Майора Никореску к начальнику лагеря! Где майор Никореску? Майора Никореску к начальнику лагеря!
Тот вскоре явился в сопровождении неизменной свиты переводчиков. Огромного роста, майор Никореску по характеру был очень властным и суровым человеком. Он попал в плен в первые дни войны, во время хаоса и светопреставления под Цыганкой. Таким образом, у него было достаточно времени, чтобы освоиться со всеми порядками в лагере. Его власть распространялась на все национальные группы, и никто не осмеливался нарушать его распоряжения. Он вел себя одинаково сурово и с румынами, и с немцами и имел право посадить в карцер и венгров, и финнов, и итальянцев. И он делал это всякий раз, когда считал нужным, не проявляя ни сентиментальности, ни дискриминации. Он курил толстую трубку вишневого дерева, которую ему подарил Девяткин по случаю дня рождения вместе с непромокаемым кисетом, содержание которого постоянно пополнялось.
Никореску обменялся несколькими словами с Девяткиным, и переводчики разбежались в разные стороны, выкрикивая:
Все по казармам! Все до единого, без исключения!
Военнопленные, сбитые с толку, начали расходиться. Неудовлетворенное любопытство вызвало в них еще большее беспокойство. За несколько минут двор опустел, как подметенный ветром. Некоторое время люди стояли, сгрудившись в проходах между койками, ожидая, что переводчики, Никореску, Молдовяну или сам Девяткин развеют их тревогу, сообщив бог знает какую невероятную новость.
Потом, сжигаемые нетерпением, они бросились к входам в казармы и к окнам, надеясь все же найти разгадку случившегося. Но то, что они увидели на пустом дворе, повергло их в еще большее замешательство.
Въездные ворота в лагерь были распахнуты настежь. Внутрь лагеря въезжали четверо саней, доверху нагруженных кольями, и еще одни, полные лопат, и трое саней с витками колючей проволоки. Сани сопровождали около двадцати невооруженных солдат. Сани проехали до середины двора, и груз был свален в снег.
Девяткин, Молдовяну и майор Никореску советовались о том, как отгородить казармы одну от другой.
Когда все наконец стало ясно, страсти вспыхнули с дикой яростью. Реакция на всех языках была одинаковой:
Нас лишают последних крох свободы!
Они боятся наших мыслей. Нам запрещают общаться друг с другом!
Потом нас всех перебьют поодиночке, и мы никогда не будем знать, что творится в соседних казармах.
Они не имеют никакого права! Нам надо протестовать. Объявить голодовку
Даже самые трезвые головы были потрясены.
Через двери и окна военнопленные наблюдали, как солдаты выкапывают ямы, вбивают в землю колья и натягивают вокруг казарм колючую проволоку. Пространство для прогулок на воздухе уменьшалось на их глазах. Только к кухне, к санчасти, к туалетам, к зданию для комиссаров и к госпиталю были оставлены узкие проходы.
Потом напротив каждой казармы были прибиты дощечки с надписью на соответствующем языке: «Строго запрещается переходить из казармы в казарму» и «Всякое нарушение будет наказано строжайшим образом».
Комиссар Молдовяну повесил свою шинель на гвоздь. В гимнастерке военного покроя из толстого сукна без погон он казался более стройным. Он несколько раз провел рукой по взъерошенным непослушным волосам, неловким жестом, выдававшим в нем гражданского человека, не привыкшего к военной форме, разгладил складки гимнастерки под ремнем. Потом извлек из кармана широких галифе старую смятую газету и кисет, затянутый тонким шнуром. Положив газету и кисет на единственный оставшийся свободным стул, он пригласил всех, зная, что эти слова известны всем в лагере:
Пожалуйста. Можете курить.
Молдовяну пододвинул свой стул к краю стола, чтобы придать этой первой встрече с врачами как можно меньше официальности. Он очень хорошо понимал, что любое проявление суровости может поставить под угрозу саму цель этого совещания. Нужно было, напротив, создать атмосферу дружелюбия, в которой отношения между людьми складываются сами по себе, без всякого усилия.
Комиссар взял со стола бумагу, которую ему протянул Анкуце, и прочитал:
«Д-р Отто Фридрих Ульман, д-р Хельмут Кайзер, д-р Михай Тот, д-р Константин Хараламб, д-р Раду Анкуце».
По структуре фамилий, по одежде и лицам он легко узнавал национальность каждого из присутствующих. Комиссар не поднимал головы от списка, чтобы дать приглашенным без стеснения запастись куревом. В подобных обстоятельствах мало кому удавалось скрыть жадность.
Молдовяну слышал лишь шорох разрываемой на куски бумаги и догадывался, как дрожат у людей пальцы, скручивавшие неимоверно толстые цигарки. Через некоторое время он невольно заметил намерение доктора Хараламба подняться со стула и услышал, как тот пробормотал, словно застигнутый на месте преступления ребенок:
Знаете, я не курю. Но я хочу сделать сюрприз друзьям, которые обожают вашу махорку. Можно?..
Конечно, конечно! поспешил согласиться комиссар, по-прежнему не отрывая глаз от списка. Берите весь кисет. У меня еще есть.
Кисет проследовал через руки доктора Юситы, который передал его дальше, не задерживая, обошел переводчиков и снова вернулся к доктору Хараламбу менее соблазнительным, чем он надеялся. Тот с видом человека, оставшегося в дураках, взвесил кисет на ладони, потом все же высыпал оставшийся в кисете табак в носовой платок и положил пустой кисет на угол стола.
Ваша махорка душистее, чем та, что приносят из села дровосеки, несколько смущенно улыбнулся Хараламб. Мне тоже захотелось начать курить.
Комиссар вдруг почувствовал, что все взгляды устремлены на него. Он понял, что затянул преамбулу, желая создать непроизвольную, дружелюбную атмосферу. Ему хотелось смягчить возможные резкости между ним и врачами, и в то же время он боялся неудачи.
«Чему быть, того не миновать, сказал он себе в конечном счете. Ведь не на смерть же я их посылаю».
Взгляды присутствующих были настороженными и вопросительными. Комиссару показалось, что даже доктору Анкуце, в преданности которого сомневаться не было никаких оснований, передалась холодность остальных.
Комиссар оглядел всех, полный решимости растопить суровость в их взглядах, и заговорил:
Думаю, вы слышали о несчастье, обрушившемся на наш лагерь. Имеется несколько случаев брюшного тифа. Все говорит о том, что нам придется иметь дело с эпидемией. Не следует, конечно, сваливать вину на больных. Итальянцы занесли тиф в Березовку, румыны, возможно, занесли его в Челябинск, немцы еще куда-то Важно другое
Врачи слушали его затаив дыхание. Только бормотание переводчиков заполняло паузы между фразами, которые комиссар намеренно затягивал, чтобы при переводе его слов не была пропущена ни малейшая подробность.
Молдовяну продолжал:
Как я сказал, важней другое
Тут до слуха собравшихся в кабинете комиссара донесся стук наружной двери, с силой ударившейся о стену, потом гулкие шаги в коридоре и чей-то громкий голос:
Пошел ты ко всем чертям с твоим приказанием! Для того ты и попал в плен, чтобы стоять теперь как сторожевой пес у дверей комиссара? На Дону показывал бы свою храбрость, а не здесь!
Можешь орать хоть до завтра, я все равно тебя не пропущу! упрямо отвечал другой голос, по-видимому офицера-дневального. Там сейчас заседание.
Я тебе сейчас устрою такое заседание, что прямехонько в морг угодишь! кричал первый голос. Писаришка! Посторонись, а то хуже будет. Слышишь?
После возни в коридоре, от которой стены заходили ходуном, дверь в кабинет с силой распахнулась, и на пороге появился Штефан Корбу.
Что-то странное и дикое было в его виде. На нем были тяжелые румынские сапоги, немецкие военные брюки и белая финская фуфайка, на голове огромная лохматая казахская шапка, найденная бог знает в каких закоулках вещевого склада. Одежда делала его более приземистым. Крепкие, выступающие скулы, толстые губы и смуглые щеки оправдывали прозвище Тимур, которое ему дал Иоаким.
Из-под густых бровей горели черные как угли глаза, отражая охватившее его возбуждение.
Он сдвинул на затылок шапку и, не обращая ни на кого внимания, закричал:
Вот разбойники! Сволочи, а не люди! Да, да! добавил он, уставившись на Молдовяну. У меня есть еще многое, что сказать. Не сердитесь, господин комиссар!
Молдовяну спросил едва слышно, надеясь, что разница в тоне если не умерит приступ ярости странного и столь неуместно появившегося посетителя, то по крайней мере успокоит врачей, на лицах которых можно было прочитать возраставшую тревогу.
Что случилось, господин младший лейтенант?
Сбежали! ответил Корбу, никак не успокаиваясь. Как услышали о тифе, так и смылись, в бога их душу! Будто их бешеная муха укусила.
Кто?! со страхом спросил комиссар, опасаясь, что речь идет о заболевших итальянцах.
Кто? Санитары, сволочи!.. Их взбаламутил этот легавый пес Харитон. Не знаю, какой умник закрыл его на втором этаже. Уж не твоих ли это рук дело, Анкуце? Как раз когда мы спали самым крепким сном, он начал вопить и колотить сапогами в дверь. Всех всполошил, потом прыгнул в окно, а за ним сбежали все остальные.
Все?
До единого! Только я один, как заложник, остался. Даже этот прожорливый итальянец, съедавший сразу по семь порций каши от больных, и тот бросил мне в лицо халат и смылся.
Ничего, спокойно проговорил комиссар.
Как ничего?! еще громче воскликнул Корбу. Один из тифозных отдал богу душу. Не мне же тащить его на спине на кладбище. В отделении для раненых и дизентерийных еще трое вот-вот окочурятся. Все орут как сумасшедшие на всех языках, и неудивительно, если они довели сестер. Даже докторша сегодня не появлялась.
Доктор уехала в Горький за медикаментами.
Пусть уехала, меня это мало касается, зря только лекарства тратить. Лучше всем им тертого стекла в еду подсыпать, чтобы быстрее на тот свет отправились. Будто кто вскрытие им будет делать
Не очень-то у тебя гуманное отношение к людям при твоей должности в госпитале.
А что мне, петь и танцевать, если я старший над санитарами? Я люблю, чтоб все было напрямик, господин комиссар! Хочу знать, какие меры вы думаете принять, притом быстро и оперативно. Потому что я не вернусь туда без точного и ясного ответа
Молдовяну вздрогнул и посмотрел ему прямо в глаза.
Ты хочешь сказать, что не боишься возвращаться в госпиталь?
А чего мне бояться? Если я не боялся всех русских снарядов, которые как горох сыпались целую ночь на наши головы под Клетской, неужели я испугаюсь какой-то итальянской вши? Нет уж, черт бы их побрал!
Пожалуйста, не выражайся.
Вы еще приказываете мне не ругаться!
Сам знаешь, мне никогда не нравился твой лексикон.
Хорошо, хорошо! Видите, я молчу! Но знайте, не потому, что В конце концов мне тоже иногда становится противно.
По натуре своей Штефан Корбу был застенчив до крайности. Но всякий раз, когда он оказывался лицом к лицу с комиссаром, он вспоминал об Иоане. Бессильный преодолеть свою застенчивость и комплекс неполноценности по отношению к мужу женщины, которую он любил, Корбу становился взбалмошным и ершистым. Потому-то он и вел себя вызывающе в присутствии комиссара.
Корбу осмотрел всех собравшихся в кабинете и с той же издевкой спросил:
Это врачи?
Да! ответил Молдовяну.
Тогда что вы теряете время на разговоры? Посылайте их ко мне в госпиталь: я их мигом обучу медицине.
До вечера все утрясется, господин Корбу. У нас будет больше врачей, мобилизуем других санитаров. Если надо будет, я буду работать рядом с тобой. Можешь в этом не сомневаться.
Постараюсь
Он хотел было уходить, но тут же вернулся, снял шапку, почесал затылок. Потом осмелился попросить тихим голосом, вертя в руках шапку:
Дайте и мне махорочки
Молдовяну пошарил в карманах галифе и протянул ему коробку папирос.
Это все, что у меня есть.
Хотя бы это! проговорил Корбу, вырывая пачку из рук комиссара. Спасибо! добавил он и мигом выскочил за дверь
После ухода Штефана Корбу помещение стало как будто еще меньше. Воздух словно потяжелел, под низким потолком повисло беспокойство, усиливаемое молчанием врачей.
Тома Молдовяну осознал, что после обескураживающих новостей, принесенных старшим над санитарами, положение еще больше осложнилось. Теперь надо было действовать прямо. Любая дипломатия была бы смешной и бесполезной. Он поднялся, прошелся по комнате, подошел к двери и оперся о наличник. Врачи же продолжали сидеть, неподвижные и безразличные.
Комиссар начал говорить:
Как видите, обстановка стала еще трагичнее и перспективы довольно печальны. Сейчас, в данную минуту, в госпитале находится двести тридцать восемь больных и раненых. Доктор Анкуце, ваш румынский коллега, который уже давно работает в госпитале, может подтвердить, что, если не принять срочные меры, жизнь всех этих людей будет под угрозой. Два врача, он и начальник госпиталя, две сестры и один оставшийся на месте санитар не могут справиться с большими и срочными задачами, которые возникли столь неожиданно. Даже если бы не появились случаи тифа, мы все равно обратились бы к вам. Во многих отделениях нет специалистов, есть тяжелые случаи, когда необходима консультация всех врачей, и поэтому ваш опыт был бы очень полезен. В конечном счете мы можем так организовать жизнь в госпитале, что у каждой национальности будут свои врачи Одним словом, я прошу вас поработать в госпитале. Командование лагеря готово оказать вам всяческую помощь и не постоит за тем, чтобы отплатить за ваши старания. Само собой, в границах установленного порядка Что вы об этом думаете?
Комиссар по очереди осмотрел всех, сожалея, что не может проникнуть в их мысли. Но в комнате стояла прежняя тишина, более тревожная, чем категорический отказ. Вместе с Молдовяну упорное, почти враждебное молчание врачей болезненно переживал и доктор Анкуце.
«Бог знает, что будет, если никто не пойдет работать добровольно! подумал он, и перед его глазами замелькали помещения госпиталя со всеми находившимися там людьми. В конечном счете и я, и Иоана, и Корбу все мы самым глупейшим образом погибнем здесь от тифа».
Через некоторое время доктор Хельмут Кайзер спросил, не вставая со стула, глядя на противоположную от него стену через бритые головы венгерского и финского коллег:
Какие последствия будут для нас в случае отказа?
Я не понимаю, удивился комиссар. Последствия с чьей стороны?
Со стороны тех, кто теперь распоряжается нашей жизнью.
Во-первых, хочу уточнить, господин доктор: жизнь военнопленных зависит от них самих.
Абсурд!
Во-вторых, продолжал Молдовяну, сделав вид, что не заметил оскорбительной реплики Кайзера, мне кажется, что мы стараемся спасти вашу жизнь, а не хотим поставить вас к стенке.
Я хочу получить ясный ответ, господин комиссар!
Яснее, чем я сказал?
Вы только что сказали, что в случае нашего согласия мы получим от командования лагеря дополнительный паек махорки и каши.
Вы слишком узко оцениваете намерения командования.
Допустим! Но что случится, если мы откажемся?
Вы говорите от имени всех, господин доктор?
Я был бы очень рад, если бы все думали так же, как я.
А если вас никто не уполномочивал на это?
Я высказываю свою точку зрения Итак?..
Никто вас не заставляет соглашаться, господин доктор.
Значит, если я правильно понимаю, то лично я никак не пострадаю в случае отказа от вашего предложения?
Естественно!
Спасибо!
Если не считать, что пострадает сама ваша совесть!
Заверяю вас нет Я могу идти?
Комиссар машинально открыл дверь. Его ладонь осталась лежать на ручке двери, а хмурый взгляд застыл на высокой и костлявой фигуре Кайзера. Тот с важным видом, набросив шинель на плечи, сделал несколько шагов к выходу. Но не успел он перешагнуть через порог, как услышал сзади негромкий ровный голос доктора Ульмана
Казалось невероятным, что именно у этого истощенного, хмурого, ничем не приметного человека хватило смелости бросить открытый вызов Кайзеру. Остальные задвигались на стульях, выжидая, чем все это кончится.
Доктор Ульман едва слышным голосом обратился к Кайзеру:
Я хотел задать моему уважаемому коллеге один вопрос.
Кайзер остановился, не оборачиваясь. Он только слегка наклонил голову, выжидая:
Пожалуйста!
Помнит ли доктор Кайзер о клятве, которую мы приносили вместе в актовом зале Мюнхенского университета, когда