Почти каждый день мы недосчитывались боевого экипажа. На втором этаже деревянного дома, где жили летчики, больше не слышно было ни бодрых молодых голосов, ни шуток, ни песен. Старшина эскадрильи собирал вещи пропавших без вести и отправлял их родным. Неуютно стало в опустевшем доме. И вот пришел момент, когда в строю остался один экипаж и один исправный самолетмой Пе-3. Бессменно, каждый день в его кабину поднимался Ефим Мелах вместе со штурманом Вячеславом Ящуком. По утрам, когда видавший виды Пе-3 взмывал в небо и словно растворялся в морозной дымке, мы с нетерпением ждали его возвращения.
В снегах Валдая в ту студеную зиму вязла наша пехота. Наступление захлебывалось, одно из немногих, предпринятых на этом малозаметном с самого начала войны фронте. А как его ждали разведчики! Ради этого наступления отдали свои жизни лучшие экипажи эскадрильи. Невеселые мысли комэска Малютина перебил скрип двери и голос вошедшего в землянку начальника штаба Кулагина:
Что сообщает Мелах? спросил он.
Молчит, пробурчал капитан под нос. Комэск не спеша поднялся с нар и натянул на плечи меховую куртку-«американку». У него сразу перехватило дыхание, когда он, захлопнув дверь теплой землянки, стал подниматься по вырубленным в снегу ступенькам. Мороз сковывал движения, обжигал кожу. В такую погоду только крайняя необходимость могла заставить покинуть теплое жилище.
В ожидании Мелаха на стоянке собрались эскадрильские техники и механики. Меховые воротники их черных промасленных курток были высоко подняты, а шапки-ушанки туго завязаны под подбородком. Чтобы согреться, некоторые подпрыгивали, похлопывая себя по бокам и плечам. Сколько их! Обычно, когда эскадрилья была полностью укомплектована, все находились у самолетов, занимались послеполетным осмотром, профилактикой или ремонтом. Теперь авиамеханики, кроме одной команды из трех человек, обслуживающей единственный Пе-3, стали «безлошадными». Тут толпились оружейники, электрики, прибористы.
Полетное время Мелаха истекало. Еще мгновение, и в кабине Пе-3 должна вспыхнуть красная сигнальная лампочка: «Бензин на исходе!» А если разведчики погибли? Нет, не может этого быть!
Летят! заорал во все горло Володька Майстров, переполненный гордостью, что первым увидел крадущийся над верхушками сосен самолет-разведчик.
Летит! закричали все, кто находился на снежном бугре.
Силуэт «пешки» из неясной черной точки превращался в быстрокрылую птицу. Затаив дыхание, мы ждали того момента, когда летчик бросит машину еще ближе к земле, в бреющий полет, и, оглушив нас ревом моторов, промчится точно над своей стоянкой.
Ну, я тебе, Мелах, покажу! махал кулаками Малютин, делая грозный вид. Бреющие полеты строго запрещались. Но мы чувствовали, что капитан бранится, чтобы снять с себя нервное напряжение последних часов.
Вечером, когда я, усталый, вернулся с аэродрома, комэск прислал за мной адъютанта, попросил, чтобы я пришел к нему на квартиру и захватил с собой полковой баян. Гармонист, верно говорят, первый парень на деревне. Приятно, конечно, что тобой гордятся, тебя уважают. Когда же ты не в настроении либо измучен до чертиков, игра не доставляет никакого удовольствия. А надо игратьиначе обидишь людей, у которых праздник. Иной чувствительный гость прослезится от звуков гармошки.
Малютин пуще других мелодий любил вальс «Дунайские волны». Не знаю, что творилось в его душе, но стоило проиграть один раз щемящую сердце мелодию, как крупная слеза появлялась в его слегка навыкате глазах. Он всхлипывал, своими большими руками сжимал мехи баяна, и я останавливался. Так было и в тот вечер. Между намикапитаном и старшим сержантомне было расстояния, установленного в армии разницей в звании. Командир эскадрильи иногда делился со мной мыслями, которые стеснялся высказывать при офицерах.
Ох, и люблю же я «Дунайские волны»! говорил он. Спел бы, да слов не знаю. Ты играй, не слушай старого болтуна. Мелаху я еще не сказал, а тебе скажу: получил сегодня из Москвы телеграмму. Приказано прекратить боевые вылеты, сберечь опытные кадры. Поздно хватились. Где они, кадры? Мелах со штурманом Ящуком да я с Кулагиным. Вот и все, что осталось от эскадрильи. Запоздал приказ, очень запоздал
Меня эта новость очень обрадовала. Мой боевой экипаж, мой Пе-3, выходит, получает передышку. «Пешку» закатили в капонир и сверху закрыли маскировочными сетями.
Нет худа без добра! по-своему, но тоже с радостью откликнулся Фисак на приказ поставить мою машину «на прикол». Воспользуемся передышкой и сменим моторы, твердо сказал он.
Зачем? Они же хорошо работают! так же твердо возразил я.
Моторесурс на исходе, вот зачем, старший сержант, ответил инженер, редко называвший нас по званию, а если называл, значит, сердился.
У меня мурашки побежали по коже при мысли, что придется снова снимать моторы на ветру, в тридцатиградусный мороз. Разве инженер забыл, как мы мучились тогда? Но приказ есть приказ, и мы дружно взялись за работу.
3 ЧАСТЬТЫ И УБОГАЯ, ТЫ И ОБИЛЬНАЯ, МАТУШКА РУСЬ
ИСПОВЕДЬ ВНУЧКИ КРЕПОСТНОЙ
Среди скромных пожитков, оставшихся после смерти матушки, я обнаружил несколько толстых школьных тетрадей, исписанных размашистым детским почерком. В двух из них сохранились матушкины стихи, посвященные любимому внуку, и сердечные строки о Родине. В самой толстой тетрадке мать описала свою жизнь. На первой странице были такие слова: «Посвящаю людям на память о моей бывшей тяжелой жизни до революции!» Первые дни после похорон я пытался прочитать рукопись, но не могслезы навертывались на глаза. Но спустя тридцать с лишним лет, чувства притупились. И я спокойно переписываю здесь исповедь владимирской крестьянки, почти без сокращений и правки:
«Начиная с малых лет, как я себя помню, моя мать, отец и бабушка работали на местного барина, ютились в маленькой комнате в именьетак тогда называлось барское поместье. Моя мать Афросинья Кирилловна Кузнецова была скотницей, доила коров; бабушка Наталья ухаживала за телятами и называлась телятницей; отец Степан Васильевич пас лошадей. Однажды бодливая корова перебила бабушке Наталье ногу и повредила ей глаз. Она осталась на всю жизнь кривой. Барин отстранил ее от работы и назначил пенсиюпять рублей в месяц. Вскоре случилась еще одна беда: простудился отец-пастух, у него отнялись ноги, он мог передвигаться лишь ползком, на коленях.
Барыня вызвала мать и сказала, что держать нас в именье ей невыгоднокакие мы, мол, работницы! Мне было тогда шесть лет, а младшая сестренка Катюша была грудной девочкой. Мать упросила барыню не выгонять нас на улицу, дать срок пожить в комнатушке месяца три, пока мы не найдем избу в соседней деревне Стопино. У нас не было денег построить дом. Барыня смилостивилась. Ей стало жалко меня: я хорошо пела, плясала и веселила публику, меня часто приглашали развлекать господ.
Именье называлось Старо-Фетинино, находилось во Владимирской губернии и считалось богатым. В нем было восемь двухэтажных каменных домов. В двух из них размещались господа Леонтьевы. Барин был генералом, говорили, что именье ему подарил сам граф Суворов, одна березовая роща называлась Суворовской. В именье были три пруда, спускавшихся террасами к реке Колыкше. А вокруг пашни и луга. В скотных дворах имелись племенные коровы молочного цвета и страшные быки с кольцами в ноздрях. А сколько было гончих собак!
Но пришел конец нашей жизни в именье. Мы построили крохотную избенку в Стопино, где жили крепостные господ. Не успели, правда, сложить печку с нормальной трубой. Топили по-черному: дым и гарь уходили через открытую дверь избы. Господа выделили нам немного земли, но плохой. Своего хлеба хватало месяца на три. Упросили барина дать нам поденную работу. Ятогда восьмилетняя девчонка трудилась с восхода солнца и до захода, а получала десять копеек в день. Матери-скотнице платили двадцать пять копеек. Крестьяне, хотя и не были крепостными, зависели от милости господ, боялись лишиться поденной работы.
Настал срок, когда с девяти лет я стала ходить в церковно-приход- скую школу. Местный дьячок заприметил, что у меня сильный высокий голос, и поставил меня петь на клиросе. В 1912 году я окончила школу с похвальной грамотой. Мой убогий отец, прослезившись от гордости за умную дочь, промолвил: надо, мол, Марию послать учиться дальше, во Владимир. Денег на это, конечно, не было. И тогда мать решила пойти к священнику, попросить помощичерез него тогда шли все дела. Надеялась, что поп не откажетведь сам присутствовал на экзаменах и слышал, как мои учителя хвалили мои способности и прилежание. За это меня и наградили похвальной грамотой. Поп был суровым. Он отрезал: "У вас есть земля. Ваше дело жить в деревне и обрабатывать поле". Я с матерью упала на колени и перед иконой стали умолять священника. Но он был непреклонен, прекратил разговор и показал на дверь.
Поп и впрямь был жестоким: рассказывали, что он объявил своего сына еретиком и отправил в Сибирь. Когда мы рассказали отцу о разговоре с попом, он рассвирепел, написал попу записку. Отец предупреждал, что за отказ помочь дочери не будет ходить в церковь и причащаться. Поп в ответ угрожал, что проклянет отца-безбожника, прикажет похоронить не на кладбище, а в поле, где закапывают дохлых собак и скотину. И еще написал: «Не будь ты убогий, засадил бы я тебя в тюрьму». Поп умер раньше моего отца. В деревню вернулся его сын и стал деревенским священником.
Когда я немного подросла, то стала работать за бабу, ходить на сенокос, господа платили мне по 25 копеек в день. Жизнь в именье изменилась. Старые барин и барыня померли. Поместьем управляли три брата. Старший был дворянским предводителем во Владимире, второй брат служил офицером, третий учился в городе. В барской семье были еще две сестры Надя и Маруся, младшая была моей ровесницей. Помню, мы с ней горько плакали, когда Надю выдали насильно замуж за князя, ему было 60 лет. Она, бедняжка, заболела и умерла совсем молодой от чахотки.
В 14-м году началась мировая война. Моего двоюродного брата Яшу убили в Карпатах. Господа вроде бы подобрели. Из Владимира приехал старший брат, созвал сходку и просил мужиков помогать в хозяйстве. Господа предложили крестьянам косить луг «из третьей копны». Это значило: из общего сенокоса нам выделяли по одной копне из каждых трех. Молодой барин разрешил в лесу рубить дрова, позволил пасти скот на барском лугу. Мы за это убирали барское сено, вязали снопы. Господам пришлось продать дубовую рощу. Крестьяне помогали валить деревья, колоть стволы.
В 1915 году мы продали корову и купили кобылу. Ее назвали, как и меня, Маша. Без молока можно было прожить, а вот без лошади нельзя пахать землю, перевозить урожай. Я уже выросла, наловчилась запрягать лошадь и ездить на большие расстояния. Край наш владимирский богат на плотников, печников, столяров, а то и живописцев. Многие были без работы. Мы так плохо жили, что описать все невозможно. Многим приходилось воровски драть липу в барском лесу, чтобы сплести себе лапти и бахилы. Попадались порой на глаз лесничему, он накладывал штрафтри дня бесплатной работы на барина, а иногда и больше, смотря какой урон нанесешь.
В деревне появился стражник-урядник. Он был бездетным, любил гарцевать на коне. По вечерам он переодевался, подкрадывался к избам и подслушивал, что говорят крестьяне, какие частушки поет молодежь. А пели все больше «нехорошие» частушки про царя. В именье пригнали немцев и других пленных. Они говорили, что русские солдаты дерутся как львы, а офицеры у них никудышные. Жизнь текла своим чередом. Молодежь женилась, меня тоже сватали, но я была молода и только смеялась. В то время жизнь была устроена глупо. Отдавали замуж насильно. Бедные старались выдать дочь за одного в семье сына. Считалось, что один сын в хозяйстве не призывался в армию.
Многие мои подруги уходили из деревни в Орехово-Зуево, на фабрику Саввы Морозова. А мне невозможно было покинуть деревню: бабушка ослепла, отец инвалид, мать сдала. Сестренке было пока десять лет. Я кормила большую семью, работая, как мужик на извозе. Возила барину строительный песок, кирпич, дрова. Однажды зимой везла полсажени березовых дров. Уже близко Стопино. Вдруг навстречу урядник. Один на коне, подъехал и заорал: «Сворачивай, девка!» Он всегда так делалникому не уступал дорогу. «Куда же я свернукругом сугробы», умоляла я урядника. Он замахнулся нагайкой. Пришлось свернуть. Едва Машка сделал два шага в сторону, как провалилась по брюхо в снег. Я ее ласкала, уговаривала, она надрывалась, а вытащить телегу с дровами на дорогу не смогла. Мне пришлось сгружать дрова, вытаскивать кобылу, затем снова грузить телегу увесистыми чурбанами. Проклятый урядник!
Коснулась война и нашей деревни. Мужики возвращались с фронта без ног или руки. Настал час отправки в армию наших ребят. Провожали сразу семерых парней. Среди них был мой симпатияГеоргий Гришин, который велел его звать Жорик. Он был из большой семьи. Георгий уже успел поработать плотником в Москве. Ему было 22, а мне исполнилось 17 лет. Сначала он мне не нравился. А потом мы гуляли с ним до рассвета. Он много читал и интересно рассказывал.
И вот расставание. Всю ночь мы провели вместе и оба плакали. На прощание Жорик подарил мне свое стихотворение про нашу дружбу. Я его помню наизусть и сейчас. А ведь прошло полвека. Деревня опустела, остались лишь глупенькие ребята. Ходили слухи, что царица Александрародная дочь немецкого императора Вильгельма, и поэтому нашим войскам приказывают без боя сдаваться немцам. Рассказывали, что царем управляет грязный мужик Распутин.
Кончилась война, свершилась рабоче-крестьянская революция, царя прогнали. В барское именье приехал красный комиссар. Кто остался жив и цел, вернулись домой. И моя симпатия Жорик приехал в деревню. Началась другая жизнь. Нам дали землю, выделили лес. Мы работали в именье и получали за это хлеб. К нам приезжали рабочие из городов, обменивали одежду на хлеб. Никто не понимал, что такое советская власть. В округе начались грабежи. Растаскивали имущество барских имений вплоть до оград и кирпичей. На сходке выступил комиссар и осудил грабежи. Из толпы кто-то крикнул: «Продажная шкура! Он защищает господ!» Раздался выстрел, и комиссар упал замертво. Мы перепугались, упали на землю, а когда открыли глазабандитов след простыл.
Моя молодость совпала с тяжелым временем. Люди голодали и жили в холоде. В деревне была одна радостьредкие престольные праздники, когда молодежь танцевала, распевала песни, да еще одно развлечение посещение церкви. Но и в голодное время молодость брала свое, кипела страсть в сердцах, молодые женились, рожали детей.
Мой симпатия Жорик приехал на Пасху из Владимира, где работал и был членом совета рабочих и солдат. Я решила выйти за него замуж. В дни нашей молодости мы стеснялись ходить парочкамиродители не разрешали такие вольности. У меня сердце остановилось, когда Жорик на виду у всех взял меня под руку и повел к своему дому. Я сказала, что, мол, нехорошо, все увидят. А он весело ответил: «Пусть смотрят. Скоро мы будем жить вместе!»
Но мы еще не муж и жена. робко возразила я, отстраняя его руку. Мы еще не венчались.
Не важно. Пойми меня правильно, Маруся любимая. Венчаться нам нельзя. Я коммунист, если обвенчаюсь, меня исключат из партии. Я работаю во Владимире партийным комиссаром. Мы поедем в город, там есть особое заведение, где нас в присутствии свидетелей зарегистрируют как мужа и жену. Выдадут красивое удостоверение.
Тогда я не знала, кто такие коммунисты, комиссары, что такое их партия. Я была темная «деревняматушка». Жорик стал мне объяснять:
Партия большевиков управляет государством. Она защищает рабочих и крестьян. Всех буржуев мы отправим на свалку! Мы с тобой, Маруся, далеко пойдем в жизни, будем учиться. Ты боевая, способная. Придет время: молодые сами не будут венчаться, а храмы закроют
Я оторопела от таких грешных слов. Молила бога, чтобы он не отнял у меня языкведь я разговаривала с безбожником. Все во мне охладело. А Жорик разгорячился:
Если любишь, то пойдешь с любимым человеком даже на казнь. Ведь ты меня любишь? Тогда пойдем к твоим родителям и все расскажем.
Пройдет время, вернемся к родителям. Упадем в ноги. Они нас простят. Я не соглашалась, старалась объяснять, что никто в деревне так не поступал.
Завтра вся округа будет знать, убеждала его, что Маруся Кузнецова сбежала с любовникомкрасным комиссаром. Какой позор! Видно, не судьба. Я не желаю тебе зла. Я тебя люблю. Но не суждено нам идти одной дорогой. Прощай!
Прошли годы. Я вышла замуж за другого. Сама в душе стала коммунисткой, в церковь не хожу, хотя не знаю, верю в бога или нет. Да никто не знает, существует ли он. По радио говорят, что наша вселенная бесконечна. Нет-нет да гложет меня вдруг вспыхивающая боль: в восемнадцать лет пережила я потерю чистой утренней любви. Почему я поступила так жестоко с ним и с самой собою? Не поняла своей любви, была глупа, а любовь всесильна. Мне, может быть, лучше было погибнуть с Жориком. Зато по любви
Деревенские рассказывали мне, что он женился спустя два года, стал большим начальником в Ростове-на-Дону. Во время ежовщины был репрессирован. Его жена с дочкой вернулись в Стопино, побыла немного и исчезла, оставив дочь. Сироту звали Роза. Красивая, худая она была, очень ласковая. Одно время я хотела ее удочерить, но муж возражал. Долго я сердилась на него.