Захар ПрилепинВсё, что должно разрешиться: хроника идущей войны
Эта книга про Донбасс и за Донбасс.
В этой книжке нет или почти нет меня: мой личный Донбасс останется за кадром.
Моя роль здесьслушатель и наблюдатель. Главные персонажи книгилюди, видевшие всё происходившее с начала и не покидавшие места действий.
Те, кто не просто пережил эту историю, носделал её сам.
Часть перваяPro Донбасс
На Донбассе купола церквейтёмные. Гораздо темнее, чем в большой России, здесь.
Тёмное золото, будто бы замешенное с углём. Едешь на машине по Донецкой народной республикеи видишь: то здесь, то там вспыхивает тёмный купол.
Очень много разрушенных православных храмов. Наверное, надо пояснить, что стреляют по ним с той стороныартиллерия, миномёты или танки ВСУ.
Порой храм стоит на открытом пространстве, его видно издалека, как единственный головастый цветок на поле.
Это не случайное попадание, говорит мне мой спутник. Часто осмысленно били именно в храмы.
Если быть точным: только на территории Донецкой республики разрушено во время войны семьдесят православных храмов. Пусть кто-нибудь попытается доказать, что это случайное совпадение.
Мы выехали с утра в компании главы ДНР Александра Захарченко в кои-то веки не по делам боевым, а с мирной цельювручить ключи от новых квартир жителям Дебальцево: там возвели 111 новых, очень симпатичных, домиков.
Неожиданно звонят на мобильный заместителю главы, с которым мы едем в его потрёпанной «Ниве».
Есть информация, что по дороге может быть покушение на главу.
Убить Захарченкобезусловная мечта для многих.
Информацию тут же передали главе и его начальнику охраны. Надо было отменять поездку.
Через три минуты от Захарченко передали: нет, едем. Просто сменим маршрут.
Маршрутов всегда закладывается несколько, каким именно поедет глава, не знает до последнего момента почти никто, или вообще никтопотому что за минуту до выезда сам Захарченко может принять новое решение.
В этот раз решение егопарадоксально.
Мы должны были ехать в Дебальцево, делая серьёзный крюк, чтоб держаться подальше от передовой.
Но Захарченко то ли забавляется, то ли доверяет своему чутью: и мы летим по трассе, которая проходит ровно по передку.
Вон дом видишь? показывает мне зам главы. Там украинские снайпера сидят. А вон их позиции Вон в той зелёнке они тоже есть
Но здесь нас, похоже, вообще не ждали.
На улицесолнечный декабрьский денёк, всё кажется безоблачным и мирным.
Я смотрю на купола и вспоминаю, где уже видел этот тёмный свет.
Захарченко не курит только под капельницей. Когда нас познакомилион не курил.
Раздетый по пояс, он лежал на диванчике, в комнатке за своей приёмной. Рядом, за столом, сидели врач и медсестра, тихие и тактичные женщины.
Подкапывала какая-то животворящая жидкость, сразу из двух банок.
Разговаривая, Захарченко время от времени недовольно поглядывал на эти банки, ему казалось, что всё происходит слишком медленно.
Потом я заметил, что ему так кажется всегда: жизнь должна происходить быстронестись с такой скоростью, чтоб цветы и травы склонялись по пути.
Наконец, его отцепили от склянок, он быстро встал и начал одеваться в свою почти неизменную «горку», которая, ничего не поделаешь, идёт ему куда больше костюма и даже парадного кителя.
«Горка» была выстиранная, опрятная, но явно поношенная.
Ты всю войну в ней прошёл? спросил я. Прилюдно я буду обращаться к нему на «вы»; в неофициальной обстановке на «ты».
А по ней видно. Я тебе сейчас покажу. Вот она, зашитая-перешитая, подряпаная, потёртая. Её от пота, и от крови стирали. Когда в меня пуля попала, мне распороли штанину; потом зашили. И в берцах в этих я тоже всю войну проходил. Вот заплатку на берцах поставилинаши мастера сапожники.
Последний раз Захарченко был ранен в ногу, пуля прошла над самой пяткойон заметно прихрамывает.
«Надо же, думаю, оставил старые берцы».
Но про суеверия пока не спрашиваю; не очень понятно: ходить в прострелянных берцахэто суеверие, или, что ли, бравада, или ещё что-то; может, просто берцы жалко.
Поменяешь форму?
Конечно, одену новую.
Когда войны не будет?
Захарченко вешает на ремень нож, он всегда с ножом, и, быстро подняв взгляд, секунду смотрит на меня:
Войны не будет? Будет. Как начиналась Вторая мировая? Тоже с таких вот непонятных конфликтов: то Польша, то Чехословакия, то Финляндия, то ещё что-то. А тут мы, тут Сирия. Давайте смотреть правде в глаза. Мы сейчас врубимся по полной программе. Уже врубились. Исходя из опыта истории пройдёт два-три годаи мы сцепимся. Всё, что должно решиться кровью и железом, оно решится кровью и железом, и больше ничем. Ты не сможешь убрать из СБУ 70 % ЦРУшников без применения силы. Ты не сможешь убрать из их Минобороны всех заезжих советников. А как ты будешь с Яценюком разговаривать? Он агент ЦРУ, и не только он. Захарченко затягивает ремень, и уже по дороге в свой кабинет договаривает:
Всё, что должно решиться войной, рано или поздно ею решится. Любая драка должна завершиться чьей-то победой или поражением. Если мы решим случившееся миром, то и я, и 90 % из тех людей, которые здесь остались, все мы будем считать, что у нас украли победу. А те, которые там, как они будут воспринимать нас? Если у них неправильное правительство, которое выбрало себе не тех союзников, и армия их неправильно себя вела, это не может так закончиться, как сейчас. Мы с людьми на другой сторонеодной крови, и здесь не может быть выигравших и проигравших. Если ты нёс слова правды и проигралзначит, возвращайся на другую сторону и стань победителем.
Я слышу в словах Захарченко противоречие: если нет выигравших и проигравших, то как можно стать победителем, но вместе с тем понимаю, что никакого противоречия здесь нет: потому что он не говорит о победе над собственным народом.
Возврат в нормальную жизнь должен сопровождаться изменением ценностей, быстро говорит Захарченко, у него вообще быстрая речь, он словно не поспевает за своей мыслью. Невозможно понять, что ты сильнее, пока не определишь, что ты сильнее. Покаты сапогом своим не наступишь на горло и не скажешь, что я сейчас могу своим сапогом передавить тебе шею, либо я убираю свой сапог и поднимаю тебяживи. Только живи по нашим законам, воспринимай нашу правду. Не хочешь? Вали в Европу. Свобода выбора. Это моё мнение. Я не знаю, правильное оно или нет. Победа может быть разной. Можно завоевать всю Украину. Но, может быть, этого и не нужно делать. Потому что взятие Харькова или Киева будет сопровождаться большими потерями мирного населения. И на фоне этих убийств мы будем восприниматься как захватчики. Но здесь, на своей земле, мы должны показать силу оружия. Мы выгнали их, показали силу, встали на границе, хотя могли идти дальше. Хоть вы и разрушили наш дом, мы не звери, мы не суки, мы не пойдём разрушать к вам. Но то, что ваши сорок миллионов ничего не смогли сделать с двумя миллионамиэто серьёзная вещь, это повод для огромного психологического надлома у населения там. Это горечь унижения, поражения. Понимания, что они не с теми воевали, что выступали в роли карателей, убийц и мародёров. Вот это да.
То, что ты говоришь, это на грани жестокости.
Я не был жестоким в апреле месяце.
На Донбассе мне приходилось бывать в самых разных качествах.
Сначала я ездил туда как военкор, и мои репортажи публиковали газеты с многомиллионными тиражами.
Потом я, назовём это так, всячески способствовал деятельности одного подразделения ополченцев.
Одновременно я занялся гуманитаркой, потому что не было сил на всё это смотреть, и объездил на своём «Мицубиси Паджеро» весь Донбасс вдоль, поперёк, наискосок и обратно. Первый раз я заезжал на переполненном джипе и за мной шла забитая под завязку лекарствами «Газель», последний раз мы пригоняли уже три фуры плюс шла за нами бессменная «Газель», плюс ещё четыре гружёных джипа, и внушительная команда моих товарищей.
Потом, волею судеб, я начал работать в администрации Донецкой народной республики, при Захарченко, которого в первый год войны не знал.
Помню, сообщил об этом военкору Жене Поддубному, моему замечательному товарищу, он с доброй иронией кивнул, пряча фирменную свою улыбку.
Ну, береги себя.
Что он, совсем безбашенный? спросил я, будучи наслышанным о поведении Захарченко и в ситуации боевых действий, и в их отсутствие тоже.
Вообще, коротко и веско ответил Поддубный.
«Славно», подумал я.
Так что я начинаю путаться, когда пытаюсь подсчитать, сколько раз я въезжал на Донбасс.
Зато я знаю все смены в лицо на таможне в Изварино и все смены на таможне в Успенке.
Я знаю поимённо половину контрабандистов на границе Луганской области; и они знают меня.
Когда я въезжал через Изварино первый разтам оставались окопы и укрепления, и дальше, в посадках, пахло мёртвым человеком, а все обочины были заминированы.
Сразу после таможни ты попадал в удивительную реальность: разнообразные, похожие то на ангелов, то на демонов ополченцы, шахтёры и казаки, осетины и чеченцы, много оружия, громкие голоса, шутки, все были весёлые, как на самой весёлой свадьбе. Я много раз замечал, что войнапо крайней мере, пока нет стрельбы, дело радостное и задорное; мужикам нравится.
Тогда было тепло, в первый раз.
Я помню осеннюю дорогу в Донецк. Знаю зимнюю дорогу в Донецк. Видел весеннюю дорогу в Донецк.
Каждую дорогу помню не по разу.
Всякий раз все чувства были заточены, ярки, зрение становилось объёмным, нюхсобачьим, и слышал я столько всего, сколько обычно не слышу.
Посадки и кусты видишькажется поройнасквозь.
Запах оружияоружие тоже пахнет по-разному, запах формы, запах берцев, запах подбитого танка, запах недавно проехавшей колонны, запах блокпостов, запах разбитого асфальта, запах заброшенных полей, запах оставленного жилья.
В этот раз я проходил таможнисначала русскую, а потом донецкуюночью; ночью всегда мало народа; только машины, в основном фуры, стоят многокилометровой очередью.
Меня встречали двое старых знакомыхгод, или даже больше назад, я видел их в качестве ополченцев; только недавно выяснил, что оба они из донецкого спецподразделения, где работали ещё до войныну и когда война началась парни тоже работали по профессии.
Само собой, разговорпро самое главное: где и что случалось, случается и ещё случится на этой войне.
Сейчас речь пошла об иностранцах, что приехали воевать сюда.
Надо сразу пояснить, что и на ту сторону, и на этуидут зачастую по идейным мотивам.
Но есть одна существенная разница: туда сразу же шли за деньги, а здесьдо недавнего времениденег вообще не платили; сейчас платят14 тысяч в месяц, чуть больше или чуть меньше. По нынешнему курсудвести баксов. Настоящих наёмников за такие деньги не бывает.
Та сторона наёмников набиралав огромном количестве.
Эта сторонапринимала добровольцев.
Мои провожатые рассказывают, как в июле впервые увидели убитого негралежал на дороге, застреленный, огромный, отлично экипированный.
Больше всегополяков. Только убитыхоколо пятисот человек.
Потом прибалтийки, рассказывает водитель. Их, знаю, тридцать убитых. Снайпера. Многиемастера спорта и чемпионки. Но у нас тоже есть мастера и чемпионы мира, усмехнувшись, говорит он, но в подробности не вдаётся: такие фамилии не стоит лишний раз называть. У Изварино были чешки Часто у нихэто уже вторая или третья война.
А у нас? спрашиваю я; хотя сам знаю многое, но всё знать всё равно нельзя. Мои провожатые статистики не имеют, поэтому просто вспоминают, кого где встречали в последнее время.
Два финна в «пятнашке» сейчас
И один испанец
Француз был
Из Сербии приезжало много
Норвежцев видел!
На следующий же день я узнаю про погибшего за Донбасс немецкого добровольцався семья у него в Германии.
виляя по разбитой дороге, за разговором подкатываем к Донецкусейчас внутренних блокпостов уже нет, дорога стала веселей
Тем более что и машин неткомендантский час.
Донецксильный, широкий, самоуверенный, проспекты в сияющих фонарях: этот город всегда выказывал спокойствиевопреки всему, что тут происходило и происходит.
Здесь, говорят на очередном перекрёстке, семья угодила под обстрел. Миномётный снаряд ровно в машину. Мать, отец, ребёнок пяти лет. Все погибли. Едем ещё некоторое время. В эту больницу попадало. Метились в Министерство госбезопасности, а попали в больницу. Врач погиб.
Почти на каждой улице по такой истории. Если ставить памятники погибшим, изображая их в том виде, какими их застала смерть, в любое время дня и ночи будет многолюдно: там бабушка с авоськой идёт, там люди стоят на остановке, там машина, полная людей, там трамвай
А то и целый дом из мрамора, полный жильцов, которых уже ничем не испугаешь.
Как началась эта история, когда.
Сразу не поймёшь, с какого места начать, с какого митинга, с какого выстрела.
Или, что ли, с разговора.
Когда уже подъезжали к месту моего обитания в Донецке, водитель вспомнил, как к ним в спецподразделение, ещё до войны, привезли то ли на стажировку, то ли на обмен опытом бойцов с запада Украины.
Те стремались страшно, смеётся водитель. А что у вас, в Донецке, спрашивают, реально разборки со стрельбой идут между районами? Утром вышел с нами на работуа здесь всё чинно, девушки гуляют, первоклассники в школу идут, никто никого не кромсает. У него шокнатурально, шок: он не верит, ему сказали, что Донецкэто рубилово и месилово в постоянном режиме, пьяная топота и никого другого.
«Ну, кто его знает, думаю я, может, паренёк был только из армии, а до армии жил в своей гуцульской деревне безвылазно».
Но вот с интеллигентными людьми на гуцульщине, года за три до войны, я имел разговор.
Там был директор музыкальной группы «Перка-лаба», бородач, хохмач Аликникогда не встречал Юлиана Семёнова, но, думаю, тот примерно так же «держал» любую компанию, и всех веселил; хотя в Алике имелась ещё толика отмороженности: чувствовалось, что он в любой момент может руль бросить и отчебучить что-нибудь несусветное.
Ещё был славный львовский парень Стаскрасавец, высоченный, дружелюбный, обаятельный, он меня и зазвал отдохнуть; с ним была его подругавылитая певица Шакира.
Я был с женой, Марыськой.
Мы очень славно пьянствовалисобственно, только и делали, что пьянствовали, никаких других занятий у нас не было вовсе; по-моему, мы даже не покидали ресторан, а только плавно переходили от завтрака к обеду, а затем к ужину; яства были восхитительные, погода чудодейственная, Алик гомонил, дурачился, влез на фонтан и там, с громкими воплями, отмокал.
Никто не смел нам сделать замечание, но фонтан на другой день отключили, с утра он был сух и нем.
Идти там было особенно некудамалопроходимый лес да неблизкие горы вокруг, и ещё горная речка, три метра в ширину. Один раз решили искупаться, я тут же камнем располосовал ногу; Стас, помню, очень бережно отирал кровь, смотрел, насколько глубоко я порезался.
Похромали обратно в ресторан. Я всерьёз хромал, Алик меня ласково передразнивал.
Тогда мы обсудили, наверное, все на свете темы, но я не помню ни однойкроме той, что запала в память.
К слову о чём-то Стас и Алик начали говорить про донецких и луганских, и совершенно спокойно, время от времени поглядывая на менячёрт знает, что я там думаю, гость из России, сошлись на том, что донецкие и луганскиеэто чужие, иные.
«Другая страна и другой народ», сказал Стас, и Алик кивнул.
Я не стал ничего уточнять.
Да и слышал я это не в первый раз.
Ещё в середине «нулевых» Юлия Тимошенко предлагала обнести Донбасс колючей проволокой, чтоб эти чужаки не мешали жить остальной Украине.
Тимошенко, вспомнил я, мы тоже видели, прогуливаясь по Киеву вместе со Стасом: я, моя Марыська и он.
Юлия проезжала мимо на длинном чёрном лимузине.
Кажется, Стас как-то обозвал её; например, сукой.
Тимошенко тогда уже потеряла свою популярность, полученную на первом Майдане.
Стас рассказал мне, что в Тимошенко нет ни капли украинской кровиармянка и еврейка, сказал Стас. Сам он, надо сказать, был наполовину еврей, наполовину то ли русский, то ли украинец, то ли ещё кто, поэтому называл себя гуцулом, чтоб не путаться.
Украинский писатель Юрий Андрухович тоже предлагал избавить страну от ярма Донбасса, отдав его России, это было за несколько лет до войны. Тот самый Андруховичлюбимец почтенной немецкой публики и активный грантоед, который однажды порекомендует украинским мужчинам не спать с русскими женщинами, дабы не портить породу.