Получен боевой приказ, товарищ майор. Сегодня выступаем, доложил он Зарицкому.
Это я знаю.
Карта готова.
Молодец.
Жора расстелил на столе, как свежую скатерть, большую, склеенную вишневой смолкой, топографическую карту-двухсотку.
Каждый раз, когда кончались старые листы и на смену им появлялись новые, от которых остро пахло литографской краской, майор Зарицкий с волнением открывал для себя тот неизвестный, загадочный мир, в который он вступит завтра с группой своих разведчиков, и где он должен чувствовать себя вполне свободно и уверенно, как дома. Сколько таких обжитых мест давно осталось позади, а все новым листам карты нет конца, и трудно себе представить, куда, в какие еще дальние края отнесет его от родной земли этим быстрым, в воронках, стрежневым течением войны.
Я пойду, товарищ майор, на полевую почту, сказал Акопян.
Иди, иди, только недолго, отпустил его Зарицкий и подумал: «Хитришь ты, Жора! Это тебе не хочется мешать нам с Верой. А говорят, что мужчины народ недогадливый».
Он нанес на карту маршруты полков, сложил ее гармошкой, чтобы удобно было листать в пути, аккуратно-заправил в планшет, под целлулоидные створки, и привычно щелкнул кнопкой. Это означало, что он готов в дорогу хоть сейчас.
Вера занималась своим делом, разбирала документы пленных, что может пригодиться, а что надо выбросить как ненужный хлам. Зарицкий подошел к ней, слегка взял ее за плечи.
Вот, посмотри-ка, она подала ему отлично сделанную фотографию.
Совсем молодой немец в военной форме и рядом с ним симпатичная, тоже очень молоденькая немочка, наверное, его невеста. У них был до того блаженный, счастливый вид, что Вера тихо, задумчиво сказала:
Влюбленным и война нипочем.
Теперь-то они поймут, что такое война, жестко сказал Зарицкий.
И все-таки, когда попадают в руки такие карточки, становится немного не по себе.
Какая сердобольная!
Ты меня не понял. Просто думаешь о том, что вот еще одним счастьем стало меньше на земле.
Ну, положим, этим-то как раз и подфартило: мы пленных не мучаем, не расстреливаем, так что встретятся еще после войны. А вообще, Вера, нельзя быть сентиментальной.
Если бы я была такой, то сидела бы дома.
Зарицкий торопливо обнял ее, поцеловал, не дав опомниться. Она отошла к окну. Глядя в стекло, как в зеркало, поправила рассыпавшиеся, отбеленные южным солнцем льняные волосы и повернулась к нему лицом, сердитая, обиженная. Ее тонкая талия была перехвачена ремнем, на котором поблескивала кобура игрушечного браунинга под цвет сшитых по ноге сапожек из трофейной темно-желтой кожи. И вся она выглядела сейчас как-то уж очень театрально, неестественно, если бы не вполне реальные ордена и медали на клапанах чуть вздернутых накладных карманов.
Все нас считают мужем и женой, а мы не договорил Зарицкий.
Ну и пусть считают! Мне-то что. Ты сам на людях играешь роль независимого человека, а наедине клянешься в любви.
Хочешь, я могу объясниться перед строем разведроты!
Ты можешь. Мне рассказывали, как ты ходил тут, до меня, за каждой новенькой. Недаром в медсанбате окрестили тебя: «майор Дантес-Зарицкий».
Э-э, все это от старика Некипелова пошло. Любит он давать клички. Бросит где-нибудь при случае ярлык, а его и подхватят.
Ты уж не оправдывайся. Нет дыма без огня. Говорят, ты и за Панной Михайловной пытался ухаживать.
Ну и что? А кто из нашего брата пройдет мимо Чекановой, не оглянувшись?
Оглядывайся, оглядывайся, когда-нибудь споткнешься.
А я уже и споткнулся. Я у ног твоих! Чего тебе еще надо?
Смеешься? Вот и пойми тебя, где ты говоришь серьезно, а где в шутку.
И вообще, Вера, брось ты слушать всякие сплетни. Ты бойся не меня, а тихонь разных.
Ей нравилось, когда он начинал убеждать ее в своей искренности. Парень-то все-таки прямодушный, откровенный. Какой же он Д а н т е с? Это, может быть, в самом деле Некипелов придумал для него такую кличку. Некипелов умеет блюсти «моральную чистоту», а сам ни одну девушку не пропустит, чтобы не окинуть с ног до головы оценивающим взглядом (уж ее, Веру, не проведешь!). Но бодливой корове бог рог не дает. Вот он и злится. Тем более, что Костя, всем на зависть, и храбрый до отчаянности, и красивый, и в двадцать восемь лет заслуженный майор, ни у кого нет столько наград в дивизии, даже у генерала. В самом деле, чего же тебе, Вера, еще надо?.. Однако ты и подумать не посмела бы о какой-то там любви, когда выплакивала себе право учиться на курсах переводчиков, лишь бы только попасть на фронт, где погиб твой старший брат-зенитчик. А теперь ни с того ни с сего эта любовь. Как этого не может понять Костя? Любовь и рядом смерть. Ну да, конечно, любовь сильнее смерти, но зачем же своей любовью бередить душу тем, кто живет на фронте одними воспоминаниями. Ведь ты со своим счастьем на фронте как белая ворона.
Над полуденным, сияющим Подгорацом медленно плыл густой колокольный звон. Окрестные горы усиливали его с каждым ударом, и печальный гул потревоженной меди не успевал гаснуть между ударами. Распахнув настежь окно, Зарицкий прислушался.
Что там? спросила Вера.
Похороны.
Пойдем туда.
Встреченный на полпути Жора Акопян рассказал, что местные жители хоронят одного партизана и троих солдат из бондаревского полка, что генерал уступил сербам и дал согласие похоронить и наших по христианскому обычаю.
Весь Подгорац от мала до велика собрался на краю села, где ослепительно белела над гущей сада высокая колокольня с позолоченным крестом. Женщины были в черных платках. Мужчины толпились с непокрытыми головами. В стороне, на отшибе, стояла полурота автоматчиков.
Зарицкий и Вера осторожно протиснулись вперед: пожилой крестьянин охотно уступил им место у ограды, и они теперь могли видеть все, что происходило вокруг свежевырытых могил, под окнами алтаря. Когда панихида закончилась и четыре гроба, один за другим, стали выносить из церкви, женщины заплакали. Глядя на них, утирала слезы и Вера ей только в детстве как-то довелось однажды побывать на таких похоронах. Вслед за священниками шел церковный хор. Вера не понимала слов, но поражалась этому необыкновенному, берущему за сердце песнопению: оно было очень похоже на то, что запомнилось с детства. Ей даже показалось на минуту, что она не в Сербии, не в Подгораце, а в России, в родной станице, которая отсюда неимоверно далеко.
Ве-е-ечна-а-ая па-а-а-мять!..
Хор слитно поднял, возвысил к небу эти прощальные слова, и они зазвучали с такой русской мощью, что Вера поняла бы их на каком угодно языке. Громко, навзрыд заплакала стоявшая рядом молодая сербка. Вера взяла женщину под руку, стала успокаивать, как могла.
А над толпой гулко раскатывалась, не ослабевая, все та же волна скорби: ве-ечная па-а-амять
Ударил автоматный залп, еще, еще. Плотнее прижались друг к другу женщины. Взлетели и домовито закружили над колокольней сытые голуби. Вера посмотрела за ограду: там, мерно покачиваясь на вышитых полотенцах, опускался в могилу последний гроб. Звонко падали на доски полные горсти земли: каждый хотел бросить свою горсть свою дань мертвым. Все, как в России. Потом стало так тихо, что были слышны прерывистое дыхание людей с лопатами, чирканье металла о камень, плотные, водяные всплески рыхлого суглинка. На холмики легли осенние цветы. Вера стояла до тех пор, пока молодая сербка не положила на могилу партизана ярко-красные георгины, поделив их поровну с его отныне вечными соседями.
Толпа медленно растекалась по улочкам Подгораца. Все шли молча, думая о жизни и смерти.
В центре села, где была корчма, уже вытянулась вдоль улицы колонна автомобилей: штаб и спецподразделения дивизии готовились к маршу через последние перевалы Восточной Сербии, которая только что взяла под защиту народной памяти еще троих русских освободителей. Кругом стояла никем не нарушаемая, сосредоточенная тишина. А Вере казалось, что колокольный звон все не угасал, он только отдалился в горы и доносится оттуда реже, глуше. Она постепенно возвращалась к той будничной реальности, которой была для нее война с этими частыми переездами с места на место, когда наступление в разгаре, когда нет времени и для короткого письма домой.
Что приуныла? спросил ее Зарицкий. Не надо так.
Оставь меня в покое.
Он горделиво повернулся, зашагал к корчме, около которой собирались офицеры в ожидании команды Некипелова.
ГЛАВА 6
Едва пехота выйдет на оперативный простор, как ей приходится уступать дорогу танкам.
Конечно, Строев знал, что где-то там, позади, крупными перекатами двигаются к передовой ударные силы фронта, но даже и он не думал, что встреча с ними произойдет именно сегодня. На марше он получил от офицера связи набросанную на листке из полевой книжки торопливую записку генерала Шкодуновича: сделать остановку в Брестовачка Баня. То был горный санаторий, уютно расположенный в долинке. Строев остановил колонну и разрешил всем, кто пожелает, купаться в ваннах. А если кому не хватит места в зале, то кругом бьют из-под камней горячие ключи. Какое редкое блаженство для пехоты!
Это надолго? поинтересовалась Чеканова.
Пока не пропустим ждановский мехкорпус, сказал Строев.
Но где же он?
Да его пока не видно и не слышно.
Тогда, право, можно и побарахтаться в ванне.
Идите, идите, Панна Михайловна, он даже чуточку подтолкнул ее (а то еще откажется от такого удовольствия!). Кабинки для женщин, купайтесь, сколько угодно.
Он стоял на придорожном камне, до блеска отполированном дождями и ветрами, и с улыбкой наблюдал веселую возню солдат, которые в одних трусах намыливали друг другу спины. Узкая долина, похожая больше на распадок, до краев наполнилась громким смехом, разнобойным говором, мелодиями новых солдатских песен, иные из шоферов все-таки предпочитали курортным благам лишний урок игры на захваченных у немцев аккордеонах «Хорх». Усталости как не бывало. Ну кто сейчас думает о том, что завтра или послезавтра снова в бой. Тем и хороши такие райские привалы в междубурье, что они заслоняют на часок-другой все пройденное и пережитое, а о том, что будет, что ждет тебя на новом участке фронта, обычно думается на марше, тем паче, если низко пролетают встречь косяки порожних «ИЛов».
Головные танки показались только к вечеру, когда пехота и накупалась вдоволь и снова пообедала, на этот раз за «собственный счет», у кого что было про запас в вещевом мешке.
Панна вернулась после купания очень посвежевшей, румяной, будто из русской бани. Строев обратил внимание, как сильно выгорели за лето и стали рыжими кончики ее темных прямых волос, всегда аккуратно зачесанных под офицерскую пилотку или под берет. На лице ни одной морщинки, даже в уголках продолговатых глаз.
С легким паром! сказал он, открыто любуясь Панной.
Кажется, не купалась так с тех пор, как началась война. Жаль, право, что вы-то не воспользовались случаем. Может быть, успеете еще?
Нет, поздно. Вон они, идут.
Панна оглянулась: в распадок, один за другим, спускались головные танки мехкорпуса генерала Жданова.
У меня, Панна Михайловна, впереди еще Велика Морава. Немцы могут искупать в Мораве досыта, если мы не форсируем ее с ходу.
Полно, это же не Днепр.
Оптимистка вы!
Танки, спустившись с кручи, прибавляли скорость, и узкая, тесная долина отвечала им дробным эхом. Солдаты стояли длинными шпалерами вдоль каменистой, в извивах, горной глухой дороги, встречая тех, кому повезло, кто шел на северо-запад, прямо к столице Югославии.
Бесконечная вереница машин растянулась по дну ущелья: новые темно-зеленые танки, еще ни разу не побывавшие в деле, и старые, опаленные пушечным огнем, с меченой осколками лобовой броней, с длинными рядками красных звездочек на башнях этим счастливым боевым счетом экипажей. За танками шли бронетранспортеры, самоходки, зенитки, маленькие броневички, разномастные автомобили вперемежку с мотоциклами, которые звонко постреливали в колонне, не страшась быть раздавленными. И опять танки, танки, бронетранспортеры, самоходки всевозможных марок, систем, калибров. Да, конечно, больше всего тут было отечественных машин, но сверх табеля немало прихвачено и немецких, точное число которых вряд ли кто знал из генералов (разве плохо иметь в «резерве» лишний танк на полном ходу!).
Вот верный способ поднять настроение у пехоты взять да и пропустить мимо нее такую массу танков. Строев видел, с каким жаром в глазах смотрели его бойцы на весь этот марш гвардейского мехкорпуса. Танкисты из открытых люков оглядывали солдатские шпалеры устало, молча, без своих обычных шуток: «Пехота, не пыли!» А пошутить было над чем. Рядом с дорогой стояло несколько верблюдов, запряженных в брички. Они пришагали на Балканы с самого Кавказа, и солдаты берегли их, уцелевших каким-то чудом. На одной из бричек был красный автомобильный сигнал с т о п. Строев сам впервые увидел его и рассмеялся. Панна не поняла, в чем дело. Он показал ей на сигнал. Тогда верблюжий с т о п заметили и танкисты. Они флажками замахали друг другу, обращая внимание на это диво времен Кавказской обороны, и громко стали приглашать сообразительного ездового в свой мехкорпус. Тот отмалчивался, весело глядя на молодых парней в кожаных тужурках.
Наконец» прошли последние «Т-34». Строев взглянул на часы, дал команду:
По машинам!
Трехосный штабной автобус горьковского завода, старенький, видавший виды, и за это прозванный А н т и л о п о й г н у, двинулся первым. За ним стала вытягиваться пестрая, смешанная колонна.
Когда стемнело, поднялись на главный перевал. У подножия его, судя по карте, и находилось местечко Жагубица, от которого расходятся дороги на Белград и Крагуевац.
Здесь подождем, сверни в сторону, сказал Строев водителю.
После очень трудного подъема на Злато-Планинский хребет, где слева бездна, а справа высь утесов, где машины еле в п и с ы в а л и с ь в жуткие кривые, тут, на перевале, было просторно и свежо. Белый, реденький туман, пронизанный желтыми лучами фар, медленно стекал вслед за танками. Их светящийся пунктир круто падал вниз, то и дело цепляясь за утесы, и, достигнув дна, косо перечеркивал его и терялся где-то в распадках нового хребта, может быть, последнего на пути к Белграду.
Панна долго смотрела на гигантскую цепь огней, переброшенную с перевала на перевал. Огни расплывались в тумане, но туман не мог осилить их даже там, внизу, куда стремились все его притоки с окрестных гор. Кое-где взмывали к ночному небу сигнальные ракеты, хотя и без ракет дорога на Белград была щедро обозначена огнями на Балканах.
Строев курил сигарету за сигаретой, ожидая, когда подтянутся все машины. Он никого не замечал вокруг себя, и Панна не мешала ему своими наивными вопросами. Наконец он бросил окурок наземь, живо повернулся к водителю.
Замерз? А ну, Митя, заводи, поедем.
Чего здесь заводить, товарищ подполковник? Забрались на этакую верхотуру! Нам теперь мотор не нужен, только бы тормоза не подвели.
Верно, высоковато. Повторяются суворовские времена.
Генералиссимусу Суворову было куда легче, товарищ подполковник, ему не приходилось мучиться с автобусами.
Верно, Митя, верно! А потому давай вперед на нашем «козелке», следом пойдет А н т и л о п а.
У нее тормоза надежные, товарищ подполковник, не беспокойтесь.
Но Строев частенько оглядывался назад, на старый штабной автобус, который с трудом входил в повороты и затем бесшумно катил вниз с выключенным мотором.
Дмитрий обливался потом от напряжения, не смея ни на миг оторвать глаз от головокружительной дороги. Панна, то и дело встречаясь взглядом с настороженным до предела Строевым, всячески старалась сохранять спокойствие.
Вы же говорили, что боитесь высоты, не удержался он, чтобы не напомнить.
Женщины ко всему привыкают быстро, Иван Григорьевич.
Панна думала сейчас о том, что вот сегодня они опять расстанутся, он, конечно, уйдет на передовую, она в свой медсанбат, и неизвестно, когда увидятся. А она в самом деле привыкла, привязалась к нему за последние недели, и ей начинает не хватать его, если служба разделяет их надолго. (Хорошо Вере Ивиной: Зарицкий всегда вместе с пей.) Панна еще не решалась определить свое отношение к Строеву одним точным словом, но, странно, это было не простое желание поговорить с интересным собеседником. И отдавая себе отчет в этом, она пугалась чувств, за которые сама поругивала некоторых девчонок, в первую очередь ту же Ивину.