ты целый день клюешь носом на ходу? Ну, сейчас мы тебя укутаем, как невесту!
Двое мужчин долго прислушивались к звуку удаляющегося колокольчика и смотрели вслед саням, оставлявшим за собой облачко снежной пыли.
Спустя некоторое время Девяткин сказал, все еще не отрывая взгляда от дороги в сторону Горького:
Какая замечательная женщина встретилась тебе на пути, Тома Андреевич!
Молдовяну стоял, глядя в ту же сторону. Он еще помнил улыбку Иоаны, ее полный любви, предназначенный только ему взгляд, который она бросила ему при расставании.
Я ее люблю, проговорил он голосом, сдавленным от волнения. Очень люблю!
И пусть бережет ее тебе бог, проговорил Девяткин, повернувшись лицом к воротам лагеря. Будь я на твоем месте, я любил бы ее не меньше
Две бригады по заготовке дров финская и румынская ожидали начальника у контрольно-пропускного пункта. Он должен был пересчитать людей, расписаться за них и повести их в лес. Офицеры-военнопленные неохотно и равнодушно приветствовали начальника лагеря и комиссара, расступились, пропуская их в лагерь
Люди прогуливались, словно по бульвару, из одного конца лагеря в другой по огромному плацу между казармами, от карантинного барака до колючей проволоки, тянущейся от угла госпиталя до парка.
Немцы шли торжественно, держась очень прямо, надменные с остальными национальными группами и даже друг с другом. На их свежевыбритых бледных лицах лежал оттенок ожесточенности. От этого лица казались неподвижными, безжизненными. Взгляды их были пустыми, и казалось, что какой-то злой волшебник вставил им всем мертвые глаза
Даже одежда будто застыла на них, а тела под ней представлялись такими же оцепеневшими. Шаг был отрывистым, резким.
Война! будто про себя шепнул Кондейеску.
Вы что-то сказали, господин генерал? услышал он в ту же секунду знакомый голос.
Кондейеску обернулся и увидел рядом с собой лейтенанта Иона Паладе.
Он знал его еще с окружения, с тех дней, когда генерал объезжал линию фронта, чтобы убедиться, в какой мере возможно дальнейшее сопротивление. На участке батареи лейтенанта Паладе его застал сильный артиллерийский обстрел, и, таким образом, он провел в его укрытии несколько тяжелых часов. Тяжелых не столько из-за обстрела, который задержал его под землей, сколько из-за правды, которую Паладе осмелился ему высказать без всяких околичностей:
До сих пор вы меня все спрашивали о наличии снарядов. Как видите, снарядов у нас мало. Самое большее через три дня мы будем вынуждены замолчать. Но лучше бы вы меня спросили о настроении людей. Люди уже не верят ни во что. И если и надеются на что-либо, то лишь на то, что вы не заставите их бессмысленно умереть. Вы попросили меня быть искренним я буду искренним до конца. Не решения о возможности сопротивления следовало бы искать, ибо это равносильно преступлению, так как русские все равно нас разобьют, а решения о спасении армии Видите ли, господин генерал, это не та война, когда человеку должно быть стыдно, что бросил оружие. И лучше это сделать сегодня и решить тем самым судьбу восьмидесяти тысяч живых людей, чем завтра, когда будете командовать восьмьюдесятью тысячами трупов
Можно сказать, что Паладе поставил Кондейеску лицом к лицу с его собственной совестью. Дальнейшая внутренняя борьба устранила все прежние сомнения и опасения. И когда наступило прозрение, генерал послал на ту сторону парламентеров, чтобы обсудить с советским командованием условия капитуляции. И этот акт свершился вопреки воле тех, кто ожесточенно противился ему и кто позже выразил Кондейеску презрение.
В каком-то роде можно сказать, что эти двое людей питались соками от одного и того же корня. Капитуляция еще больше сблизила их, отношения их стали строиться на основании взаимного уважения и признания.
Паладе как раз закончил уборку в казарме и вышел на воздух. Ростом выше генерала, плотнее сложенный, он был в небрежно наброшенной на плечи шинели без знаков различия и в солдатской шапке. Во всей его фигуре, в лице с черными глазами и полными губами угадывалась мужская сила. Но улыбка была усталой и грустной.
Я смотрел на немцев, ответил ему Кондейеску, и думал о том, как безжалостна война к тем, кого она выбрасывает из своей сферы. Помнишь, как печально выглядят поля после боя?
К несчастью, немцы продолжают и дальше питать иллюзии. Эти люди никогда не простят судьбе то, что она их вырвала из среды, в которой они имели возможность до конца проявлять свои воинственные инстинкты.
Война это и рассудок, дорогой Паладе!
Рассудок многих из них был подавлен, господня генерал. Что-то очень странное происходит с людьми, брошенными в пекло войны, В повседневной жизни эти люди очень обыкновенны, не способны ни на какой агрессивный поступок. Многие из них не могут даже цыпленка зарезать. Но, оказавшись на войне, подчиняясь приказу, те же люди вдруг обнаруживают не проявлявшиеся до сих пор пороки. Грабят, насилуют, убивают, толкают других на убийство Почему?
Легкая тень скользнула по лицу Кондейеску.
И мой рассудок был подавлен, Паладе! Я был верным солдатом.
До того дня, когда увидели, что этот рассудок, подчиненный высшему командованию, вступает в конфликт с вашим собственным рассудком.
И тогда я совершил акт, за который очень многие меня осуждают.
На вашем месте я не обращал бы на них внимания.
По крайней мере, немцы меня осуждают безоговорочно, Паладе!
Еще одна причина не принимать ничего близко к сердцу, господин генерал! Если немцы стали оправдывать свое поражение на фронте нашим так называемым предательством, тем хуже для мифа об их военной силе. Тем хуже для тех, кто сделал ставку на наш «святой» союз. Раз две реки разошлись, значит, они будут вечно разделены. Впрочем, вы заметили? В лагере каждая нация заперлась в свою скорлупу. Почему? Потому что мы были, есть и будем чужими друг другу. Наш пресловутый общий идеал оказался зловещим фарсом. Понадобилось попасть в плен, чтобы прийти в себя и понять наконец, почему мы оказались в таком положении. Само собой разумеется, я имею в виду тех, кто способен понять. Даже среди немцев Думаете, немцы это одно неделимое целое?
Они стояли рядом, наблюдая за проходившими мимо людьми.
Посмотрите-ка на этих! продолжал Паладе, обращая внимание генерала на одну из групп немецких офицеров. Как надменно они вышагивают! Будто маршируют!
Кондейеску вдруг схватил руку лейтенанта и заставил его повернуться к нему лицом.
Паладе, помоги мне понять! Думаешь, возможно, чтобы у этих людей когда-нибудь исчезло из крови желание воевать?
У этих нет, господин генерал! Это самые отъявленные сторонники Гитлера. Они входят в группу фон Риде, группу «героев». Даже здесь они в воображении продолжают воевать с русскими.
С клинической точки зрения это очень серьезно, Паладе.
Страшно, что они все время считают себя победителями, господин генерал.
Но это же чистое безумие!
В какой-то мере да.
И нет никакого лекарства против него?
Трудно найти такое лекарство!
Даже если им черным по белому написать, что они потеряли все?
Боюсь, что тогда они с еще большим упорством будут думать о реванше.
Перед ними проходили то большие, то маленькие группы немцев и румын, итальянцев и венгров, горячо обсуждавших, перебивая друг друга, важнейшую проблему дня, а именно что будет сегодня на обед, или комментирующих последние объявления, вывешенные у входа в каждую из казарм.
После некоторого молчания Паладе продолжал:
Как-то я попал в одну из этих казарм. Не помню, по какому делу, кажется, мне нужен был дежурный офицер. Видели бы вы, с каким старанием эти «герои» Риде начищали свои награды, с каким обожанием поглаживали их на груди! Каждый Железный крест для них это Гитлер, это требование «жизненного пространства», право господствовать над миром. И они не стесняются заявлять об этой своей вере с диким упрямством.
Может, это для них лишь способ забыть, что они в плену, снисходительно сказал генерал. Ведь сам подумай, нелегко переносить плен.
Господин генерал, их способ называется иначе.
Фанатизм?
Да! Их я хорошо знаю. В отношениях между собой они продолжают вести себя по-военному, как на фронте. И здесь они живут по уставу, хотя порой это просто смешно. Они слепо подчиняются своим так называемым «героям». Фон Риде, например, обожествляет их. Они ежедневно внушают себе надежду, что в один прекрасный день фронт подойдет к воротам лагеря и они смогут снова взяться за оружие.
Этому невозможно поверить!
И все же это так! Достаточно Риде бросить лозунг, как он становится программой действия для всех его приспешников.
Вопреки всякой очевидности?
Наш Голеску тоже не принимает в расчет очевидность, когда насаждает те же иллюзии среди румын.
Но ему противостоят антифашисты.
И среди немцев их немало, господин генерал.
Вот это новость для меня!
Далеко не все немцы обожают Гитлера.
Тогда и Риде тоже?
Само собой разумеется. Тем более что фон Риде сам себя объявил здесь фюрером. До прибытия в лагерь фон Риде немецкие антифашисты жили и работали в нормальных условиях. Люди общались между собой, ссорились и мирились. Прибыв сюда, фон Риде приказал подвергнуть антифашистов остракизму, изолировать и осудить их. Отсюда и открытая враждебность не на жизнь, а на смерть между противостоящими сторонами. Думаете, наш Голеску менее интересный экземпляр, чем фон Риде?
Генерал внимательно посмотрел в лицо собеседнику:
Дорогой Паладе, или я ошибаюсь, или твои мысли очень близки к тому, что комиссар называет антифашизмом.
По лицу лейтенанта промелькнула еле заметная улыбка.
Как и ваши мысли, господин генерал!
Не знаю! Я ничего не знаю. Политика никогда мне не нравилась И чтобы избежать других вопросов на тему, которую сам затронул, он воспользовался появлением другой группы немецких военнопленных.
Это не фон Риде?
Действительно, в центре группы находился полковник Вальтер фон Риде, один из знаменитых немецких летчиков, которые воевали в те годы на Восточном фронте.
Полковник Риде стоял в летной форме, в которой был сбит. Черный шлем, закрывавший щеки до самых уголков рта, еще больше подчеркивал жестокость серых глаз и тонких губ. Весь его облик оставлял впечатление, что он постоянно выискивает невидимую жертву. Короткая меховая куртка зеленоватого цвета, стянутая толстыми шнурками на бедрах, была украшена на уровне верхних пуговиц «дубовыми листьями».
Он ничем особенно не выделялся из среды своих товарищей, но его форма, слава о полетах над русской территорией создали ему авторитет сверхчеловека. Самые горячие поклонники Риде дошли до того, что образовали нечто вроде личной охраны и сопровождали его всякий раз, когда он выходил на прогулку. Это закрепляло его славу в лагере, а им давало повод упиваться словами своего кумира.
И фон Риде говорил, будто в состоянии экстаза, не глядя ни на кого конкретно:
Фон Паулюс выстоит! Сталинград это наш передовой рубеж на востоке, и фон Паулюс не отдаст его ни за что на свете. Я был сбит спустя час после того, как мы с ним обсуждали решения, которые должны спасти его армию. Я лично должен был доставить фюреру все данные, необходимые для организации комбинированного наступления из окружения и вне его. Бои тогда шли за тракторный завод, и русские при мне обратились к нему с четвертым предложением о капитуляции. Само собой разумеется, он отверг и его. Фельдмаршал фон Паулюс заверил меня, что они скорее умрут все до последнего человека, чем согласятся на позор Он замолчал и внимательно посмотрел на окружающих, будто желая загипнотизировать их. Так почему же мы должны терять веру в звезду Германии? заключил он. Почему, я вас спрашиваю?