Чудесное утро! пробормотал полковник. Как по-вашему?
Да, поспешно ответил Кондейеску, чтобы его не сочли невежливым, Утро очень хорошее.
Последовала пауза, мучительная для обоих.
«Что ему нужно от меня?» опрашивал самого себя генерал, с недоумением думая об этом маленьком событии, которое спасало его от одиночества, в то время как Голеску исподволь изучал генерала, мучительно пытаясь найти ответ на вопрос: «Как выяснить его действительное настроение?»
Это была их первая и поэтому очень трудная встреча лицом к лицу, на которую Голеску пошел после долгих колебаний.
Полковник Голеску попал в плен под Одессой после того, как был застигнут ночью неожиданной мощной контратакой, докатившейся до его КП. Он дрался яростно, как солдат на передовой, но был повержен взрывом гранаты. Осколками ранило обе ноги. Оперировали его на одном из пароходов конвоя, перевозившего в Крым последних защитников Одессы. Целых два месяца он боролся со смертью, удивив советских врачей своей невиданной живучестью. В конечном счете ему все же пришлось ампутировать правую ногу, и теперь он был вынужден опираться на палку.
Тот факт, что все это время в суровых условиях отступления русские прилагали неимоверные усилия и обращались с ранеными военнопленными, как со своими собственными ранеными, а советские медики сделали все, чтобы спасти его от смерти, не произвел впечатления на Голеску. Наоборот, его ненависть только возросла из-за инвалидности, на которую он был обречен, по его убеждению, в первую очередь по вине русских. Даже канарейка, которую ему подарила при выходе из госпиталя старшая сестра, чтобы скрасить его пребывание в плену, не приобрела в его сознании значения особого символа. Правда, он полюбил канарейку, но это только потому, что в метаниях запертой в клетке птахи он видел свои собственные. В трогательных и печальных трелях маленького пленника он усматривал в уменьшенном масштабе выражение своих собственных чувств. Странно, но этот подарок, сделанный из чувства простой человечности, превратился со временем в новый источник озлобления.
В лагерь в Березовке Голеску поступил окруженный своим прежним ореолом, подкрашенным теми, кто остался в живых после той кошмарной ночи и увидел его воскресшим из мертвых. Самым ярым его почитателем был Штефан Корбу, офицер того же полка, бывший свидетелем поведения полковника в ту ночь и попавший в плен спустя год.
Но для других военнопленных полковник Голеску был не только героем боев под Одессой, но в первую очередь самым активным элементом непреклонного сопротивления любым попыткам комиссара Молдовяну перетянуть на свою сторону того или иного из них. Все, что Молдовяну удавалось привить в их сознании в течение дня, Голеску разрушал в течение ночи. Если до конца 1942 года столь мало военнопленных присоединилось к антифашистскому движению, то это объяснялось в первую очередь авторитетом полковника-инвалида. Тому под угрозой событий на фронте удавалось удерживать колеблющихся. И поскольку развитие событий на фронте не противоречило его угрозам, соотношение сил в лагере оставалось в его пользу.
Но в тот день, когда через ворота лагеря прошла массивная группа капитулировавших в излучине Дона, слепая вера Голеску в скорую и окончательную победу над Советским Союзом получила страшный удар. Он пришел в себя лишь после того, как узнал подробности этого горького события, которое в его сознании с тех пор всегда ассоциировалось с понятием предательства. Он был начальником штаба у Кондейеску, когда тот командовал дивизией в Клуже, и часто бывал у него дома. Их семьи считались близкими уже своей принадлежностью к одному и тому же известному родословному дереву боярских семей в отдаленном прошлом Мунтении. Тот, довоенный, Кондейеску представлялся ему опорой королевской власти в великой Румынии.
Теперь, после трагедии в излучине Дона, отношения между ними изменились коренным образом и без всяких шансов на компромисс. Он отклонил всякое объяснение со стороны Кондейеску, хотя тот больше из потребности облегчить душу чувствовал себя обязанным дать такое объяснение. В конечном счете именно от Голеску зависела изоляция генерала и его осуждение на смерть через ненависть и враждебное молчание.
Голеску шел с трудом. Былая представительность его высокой и стройной фигуры исчезла. Он опирался на палочку, и при каждом движении его красивое лицо с тонкими и правильными чертами, с черными усами искажалось от боли в раненой ноге. Складка между бровями углублялась, а в уголках губ таилась горькая усмешка. А иногда боль, по-видимому, усиливалась, он скрипел зубами, и пальцы крепко впивались в дерево.
В твоем положении не следовало бы подвергать себя большим усилиям. Если хочешь, присядем где-нибудь.
Нет! Нет! быстро прервал его Голеску. Напротив! Подобные прогулки очень полезны для меня.
Даже в моем присутствии? Я хочу сказать ты не боишься, что твоя смелость, то, что ты говоришь со мной, может скомпрометировать тебя в глазах твоих союзников?
Может, моя смелость не случайна, господин генерал.
Кондейеску взглянул на него сбоку с некоторым подозрением.
Кто же требует ее от тебя? Особенно от тебя.
Наши товарищи по плену, господин генерал! ответил Голеску не моргнув. Вернее, замешательство, в котором они находятся, и беспокойство, охватившее их. Или, может быть, вы считаете, что наша война с Советами закончилась?
На фронте, действительно, война продолжается! почти шепотом проговорил Кондейеску, внимательно следя за ходом мыслей собеседника.
И здесь она продолжается, господин генерал! Или, если вам так угодно, должна продолжаться.
Генерал вынужден был остановиться, не зная, продолжать ли ему этот разговор или закончить его без всякого результата. Он сразу почувствовал, в какой опасный круговорот хотел заманить его Голеску, и вовсе не испытывал желания следовать за полковником. С того самого момента, когда генерал очутился перед воротами лагеря, он решил оставить за ними все нити, еще связывающие его с войной, которую вел Антонеску на востоке. Ему не хотелось ни к кому примыкать, не хотелось давать никаких клятв.
Я пытаюсь понять тебя, господин полковник! Но, признаюсь, не могу.
Голеску улыбнулся, презрительно прищурившись:
Я надеялся, что имя Голеску вам известно, господин генерал.
Конечно, мой дорогой! Ведь мы знаем друг друга десять лет.
Почему вы все время предпочитаете обходить основной вопрос?
Но ради бога! воскликнул с удивлением Кондейеску. Что особенного я должен знать о тебе?
А то, что значил и значит полковник Голеску в лагере, зло процедил Голеску.
Нечто большее, чем простой военнопленный?
Несравненно большее.
Мне приятнее было бы услышать это от твоих товарищей по несчастью.
Господин генерал, время не позволяет мне использовать посредников.
Кондейеску взял его за рукав, уверенный, что сможет успокоить его.
Пойдем, дорогой! Ты говорил, что прогулки идут тебе на пользу. Даже в моем присутствии.
Если бы Кондейеску обратил внимание на происходящее вокруг него, он заметил бы не только непрерывное движение толпы, но и несколько групп «штабистов», которые, остановившись вблизи, с интересом прислушивались к их разговору. Этот спор со всеми вытекающими из него выводами закладывал краеугольный камень того, что отныне должно было начаться в лагере. Знаменательно было то, что происходило это именно в первый день нового года.
Время не позволяет мне прибегать к посредникам, господин генерал, повторил свою мысль Голеску. Хотя я сомневаюсь, что вам не известно, какую роль я играл здесь в течение шестнадцати месяцев плена. Березовка исключительно благодаря мне превратилась в настоящую румынскую цитадель.
И ты хочешь, чтобы я и дальше признавал твою роль как духовного вождя румын в лагере? мягко спросил генерал Кондейеску.
Хочу, чтобы вы признали, что настало время восстановить единство румынской группы.
Поздно, господин полковник!
С вашей помощью мы восстановим утраченное.
Ничего уже нельзя восстановить.
От вас зависит, перейдут или не перейдут на сторону комиссара Молдовяну колеблющиеся.
Я не хочу ни на кого влиять.
Тогда зачем вы посещаете собрания антифашистов?
Это меня ни к чему не обязывает.
Но может обязать позже. Этот дьявол комиссар не выпустит из рук такую добычу, как вы.
Если я еще соглашусь быть чьей-нибудь добычей
Как нам известно, уже согласились. Беседовали вы вчера с Марином Влайку или не беседовали?
Господин Влайку хотел узнать от меня о положении в стране.
И поздравил вас за смелость, которую вы проявили на Дону.
Относительно происшедшего на Дону наши мнения действительно совпали.
Но он хотел завоевать ваше доверие на случай будущих событий на фронте.
Ты, я вижу, очень хорошо информирован, господин полковник!
Да, информирован, господин генерал! Это мой долг, мое право! Он не дал генералу больше ничего сказать и продолжал: Надо ли говорить вам, какие взгляды у вашего господина Влайку, состоящего в коммунистической партии, и какую роль он играет в лагерях для военнопленных? Одно могу сказать: он поставил перед Молдовяну задачу подготовить еще одну серию антивоенных прокламаций, адресованных тем, кто воюет на фронте. Он приказал ему любыми путями расширять и укреплять антифашистское движение в лагере с тем, чтобы соотношение сил изменилось в их пользу. Влайку и Молдовяну считают себя обладателями некоей секиры, которую они хотели бы бросить в среду румын, чтобы окончательно разделить нас надвое.
Эти сведения для меня новы, прошептал генерал. Или, может быть, ты основываешься на своей интуиции?
Важнее, какой отклик находят мои сведения в вашем сознании, подчеркнул Голеску.
И что ты хочешь от меня?
Чтобы вы заняли определенную позицию.
Вам она не известна?
Другую! Не ту, что вы заняли два месяца назад.
Напрасно, дорогой мой! Об этом я сказал и господину Влайку.
Я полковник Голеску. И требую от имени страны, чтобы вы заняли иную позицию!
Это льстит мне. Но моя миссия завершилась в излучине Дона, когда я подписал акт о капитуляции.
Завершилась позорно, господин генерал!
Бледные щеки генерала вспыхнули, как от пощечины. Только слабая усмешка несколько сгладила горечь этого мгновения. Остановившись, генерал мягким жестом снова взял Голеску за руку и, глядя ему в глаза, с оттенком покорности судьбе в голосе проговорил:
Уверяю тебя, я слышал слишком много обвинений, чтобы меня затронули и твои.
Из-за вашего цинизма, господин генерал?
Из-за потребности покоя.
Когда совесть перегружена, покой невозможен.
Я найду лекарство!
Предлагаю вам его, господин генерал!
Догадываюсь, что это за лекарство, полковник Голеску!
Тем легче вам согласиться с ним.
Я соглашаюсь только с тем, что соответствует моему образу мышления.
Вы до такой степени продались России, господин генерал?
Я продался идее гуманизма, господин полковник. И если я буду убежден, что понятие «Россия» сливается с понятием «гуманизм», мне ничего не останется, как подчиниться этой случайности.
Господин генерал, я вас предупреждаю: нам некогда терять время.
Сожалею, господин полковник, но у тебя нет никакого права сомневаться в серьезности моих слов Мы можем распрощаться?
Генерал Кондейеску все же сохранял спокойствие, и, несмотря на всю горечь беседы, на его лице сохранялась сдержанная, уступчивая улыбка, когда он добавил:
Дорогой Голеску, не думаешь ли ты, что будет целесообразнее, если каждый из нас останется при своем? Зачем нам продолжать беседу, которая предвещает быть такой печальной для нас обоих?
Но Голеску резко отклонил примирительное предложение генерала.
Нет, господин генерал! жестко сказал он. Каков бы ни был конец, спор должен быть продолжен
Он оперся на свою палку и повернулся в сторону казарм В глазах его в какую-то долю секунды промелькнула жгучая ненависть. От успеха беседы с генералом зависело упрочение его власти над всей румынской группой. Его гордыне в случае неуспеха был бы нанесен жестокий удар. Для всех его планов, исходивших из предпосылки, что война должна быть выиграна не только на фронте, но и в лагерях, эта беседа была решающей. Не сомневаясь в сильном влиянии генерала Кондейеску на людей, даже на тех из них, кто пока ненавидел его, Голеску боялся, что настанет момент, когда военнопленные все же последуют за генералом. А это было бы новым ударом для Голеску.
Полковник взял себя в руки. Его голос вдруг стал мягким и приобрел драматический оттенок.
Господин генерал, начал он, посмотрите получше на этих людей. До вчерашнего дня вы распоряжались их жизнями. Одним жестом или словом вы могли послать их на смерть. Вы были для них символом родины и нашего воинствующего гнева. Мы, кто были уже тогда в лагерях, выискивали в каждой военной сводке следы вашего присутствия на фронте, вашего авторитета. Мы ожидали от вас последнего удара, который спас бы нас. Мы не сдвинулись с наших позиций именно потому, что верили в ваши способности как командующего и особенно в вашу твердость в деле служения Румынии на Волге или на Дону
Голеску глубоко вздохнул, и от боли в раненой ноге лицо его исказилось. Понадобилась почти целая минута, чтобы он пришел в себя.
Но вы капитулировали, господин генерал! снова заговорил Голеску. Вы капитулировали и развеяли наши надежды на освобождение. Вы капитулировали и поставили ваших людей в излучине Дона в положение, когда они потеряли всякое достоинство. Посмотрите, как низко они пали! У них остались одни лишь животные инстинкты. Кроме желания удовлетворить голод и страха умереть от истощения, их больше ничего не интересует Вас не ужасает эта действительность, явившаяся исключительно делом ваших рук?
Они изголодались со времени окружения, тихо, но твердо ответил генерал. Здесь у них есть все, чтобы забыть, что они когда-то страдали от голода.
А что последует после этого?
Когда именно?
Когда восторжествуют планы Молдовяну.
Подождем этого дня.
Нет, господин генерал! Нельзя ждать. Потому что против нас готовятся страшные вещи. Я здесь шестнадцать месяцев и знаю планы Молдовяну как свои карманы.
Подождем этого дня! повторил Кондейеску.
Но этим днем может стать и завтра, господин генерал! Как вы посмотрите в глаза людям, когда будете подписывать новые манифесты комиссара, зная, что эти манифесты призваны разрушить нашу армию на фронте? Что вы будете думать в ту минуту, когда, следуя вашему примеру, и другие присоединятся к антифашистскому движению? Сможете ли вы спокойно спать, когда увидите, что отдали людей на произвол Молдовяну?
Генерал подался в сторону и спросил:
Какое решение вы мне предлагаете, господин полковник?
Отрекитесь от капитуляции в излучине Дона! быстро проговорил Голеску. Больше не ходите в комнату Иоакима и прекратите всякие отношения с Молдовяну или с доктором Анкуце. Оставайтесь и здесь символом короля и страны. Бичуйте любого, кто попытался бы предать их. Мы позаботимся о том, чтобы защитить вас от любого сюрприза со стороны русских.
А если я откажусь?
Полковник Голеску вздрогнул. В его улыбке и остром взгляде мелькнула издевка. Он приблизился к самому лицу генерала и прошипел:
Тогда мы уничтожим последние остатки вашего авторитета. Уничтожим вас и физически, если будет нужно. Без малейшей жалости, господин генерал!
Невидимая секира была опущена. Линия раздела была проведена.
Словно судорога пробежала по этому взбудораженному муравейнику. Те, кто был в стороне, не понимая, что случилось, бросились к центру, но были остановлены застывшими на месте первыми рядами. Люди поднимались на цыпочки, крутили головами, пытаясь выяснить, что происходит впереди.
Из здания, занимаемого политкомиссарами, вышел полковник Девяткин в сопровождении Молдовяну и дежурного офицера. Людям не верилось, что речь пойдет о церемонии поздравления по случаю Нового года. Но со стороны русских можно было ожидать любого сюрприза, и никто из военнопленных не очень удивился бы, если бы соответствующие случаю поздравления были дополнены некоторым увеличением пайка.
Пока, однако, во все концы лагеря полетели голоса, вызывавшие коменданта лагеря из военнопленных майора Никореску: