Он был непьющий, работящий, но неграмотный, читал мало. Он был старше меня на двенадцать лет, из большой семьи. С первой встречи показался мне умным, веселым, любил танцевать. Он говорил мне, что жить в деревне не будет, уедет на работу в город. А пока я поживу с первенцем Анатолием в деревне, у свекра, который выделил нам вторую половину своего дома.
С этой поры началась моя замужняя жизнь, может быть, более тяжелая, чем в родном доме в Стопино. Мы строили свой сарай и помогали строиться другим Силантьевым, жившим то в южном, то в северном конце Чувашихи. Всех ставили на ноги. Муж работал возле Москвы, в Мытищах. Жил в общежитии, помогал младшему брату Павлу учиться, посылал деньги другому брату Никите, что стал инженером в Ленинграде. Помогали снохам, золовкам, сестрам и братьям. И в какое тяжелое время! Дважды я уезжала на Украину за хлебом. Первый раз неудачно. Украинцыдобрый народ, продали нам хлеб, но в поезде обчистили нас бандиты. Наставили ножи и потребовали все отдать. Второй раз приключилось то же самое, но нас выручили ехавшие в вагоне матросы. Мой дядя выезжал за хлебом в Сибирь, его там убили. На Владимирщину, помню, обрушился тиф. Священник обучил нас собирать можжевельник, жечь его и прыгать через дым и огонь костра. Я уже заболела тифом, но вылечилась, следуя советам священника. Потом навалился голод из-за засухи в Поволжье. Мы тогда пекли лепешки из желудевой муки.
Наступил 20-й год. На зиму я поехала к мужу в Подлипки. По случаю праздника в общежитии собрались семьями, пели и плясали. Мой муж Иван Матвеевич похвастал, что его жена хорошо поет. Публика захлопала, требуя меня на круг. Подвели меня к пианисту, который спросил, что я спою. Я ответила, что умею петь только под гармошку. Он сказал, чтобы я начинала, а он мне подыграет. Я спела старинный романс «Я встретил вас», а затем песню «Ах, зачем эта ночь так была хороша». Спустя два дня к мужу явились сослуживцы и сказали, что выделяют ему комнату, пусть жена живет здесь, идет учиться на артистку, нам, мол, нужны талантливые певицы. «На артистку? рассмеялся муж. Это моя-то баба, жена плотника будет всем улыбаться, краситься, а я тесать доски. Нет уж, дудки!» И отправил меня в деревню.
За долгую жизнь много у нас было споров и раздоров. Он, бывало, любил командовать: «Я решил!», «Я сказал!» А когда я получила паспорт и стала жить в Подлипках, то сказала ему, что отныне я «настоящая гражданка». Он переменился и перестал говорить, будто «у бабы волос долог, а ум короток». Я стала полновластной хозяйкой в доме. В 1925 году меня даже агитировали вступить в партию. Но я отказалась, считаламой долг растить деток, кормить и обстирывать их, воспитывать хорошими людьми.
Я благодарна Ленину за свою жизнь, благодарна всем, кто погиб за советскую власть. Кем мы стали бы, если бы у власти были царь и наши господа фетининские? Я очень люблю Ленина. Его фотография висит у меня на стене. Он снят с Наденькой. Тут же висят портреты моих деток. Помню, как Владимир Ильич разрешил частную торговлю, как зашевелились прежние буржуа и наводнили деревни своими товарами. Помню, как в 27-м году стали создавать колхозы. Поднялась паника. Богатые все прятали, жгли зерно и убивали скот. Жизнь налаживалась с трудом. Из бедных выбирали начальников, они неграмотные, не могли хорошо управлять хозяйством. Помню, как ввели карточную систему. Муж продвигался по службе. Мы выплачивали деньги за кооперативную квартиру. Поселились в нее, а спать было не на чем: не было денег на мебель. Перед войной жить стало легче. Сыновья успешно учились. Некому стало помогать в деревнемолодые выросли, обжились. И вот снова война. Младший сын на фронте, старший на службе в тылу. Эвакуация в Казань. А потом снова трудная жизнь, снова карточки, а теперьстарческие болезни.
Так прошла жизнь. Были в ней радости, но немного. Прошла жизнь, которой мало кто позавидует. Лишь мои дети, мои внуки счастливы. Обеспеченные, ученые люди! Так что жизнь прожита не зря!
Лишь однажды после войны я посетила родную деревню. Сердце обрывалось от грусти, печали и тоски по молодости, по первой любви, по несбывшимся мечтам. Вокруг запустение, голые сады, из-за морозов погибли знаменитые владимирские вишни. Заросли знакомые тропки. В слезах я встретила родную землю, в слезах покинула ее навсегда
Я пишу, а у меня все отнялось, ноет шея и плечи, раскалывается голова. Прошу без внимания не оставить мою рукопись.
С почтением к Вам!
Силантьева Мария Степановна, в девичестве Кузнецова.
Родилась в 1899 году 1 апреля».
Смотрю на фотографию матушки и восхищаюсь. Какая русская красавица! У нее была удивительно стройная фигура, но не всякий мог ее заметить. Матушка была женщиной строгих нравов и надевала широкие юбки и просторные платья, скрывавшие ее изумительную талию и бюст. У нее были исключительно ровные белые зубы. Но она редко улыбалась. И я запомнил ее вечно хмурой, строгой. Странно, как в этой женщине уживались строгость с лирической душой. Ее аскетизм наверняка берет начало от бедности и церковного влияния в детские годы. Мне думается, что ее страсть сочинять стихи и писать, ее душевные волнения достались мне, а внешность я получил от отца.
В связи с этим должен рассказать следующее. Если брат Анатолий родился в деревенской бане, то я в роддоме в Подлипках. Мое рождение принесло матушке огорчениеона мечтала о девочке. Ее соседкой по больничной палате оказалась женщина, расстроенная тем, что ждала сына, а родила вторую дочь. Какое злосчастное несовпадение! И две женщины задумали обменяться новорожденными. Матушка часто рассказывала мне эту историю, когда я чем-либо провинился, и приговаривала: «Вот ты и жил бы в семье пьяницы и вора!» или еще хуже: «И как же я тебя не обменяла. Была бы у меня послушная умная дочурка!» В детстве эти пугающие слова действовали, и я меньше проказничал. Но, повзрослев, я набрался храбрости возражать: «И как ты могла меня обменять на девчонку? Спасибо отцу, что он меня опознал!» А произошло вот что. Отец пришел в роддом навестить жену и посмотреть новорожденного ребенка. И мгновенно разгадал заговор двух рожениц. И только потому, что я был очень похож на него.
ИЗ БАТРАКОВ И ПЛОТНИКОВ
Не будь Октября 17-го года, мы бы так и жили в Чувашихе. Не кончал бы я университетов, не вырос в журналиста, а брат Анатолий не дослужился бы до полковника, не стал бы доктором технических наук. В лучшем случае я стал бы плотником, маляром, трактористом, слесарем, механиком. Все эти профессии я «попробовал» и не скажу, что они мне противны. Однажды ради отключения от газетных, теле- и радионовостей, стал докладывать плитку в туалете и ванной комнате. Трудился с удовольствием. Получилась ванная комната как на выставке. Да, здорово поработал! Эти таланты, я думаю, от отца. И главный из нихтрудолюбие, до седьмого пота: пока не закончишь, не бросаешь, забываешь про обед и ужин. Этому мы научились на войне.
Говорят, всякий мужчина остро переживает свое сорокалетиеРубикон жизни. К этому сроку мужчина созревает как личность, проявляются все его таланты, подводятся жизненные успехи, как правило, значительные, которые позже редко кому удается превзойти. На свое сорокалетие я впервые в жизни получил новую квартиру. Казалось бы, радоваться и радоваться. Увы, квартира состояла из двух смежных комнат, с низкими потолками, на пятом этаже, без лифта и мусоропровода. Находилась в Новых Черемушках, куда в 60-х годах еще не ходили ни автобусы, ни метро. Да пропади ты пропадом эта отдельная «хрущоба». До новоселья мы дружно жили в «коммуналке» комнате 16 квадратных метров. Зато на Сивцем Вражке. На работу в «Известия» ходил пешком. А главным образом, я был расстроен вот какой несправедливостью. Мой отец Иван Матвеевич не кончил даже сельско-приходской школы. У меня за плечами десятилетка, военное училище, институт, свободное владение двумя иностранными языками, ордена и медали, полученные на фронте и на гражданке, а вот отца, полуграмотного крестьянина из затерянной в глухомани деревни, превзойти к сорока годам не смог. Дело в том, что как ударник-строитель еще в 1928 году отец на свое сорокалетие получил квартиру на Шаболовке, недалеко от телебашнитогда радиостанции имени Коминтерна.
Да какую великолепную квартиру! Две отдельные комнаты, с высокими потолками. Огромный коридор, где стоял большой деревенский сундук, и где мы с братом натягивали веревку и играли в волейбол тряпочным мячом. Были встроенные шкафы, длинный балкон, солидная кухня и ванная комната. Последняя была настолько просторная (и комната и сама ванная раковина), что с помощью газовой колонки долго ее наполняли. А в студеные зимы ванной не пользовалисьпока раковина заполнялась горячей водой, она охлаждалась. Мы ходили в баню, что находилась возле Донского монастыря. Там было просторно, всегда продавался квас. Квартира располагалась в каменном пятиэтажном доме, построенном, как говорил отец, по немецкому проекту. Таких домов было шестнадцать. Они и сейчас стоят, эти дома, из серого камня, без излишеств, каждый на почтительном расстоянии друг от друга, окруженные скверами и газонами. В центре комплексакультурно- просветительное здание. Его открыли вместе с заселением жилых домов. На первых этажахдетский сад и ясли, на третьембиблиотека, где я брал первые книжки, зрительный зал, где смотрел первые в жизни черно-белые киноленты. Детей пускали бесплатно. Мы усаживались на полу перед экраном, поближе к пианисту.
Правда, наш дом располагался далековато от трамвая, приходилось шагать через всю Шаболовку, чтобы дойти до Калужской площади. Мать ворчала, упрекала отца-ударника за то, что не догадался выбрать квартиру поближе к центру. Отец возражал: «Да, предлагали квартиру в Сокольниках, возле хлебокомбината. Там пыль и вонь. А здесь воздух, как в деревне. Нашим маленьким сыновьям раздолье». И верно: в ту пору на месте нынешней площади Гагарина стояла большая деревня, а на месте университета было огромное колхозное поле. Мой полуграмотный отец интуитивно чувствовал, как важна здоровая экологическая среда, и не поехал в Сокольники, район фабрик, трех вокзалов, сортировочных станций. Я же на свое сорокалетие был вынужден переселиться туда, бежав из Новых Черемушек. В Сокольниках все обжито, в пяти минутах ходьбы метро, школа сына, магазины, три кинотеатра. Рядом был парк. Впрочем, даже старинные березовые рощи Сокольников не спасали от гари и пыли мельничного комбината, от сажи и запаха машинного масла, несущихся с сортировочной, от шума поездов. Пока доходил до ворот парка, заглатывал много удушливых запахов, испускавшихся то кондитерской фабрикой имени Бабаева, то хлебозаводом, то обувной фабрикой «Буревестник». В панельном девятиэтажном доме возле хлебокомбината прожил шестнадцать лет. Затем представился шанс получить лучшую квартиру, в кирпичном доме, но выбрал ее снова в Сокольниках. Почему же? К ним я был привязан как пуповинойтеплым гаражом, находившимся в пяти минутах ходьбы от дома.
Отца я плохо помню. С раннего утра до поздней ночи он был на работе. Он не писал мне писем, даже на фронт. Исповедей о своей жизни тоже не оставил. Сохранились лишь свидетельство о смерти, три почетные грамоты за ударную работу, нагрудный знак и медаль. Из его вещей остался двубортный шерстяной костюм, который плотно сел на меня. В нем я шесть лет ходил в институт. После демобилизации из армии я одевался в гимнастерку, бриджи да кирзовые солдатские сапоги. О его жизненном пути я узнал немного из «Трудового списка» и кое-каких документов, выданных матери в Моссовете. Она хлопотала о получении персональной пенсии за отца. Он пять раз избирался членом Моссовета и однажды с 3 января 1935 года был членом Исполкома.
Об этом высоком избрании я знал от матушки. Видел фотографию отца в титульной книге членов Исполкома XI созыва среди портретов Хрущева, Булганина, Кагановича, Бухарина, Рыкова, Каменева и других видных деятелей того времени. Вскоре, правда, книга исчезла. Видимо, ее уничтожил отец. В ней значилось много «врагов народа». Отец, думаю, знал о репрессиях, но в семье об этом не говорилось. Ни в Чувашихе, ни от ребят во дворе, ни в школе я не слышал об арестах. А ведь миновали 37-й и другие годы репрессий. Лишь запомнились мне переживания матери, когда отца вызывали на собеседование в партийную комиссию в пору чисток. Он долго не возвращался домой, пришел под вечер веселый и разговорчивый. Он рассказывал, что разбирали сочиненную на него «кляузу», подписанную дальним родственником.
Помню, отец привел меня на партийное собрание. Оно проходило в тесном бараке. Люди стояли, впереди был стол, за ним сидел президиум. К дощатой стене было прибито красное знамя. Пахло сосновыми досками, плотницким потом. Вдруг запели Интернационал. Да так громко, что я испугался. На всю жизнь запомнил, что большевикиэто силища.
Отец вступил в партию в 1925 году, по ленинскому призыву. Показательноего партбилет значился под номером 123768. В ту пору, стало быть, в партии насчитывалось чуть более ста тысяч членов. Он, конечно, не знал азов марксизма, но чувствовал нутром крестьянина, что ВКП(б)его родная партия. «Цепные псы перестройки» утверждали, что в партию вступали ради теплого места. Став членом партии, плотник Иван Матвеевич Силантьев был и остался бригадиром строителей, возводил дома, больницы, детские сады и лишь через десять лет стал начальником треста «Москультстрой». Он строил столичное метро, рассказывал в семье, что большие хлопоты доставило строительство станций «Кировская» и «Дзержинская» из-за подземных вод. Решили построить в Москве общественные уборные. Их возводил мой отец, получил за ударную работу благодарность. Из архивов Моссовета я узнал, что его зарплата составляла 1100 рублей. Тогда на семью из четырех человек хватало, причем наша семья считалась хорошо обеспеченной.
Отец понимал, что всем обязан Октябрю, партии большевиков, Советской власти. Судите сами! Кем он был до революции? Родился в 1887 году 26 сентября в Чувашихе, с девяти до шестнадцати лет работал батраком, затем подался в Москву плотничать. В 1908 году был призван в царскую армию, служил в конной артиллерии в Петрограде. Козырял там есаулом четыре года, потом год плотничал. Началась Первая мировая война. Два года воевал, в 18-м году вернулся домой и снова плотничал. Нашлась работа под Москвой, на орудийном заводе. Его избрали членом правления строительных рабочих, а затем и председателем объединенного комитета профсоюза, созданного на частных предприятиях некоего Шуленина, Эйштейна и других. Затем он работал в системе Мосстроя.
Отец получил около десятка премий и благодарностей. Первая присуждена в 30-м году за победу на Всесоюзном конкурсе «За лучшую стройку». Вторая в 1932 году за «ликвидацию глубочайшего прорыва на постройке жилых корпусов при заводе "Шарикоподшипник"». В том же году, к 15-й годовщине Октября премирован за «четкое, хозяйственное руководство строительством, за сдачу десяти строек». Далее в 36-м году награжден жетоном Моссовета за участие в строительстве метро. Вот и все «привилегии». Весьма символична грамота, полученная отцом за ударную работу в первой пятилетке. Она напечатана на восьми красочных цветных страницах.
Ради великой цели возрождения России трудился и рано отдал жизнь мой отец. Умер на работе. После войны он работал начальником топливного сектора Мосгорздравотдела и находился по делам в 4-й Градской больнице, что выходит фасадом на Ленинский проспект, напротив здания Академии наук. Умер мгновенно от разрыва аорты. Организацию похорон взяло на себя учреждение. Мы присутствовали на похоронах как ближайшие родственники, вслушиваясь в прощальные речи сослуживцев отца. Хоронили торжественно, с оркестром. Были, как положено, поминки, хотя был трудный послевоенный карточный 47-й год.
Как члену Мосгорисполкома партия помогла отцу вырасти в большого хозяйственного руководителя. Ему на дом присылали учителей. Когда поздно вечером отец возвращался со строек, его глаза были воспалены от усталости. Они сами по себе смыкались под мерную речь учителей, которые к тому же объясняли уроки полушепотом, боясь разбудить спавших в комнате детей. Однажды отец сказал:
Я учился заочно в Промакадемии вместе с Николаем Александровичем Булганиным, в ту пору председателем Моссовета. Однажды он подошел ко мне и сказал: «Вот что, Иван Матвеевич! Придется кончать с учебой. Срываются графики строительства. Времена тяжелые. Потом доучимся »
«Потом» никогда не наступило. Если бы у отца и матери спросили, чем они недовольны, несчастны, они бы ответили, что старая жизнь не дала им возможности учиться. Вот почему отец незадолго до смерти часто спрашивал менядемобилизованного авиатора: «Что собираешься делать? Надо идти учиться!» Он завидовал, что я окончил десятилетку и могу поступить в институт, что, как пелось в песне, «молодым везде у нас дорога». Перед тем как опустилась крышка гроба, я поцеловал его холодный лоб и прошептал: «Клянусья поступлю в институт!»
Такие люди, как мой отец, построили материальный фундамент социализма, мечтая о светлом будущем для сыновей и внуков. Я не сомневаюсь, на чью сторону в период «перестройки» встал бы мой отец и его товарищи по партиичлены ВКП(б) ленинского призыва. Конечно, на сторону коммунистов-патриотов. Они создатели индустрии первых пятилеток в СССР, они страстно хотели посеять добрые семена в советском обществе. Но, к сожалению, они не дожили до бурных событий горбачевской перестройки и не могли дать ей решительный отпор. Одни в силу естественного хода человеческой жизни умерли, как мой отец. А тысячи и тысячи погибли на фронтах великой войны с фашизмом, откликаясь на призыв партии к фронтовикам: «Коммунисты, вперед!»
Раза два отец брал меня, малыша, с собой на праздничные демонстрации Первого мая. Мать возражала: «Мал, устанет. Не дойдет до Красной площади». Но, чувствуя, что я разревусь, отпускала. Демонстранты Москворецкого района собирались на Серпуховской площади. Вокруг гремели трубы духовых оркестров. По-праздничному одеты люди, с красными знаменами в руках. Демонстрация двигалась медленно. Молодежь собиралась в круг. Танцевала, пела песни. Лотошники продавали пончики с мясом и пирожки с повидлом, прости меня, мать, вкуснее, сочнее твоих домашних пирожков.